Братья Карамазовы – герои прошлого?

Человек назидается жизненными примерами, житейскими историями. И тут совершенно незаменима настоящая хорошая литература, нам эти истории рассказывающая. То, что написано Федором Михайловичем Достоевским, глубоко и многозначно, как сама жизнь. И сегодня мы начинаем разговор о бессмертном романе «Братья Карамазовы» не для того, чтобы строем шагать в литературоведы, а для того, чтобы в трех братьях — трех характерах, судьбах узнавать себя и ближнего, понимать людей. Великая литература дает возможность, не сплетничая о соседях, набираться опыта, мудреть, учиться разрешать сложные жизненные коллизии и смиряться перед тем, что не в нашей власти.

Достоевский открывает нам головокружительные глубины и бездны в человеке, и в сегодняшнем пластмассовом мире, который пытается расплющить человека до Барби и Кена, возвращаться к Достоевскому важнее важного.

Персонаж первый. Митя

Есть в русском языке слова, невозможные в языках западноевропейских. Удаль, к примеру. Слово это вмещает в себя огромные пространства, просторы. Смелым и храбрым можно быть и в окопе. Удалым в окопе быть нельзя. Удаль — это храбрость на просторе, без удержу, с риском, без расчета. И бесшабашный человек — это не просто тот, кто не обдумывает своих поступков, а тот, у кого «душа развернулась», отчаянный, залихватский, который презирает своего расчетливого и благоразумного антипода.

Вот почему Митя Карамазов (двадцати восьми лет, один из трех братьев Карамазовых) не стыдится того, что прогулял в одну ночь полторы тысячи рублей, еще и преувеличивает: утверждает, что три. А того, что половину из присвоенных трех невесте не отдал, а припрятал, чтобы при случае ее соперницу было на что увезти — вот этого стыдится страшно и не говорит об этом никому.

Это молчание и ложь в длинной цепи роковых случайностей приводит Митю к осуждению на двадцать лет в каторгу за убийство отца, которого он не совершал.

А почему, собственно, украсть и прокутить можно, а расчетливо украсть нельзя? Некоторые из тех, кто арестовывал Митю, понять этой его градации не смогли. Хорошо бы, чтобы не смогли и мы, потому что ничего хорошего нет в том, когда здоровая тяга славянской души к безмерному и вечному очень часто замещается эдакой рвущейся в большей или меньшей степени разухабистой лирической тоской, которую, в зависимости от вкуса, можно материализовывать при помощи «безмерности в мире мер» Цветаевой, или «Русского альбома» Гребенщикова или при помощи многих других стихов и песен, суть которых сводится к одному: «И-эх, загу-загу-загулял мальчонка, да парень молодой, да молодой!..» При этом если очень уместные в данном случае танцы с притопыванием ушли в прошлое, то такая составная как напиться всегда возможна. Да и, по большому счету, оглушительная мощь современной, вовсе не славянской, музыки, от которой внутренности стучат друг об друга, тоже может сгодиться вполне.

Есть у Льюиса замечательная ироническая фраза, отражающая склонность людей создавать двойную мораль, оправдывая любую низость любовью. Звучит она так: «Вообще-то воровать нельзя, но абрикосы можно». А однажды начав, уже трудно остановиться. Но, каждый ищет свои «абрикосы». Митины «абрикосы» не только в страсти к Грушеньке, а еще и в «широте души», в порыве, в безудержности, в склонности «терять голову», в том, что мечтает-то он о хорошем. И когда сидит в кустах, выслеживая страстно любимую Грушеньку, не пошла ли та за три обещанные тысячи к отцу его, Митя читает Шиллера и объясняет себя Алеше так, что лучше не скажешь.

«Перенести я не могу, что иной, высший даже сердцем человек и с умом высоким, начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом содомским. Еще страшнее, кто уже с идеалом содомским в душе не отрицает и идеала Мадонны, и горит у него сердце его, и воистину, воистину горит, как и в юные беспорочные годы».

Митя очень опасен тем, что он совершенно искренен в абсолютно взаимоисключающих ситуациях. Главу о тюремном свидании Мити с Катериной Ивановной Достоевский называет «На минутку ложь стала правдой», и можно только удивляться этой головокружительной глубине взгляда Достоевского на людей.

Для меня слово «целомудрие» — это еще и обозначение целого, не рассыпавшегося на осколки человека. Нецеломудренный же — тот, в котором за чистосердечными личинами личности не найдешь, как в дурном сне; и сам себя человек найти не может. Человека нет, а иллюзий множество, и без Мити Карамазова в них, пожалуй, не разберешься. «Пусть я проклят, пусть я низок и подл, но пусть и я целую край той ризы, в которую облекается Бог мой; пусть я иду в то же самое время вслед за чертом, но я все-таки и Твой сын, Господи, и люблю Тебя, и ощущаю радость, без которой нельзя миру стоять и быть».

Нецеломудренный человек, патологически совмещая в своей жизни многих возлюбленных вместо одной или одного (одновременно или последовательно, не важно) по той же схеме начинает совмещать Бога с дьяволом, вместо того, чтобы выбрать между ними, и его собственная искренность самым роковым образом гипнотизирует его самого.

Сокрушительность митиных поступков гораздо очевиднее в романе, чем кажется нам, когда мы закрываем книгу, потрясенные его бедою. Митя виноват в смерти Илюшечки. Унижение им отца Илюшечки (Митя в пьяном гневе тащил его за бороду по улице) стало таким нервным потрясением для мальчика, что спровоцировало скоротечную чахотку.

Митя дважды (один раз чуть не до смерти) бил Григория, слугу отца, который его, маленького и заброшенного, нянчил и выхаживал как сына.

И перечитывая уже не в первый раз роман, я удивилась, как неприглядно и страшно описана у Достоевского ночь кутежа в селе Мокром, как убого выглядит пьяная Грушенька, как похабны девки, переодетые медведями. Фон большого чувства Мити и Грушеньки — пьяные пляски с распеванием нецензурных стишков.

Но несправедливо осужденного Митю так жалко, что становится как-то уж и не до его грехов. Он страдалец и чуть ли не герой в глазах добрых читателей и некоторых персонажей романа.

Дамы на суде с нетерпением ждут его оправдания, так как есть здесь и любовная интрига.

Коля Красоткин (четырнадцатилетний мальчик с огромным самолюбием и жаждой подвига) говорит о Мите:

— Хоть он и погиб, но он счастлив! Я готов ему завидовать! О, если б и я мог хоть когда-нибудь принести себя в жертву за правду!

— Но не в таком же деле, не с таким же позором, не с таким же ужасом! — сказал Алеша. И это, пожалуй, единственные слова Алеши (брата Мити, о котором речь впереди), о позоре и ужасе. Во всех иных случаях мы видим только глубочайшее алешино сострадание.

И то, что мы, вслед за Алешей, не судим Митю, а жалеем, происходит потому, что уж больно дорого он платит да еще воспринимает эту беду как возмездие себе: «Признаю себя виновным в пьянстве и разврате, — воскликнул он почти исступленным голосом, — в лени и дебоширстве».

И наиболее искусительно для возведения Мити на пьедестал то, что без упреков и наставлений в ноги ему поклонился святой жизни прозорливый старец Зосима. «Я вчера великому будущему его страданию поклонился», — говорит он Алеше.

Боль изжеванного грехом человека ужасна. Не литературный, а реальный старец Паисий Афонский, почивший в 1994 году, говорил, что наибольшее страдание приносят сегодня людям аборты, разводы и рак. Сострадание этого стяжавшего любовь человека было столь велико, что он оказался готов просить у Бога пыточную болезнь — рак, чтобы разделить с людьми их муку. Но мы понимаем, что он не поклонился ни абортам, ни разводам.

Есть у Мити два основательнейших шанса к спасению. Я уже упоминала их. Это памятование о Боге и способность обвинить себя, не драпируя оправданиями свою совесть. Есть в нем и порыв к мученическому пути. Он говорит: «Принимаю муку обвинения и всенародного позора моего, пострадать хочу и страданием очищусь!» Но (порыв есть порыв) крест каторжника он на себя не берет — собирается бежать, и ему готовят (на деньги Катерины Ивановны и братьев) побег с Грушенькой в Америку.

Сам ужас пережитого позора и осуждения на каторгу — тоже шанс спасения. «Господь посетил», — издавна говорили на Руси о тяжелых бедах, потому что именно беды при нашей окостенелости и греховности будят душу и Бога открывают. «Понимаю теперь, что на таких, как я, нужен удар судьбы, чтоб захватить его как в аркан и скрутить внешней силой. Никогда, никогда не поднялся бы я сам собой! Но гром грянул», — говорит Митя в ночь ареста.

Но есть в Митиной судьбе и тонкое искушение для нас, читающих роман не по горячим следам, а сто двадцать пять лет спустя. На фоне человека, жующего жвачку за компьютерной игрой, или на фоне карьериста, совесть которого давно не слышна в его интеллекте (о душе речь не идет), Митя — живой(!) человек. Но как только мы станем умиляться Мите не как человеку, имеющему шансы к спасению, а как человеку уже заведомо лучшему, мы незаметно для себя провозгласим некий свой симпатичный, родной протестантизм: уверовал — спасен. Бога поминал? Поминал. Вот и замечательно все.

Оправдывая Митю, мы оправдываем себя: ведь гораздо легче дается раскаяние — осуждение себя, чем покаяние — перемена жизни.

Думается, что Митя Карамазов жив, но несколько иной сегодня. Представить его разгулявшимся в других декорациях несложно. А особенно страшно то, что современный мир заберется-таки безвольному Мите в душу. Митя и так не всегда мог и не всегда хотел понять, что хорошо, что плохо. В исповеди своей Алеше он говорит: «Я иду и не знаю: в вонь ли я попал и позор или в свет и радость». Современный мир научит Митю то, что он называл развратом, называть здоровьем, полноценностью, «светом и радостью», он предложит ему оправдания, не оставит времени остановиться и задуматься — он сведет к минимуму минуты его раскаяния и постарается сточить доброту Мити до бесплодной сентиментальности.

А Господь и сегодня подарит Мите шанс, может быть, страшный, и от Мити будет зависеть, использует он его или нет.

Иван и Алёша

Если Митя, о котором мы уже вели речь в предыдущем номере журнала, осуждён за убийство отца безвинно, другой из братьев Карамазовых, Иван двадцати четырёх лет, — действительный соучастник убийства отца. Лакей Смердяков воспринял отъезд Ивана в Чермашню по его, Смердякова, совету как согласие на убийство Фёдора Павловича, и у нас есть основания полагать, что это не выдумка лакея. Не обдумывая ситуацию до конца, Иван ловит себя на какой-то страшной постыдности и странности своих поступков, но всё же не останавливается на них мыслью.

Именно Ивана делает Достоевский автором знаменитой «Легенды о Великом инквизиторе», и именно Иван пытается вовлечь в свой бунт против Бога Алёшу. «Бунт» называется глава о встрече двух братьев, содержащая тяжёлую исповедь Ивана.

Иван рассказывает Алёше душераздирающие истории издевательств над маленькими детьми и возлагает ответственность за это очевидное зло на Бога. Многие неглупые и сострадательные люди ловятся в ту же ловушку. Их гордый и нетерпеливый ум негодует, почему Бог не создал нас хорошими и добрыми зомби? Они отвергают страшный дар свободы и упрекают в недостатке любви распятого за них на Кресте Господа.

Иван рассказывает о семилетнем мальчике, которого помещик затравил собаками на глазах у матери, и негодует, что в «будущей высшей гармонии» «мать обнимется с мучителем, растерзавшим псами сына её».

Иван предлагает Алёше то представление о непременном конечном помиловании всех без исключения Богом, которое Церковь в VI веке отвергла как «оригеновскую ересь». Для меня этот эпизод из Достоевского, пожалуй, самая убедительная иллюстрация правоты Церкви.

Мать может обняться с помещиком-злодеем, если он покаялся и стал другим, если он ужаснулся своему зверству не меньше самой матери. Мать может простить его ещё зверем, имея в виду возможность для него в будущем покаяния. А обниматься со зверем, который зверь есть, был и будет, — это вовсе не Божие требование. По образному выражению, «двери ада заперты изнутри». Именно поэтому он и существует.

Когда преподобномученица Елизавета пришла в тюремную камеру к убийце своего мужа террористу Каляеву с Евангелием и просьбой покаяться, его выбором было счесть её нелепой и отвергнуть.

Ещё в детстве и ранней юности Иван, в отличие от Алёши, самолюбиво задумывался, на чьи средства он живёт, стыдился отца, был замкнут и независим. Его отличали незаурядные способности к наукам, склонность думать, анализировать, обосновывать выбор жизненного пути. Иван пишет, размышляет, но из написанного и сказанного проглядывает нетерпеливый холодный ум, не согретый любовью. «Чтобы полюбить человека, надо чтобы тот спрятался, а чуть покажет лицо своё — пропала любовь», — говорит он.

Он искренне хочет, чтобы ненавидимый им брат Митя убил ненавидимого им отца, чтобы «один гад съел другую гадину», но из респектабельности собирается воспрепятствовать этому. Случилось так, что Смердяков выудил из него его истинное желание.

Более того, Смердяков реализовал в жизни «открытие» Ивана, что «всё позволено». Иван утверждал, что «для каждого… не верующего ни в Бога, ни в бессмертие своё… эгоизм даже до злодейства не только должен быть дозволен… но даже признан необходимым». Собственные сомнения в существовании Бога и кредо «всё позволено» приносят такое отчаяние и мрак в душу Ивана, что он признаётся Алёше в мыслях о самоубийстве.

Повесился в конце концов Смердяков. Он утверждает во время последнего свидания с Иваном: «Это вы вправду меня учили-с… ибо если Бога бесконечного нет, то и нет никакой добродетели, да и не надобно её тогда вовсе».

Теряющему рассудок Ивану является чёрт. «Рече безумен в сердце своем: несть Бог» в жизни Ивана обретает страшную буквальность: он сходит с ума, и то ли его чёрт — галлюцинация больного человека, то ли реальная нечисть добирается до него сквозь истончённый болезнью и грехом защитный заслон от невидимого мира.

Мне доводилось читать, что «смиренные люди с ума не сходят». Кроме богоборчества в безумие толкает Ивана то, что он ужаснулся себе, перестал быть респектабельным перед собой. Гордый Иван не вынес того, что он отцеубийца.

Младший из трёх братьев двадцатилетний Алёша — тёплый и сострадательный человек. Он снимает рясу монастырского послушника, исполняя волю горячо любимого им старца Зосимы, чтобы быть в миру возле страдающих людей, в первую очередь — возле своих братьев. И Митя, и Иван ждут его; от встречи с Алёшей оттаивает хищная и жестокая Грушенька; Алёша нужен Катерине Ивановне, собственному отцу, госпоже Хохлаковой и её дочери, обездоленной семье Снегирёвых, мальчикам-гимназистам, которые благодаря вмешательству Алёши от травли Илюшечки переходят к самому тёплому участию в его жизни; его общества ищет трудный мальчик Коля Красоткин.

«…Алёша был вовсе не фанатик… и не мистик вовсе, — пишет Достоевский о попытке Алёши уйти в монастырь. — …Был он просто ранний человеколюбец, и если ударился на монастырскую дорогу, то потому только, что в то время она одна поразила его и представила ему, так сказать, идеал исхода рвавшейся из мрака мирской злобы к свету любви души его. <...> Все этого юношу любили, где бы он ни появился, и это с самых детских даже лет его. <...> Он редко бывал резв, даже редко весел, но все, взглянув на него, тотчас видели, что это вовсе не от какой-нибудь в нём угрюмости, что напротив он ровен и ясен. Между сверстниками он никогда не хотел выставляться. Может, по этому самому он никогда и никого не боялся, а между тем мальчики тотчас поняли, что он вовсе не гордится своим бесстрашием, а смотрит так, как будто и не понимает, что он смел и бесстрашен. Обиды никогда не помнил. <...> …Он был… мало разговорчив… от какой-то как бы внутренней заботы, собственно личной, до других не касавшейся, но столь для него важной, что он из-за неё как бы забывал других. Но людей он любил: он, казалось, всю жизнь жил совершенно веря в людей, а между тем никто и никогда не считал его ни простячком, ни наивным человеком. Что-то было в нём, что говорило и внушало (да и всю жизнь потом), что он не хочет быть судьёй людей, что он не захочет взять на себя осуждения и ни за что не осудит. Казалось даже, что он всё допускал, нимало не осуждая, хотя часто очень горько грустя. Мало того, в этом смысле он до того дошёл, что его никто не мог ни удивить, ни испугать, и это даже в самой ранней своей молодости».

Хочется обратить внимание на последние два предложения из цитируемой авторской характеристики этого героя Достоевского. Алёша удивительно сочетает веру в людей с глубочайшим пессимизмом в отношении к ним.

Когда Ракитин подозревает назревающую уголовщину в семье Карамазовых, Алёша признаётся, что и он об этом думал.

На вопрос Ивана, подумал ли он, что Иван желает смерти отца, Алёша отвечает: «Подумал».

На слова Лизы: «…Теперь вашего брата судят за то, что он отца убил, и все любят, что он отца убил. Я первая люблю», Алёша отзывается: «В ваших словах… есть несколько правды».

«Послушайте, Коля, вы между прочим будете и очень несчастный человек в жизни, — сказал вдруг отчего-то Алёша». И эти слова он говорит тринадцатилетнему мальчику, к которому испытывает расположение.

И в «речи у камня» — напутствии Алёши мальчикам-гимназистам в высокую минуту после похорон Илюшечки он говорит: «Может быть мы станем даже злыми потом, даже пред дурным поступком устоять будем не в силах, над слезами человеческими будем смеяться… но как вспомним про то, как мы хоронили Илюшу… и как вот сейчас говорили так дружно и так вместе у этого камня, то самый жестокий из нас человек и самый насмешливый, если мы такими сделаемся, всё-таки не посмеет внутри себя посмеяться над тем, как он был добр и хорош в эту теперешнюю минуту!»

И только после этих страшных предположений Алёша выражает надежду: «Но зачем нам делаться дурными, не правда ли, господа?»

Как и почему совмещается глубокое человеколюбие Алёши со столь крайним пессимизмом? Это может быть непонятно и странно нам, живущим сегодня между отголосками «морального кодекса строителя коммунизма» и приглашениями «раскрепоститься» и «раскрепостить своё подсознание». И в том и в другом случае имеется в виду, что «человек — это великолепно, это звучит гордо». А на самом деле человек искорёжен грехом, и любить людей — это ещё и смиренно терпеть далёких от сегодняшней и завтрашней святости ближних и самого себя, не обольщаясь, не неистовствуя и не теряя надежды. Православные покаянные молитвы содержат не метафоры, а горькую правду о падших людях.

Оценить смиренное терпение Алёши нам помогает то, что романы Достоевского, по замечательному наблюдению корифея литературоведения Михаила Михайловича Бахтина, «полифоничны». Понять каждого героя до конца можно только в сопоставлениях, противопоставлениях точек зрения, характеров, убеждений. Эта полифоничность не узор, а толчок для читательской мысли.

Противостоят Алёше в романе, по-моему, не Митя и даже не Иван, а Катерина Ивановна и Коля Красоткин.

Катерина Ивановна, о которой Митя говорит «великого гнева женщина», — невеста Мити, оставленная им ради Грушеньки. Катерина Ивановна не любит Митю, она любит Ивана, что сполна и роковым образом проявилось на суде, но внутренне оторваться от Мити она не хочет. В главе с очень точным названием «Надрыв» Катерина Ивановна, отталкивая любимого Ивана, городит околесицу о том, что если даже Митя женится на «той твари», то она всё-таки не оставит его! «То есть не то чтоб я таскалась за ним, мучила его… но я всю жизнь, всю жизнь мою буду следить за ним не уставая. Когда же он станет с тою несчастен, а это непременно и сейчас же будет, то пусть придёт ко мне, и он встретит друга, сестру… <...> Я обращусь… в инструмент, в машину для его счастия, и это на всю жизнь, на всю жизнь, и чтоб он видел это впредь всю жизнь свою!»

Эта благородная околесица замешана на обиде, гордыне и своеволии. Катерина Ивановна не может принять того, что не она, а Господь спасёт Митю и не в назначенные ею сроки, а в иные, и если будет на то воля самого Мити. А иначе кого бы не спас Господь?

Благородство Катерины Ивановны — жгучее пламя. Среди обстоятельств, из-за которых пропал Митя, есть и её высокие чувства и надмерное сокрушительное доверие. Зачем было искушать безвольного человека, давать три тысячи с просьбой отправить деньги тёткам? Катерина Ивановна делала жест, чтобы остановить Митю: вот, мол, как я тебе доверяю, неужели ты на «ту тварь» истратишь?

Истратил.

Не будь в романе неистовой Катерины Ивановны, мне было бы труднее понять правоту смиренного Алёшиного терпения. Думаю, что Катерине Ивановне мир видится гораздо более хорошим и правильным, чем он есть на самом деле: ей кажется, что ещё чуть-чуть и если не завтра, то послезавтра мы сами спасём друг друга, вместо долгого, порой по-житейски страшного, а порой так и не состоявшегося пути к Господу.

Таким же нетерпением и самолюбием отличается Коля Красоткин. Мне он видится в будущем революционером. Сочетаются в нём самоотверженные и великодушные порывы с удивительной глухотой к ближнему, в том числе к собственной любимой матери. Этот мальчик на спор, чтобы не прослыть трусом, пролежал на рельсах под пронёсшимся над ним поездом.

Завершая (но даже в малой мере не исчерпывая) разговор о братьях Карамазовых, хочется ещё поиграть, будто мы пишем сценарий для экранизации романа, но в современном антураже. Мне известны такие экранизации «Гамлета» и «Ромео и Джульетты».

Как поведут себя персонажи, если сдвинуть время на 125 лет? Затронет ли время их души или только одежду?

Иван, как и Митя, изменится. При его холодном уме и невысказанном желании выгоды для себя он не потратит время на отчаянные размышления о том, есть ли Бог. С жизненным кредо «всё позволено» он, умный и респектабельный, будет делать себе имя и деньги. А если засомневается порой, всё ли позволено, к его услугам будут многочисленные «тренинги личностного роста», которые его «всё позволено» укрепят.

Поскольку холодный ум — это не мудрость и он не защищает человека, его желание жить, «клейкие листочки любить» современный мир успешно трансформирует в желание престижных машин, престижных спутниц и престижных путешествий. Ивана расплющит современный мир, как на самом деле расплющил нигилизм XIX века.

А с Алёшей в моём несуществующем фильме легко, потому что он не зависит от декораций и антуража, мир не впечатывается в него по своему произволу; потому что он — личность.

Ранее опубликовано: № 8 (19) Дата публикации на сайте: 10 Сентябрь 2007

Дорогие читатели Отрока! Сайт журнала крайне нуждается в вашей поддержке.
Желающим оказать помощь просьба перечислять средства на  карточку Приватбанка 5457082237090555.

Код для блогов / сайтов

Братья Карамазовы – герои прошлого?

Ирина Гончаренко
Журнал «Отрок.ua»
Поговорим о бессмертном романе «Братья Карамазовы», чтобы в трёх братьях — трёх характерах, судьбах попытаться узнать себя и ближнего, научиться понимать людей. Великая литература даёт возможность, не сплетничая о соседях, набираться опыта, мудреть, учиться разрешать сложные жизненные коллизии и смиряться перед тем, что не в нашей власти.
Разместить анонс

Комментарии

Результаты с 1 по 3 из 3
17:37 04.11.2009 | юра геспер
Сколько читал разных статей и реценций и вижу какя глубина сокрыта в страницах этого романа, сколько ещё будет написано и сколько переосмыслен. Спасибо тебе Федор.
17:22 10.06.2009 | ira
Як мудро написано! З великою любов"ю до людей і Бога. Дякую.
11:09 29.05.2009 | gtnz
спосибо

Добавить Ваш комментарий:

Ваш комментарий будет удален, если он содержит:

  1. Неуважительное отношение к авторам статей и комментариев.
  2. Высказывания не по теме, затронутой в статье. Суждения о личности автора публикации, выяснения отношений между комментаторами, а также любые иные формы перехода на личности.
  3. Выяснения отношений с модератором.
  4. Собственные или чьи-либо еще стихотворные или прозаические произведения, спам, флуд, рекламу и т.п.
*
*
*
Введите символы, изображенные на картинке * Загрузить другую картинку CAPTCHA image for SPAM prevention
 
Дорогие читатели Отрока! Сайт журнала крайне нуждается в вашей поддержке.
Желающим оказать помощь просьба перечислять средства на карточку Приватбанка 5457082237090555.
Отрок.ua в: