Перечитав уже написанные мною статьи, я подумала, что меня, наверняка, упрекнут в том, что я злоупотребляю темой разводов и утомительно нравоучительна. Я позволю себе надеяться, что это не дамское увлечение любовной темой, а просто я пишу о том, что представляет собой эпидемию в те времена, когда мне доводится жить на свете. Свирепствуй сейчас чума, чума была бы всего важнее, а, может быть, писать бы о ней не пришлось, так как этот вид зла так легко не замаскируешь под естественность, романтичность, радость жизни, молодость, новую молодость, потребность в счастье и т.д.

У К.С. Льюиса в «Письмах Баламута» старый черт дает советы племяннику о том, как искушать людей. Среди его советов есть и такой: «Игра состоит в том, чтобы люди бегали с огнетушителями во время наводнения и переходили на ту сторону лодки, которая почти уже под водой». Во времена вялости и интеллектуальной лени бесы подсказывают нам бороться с нетерпимостью и категоричностью суждений, чтобы все уж совсем расползлось и потеряло форму. Сейчас (по Льюису нетрудно определить с чьей подачи) даже тень пуританства выглядит мрачным пугалом, морализаторство не в моде, а разврат преподносится как веселая свобода. Я позволю себе навалиться на задранный борт лодки, а не бежать к тому, у которого и так масса народу.

Итак, поскольку предательство так повально нынче, мне хочется поговорить о тех, кого предали. Великая литература повествует нам, как по-разному ведут себя брошенные люди. И мне кажется, что у этой темы два полюса: античная Медея — и Сольвейг Ибсена, известная многим благодаря музыке Грига.

Начнем с Медеи. Рядом с ней меркнет ревность поторопившегося Отелло и вовремя поспевшего Алеко. Медея, без помощи которой Ясон не добыл бы золотого руна, а погиб бы, бежит с Ясоном из родной Колхиды и становится его женой. У Ясона и Медеи растут двое сыновей, но эгоистичный и прагматичный Ясон задумал жениться на дочери коринфского царя Креонта Главке.

С предательства Ясона и гнева Медеи начинаются обе знаменитые трагедии: «Медея» Еврипида и «Медея» Сенеки. Желание отомстить в Медее исполнено страшной силы: она посылает невесте мужа отравленный плащ, сгубивший и Главку, и отца ее. Но боль, которую хочет причинить Медея Ясону, должна быть сильнее — и она закалывает кинжалом обоих своих сыновей, чтобы изнемог от горя их отец. В финале обеих трагедий Медею уносит колесница, запряженная крылатыми драконами, и мы чувствуем, что это именно тот транспорт, который Медее подобает.

Мне доводилось когда-то читать в газетах ужасную быль о том, как оставленная жена подстерегла и убила семилетнего мальчика, рожденного в новом браке, о выплеснутой в лицо сопернице (в другом случае отвергнувшей красавице) кислоте. И хоть в финале подобных историй являются не крылатые драконы, а люди в милицейской форме, инфернальная суть этих поступков не менее очевидна, и уже все равно, справедливая или несправедливая обида столкнула человека в адскую бездну.

Олицетворяющие стихию зла в «Сказке о царе Салтане» ткачиха и баба Бабариха тоже своего рода «медеи»: «В бочку с сыном посадили, засмолили, покатили». Но если мы всмотримся в этих злодеек, мы увидим, что они воплощают в себе и то, что в просторечии зовется словом «бабство»: они скандальны, они вздорны, они полны готовности все изругать.

И вот сейчас мне хочется обратиться к людям, тяжелую обиду перенесшим. Люди эти (гораздо чаще все-таки женщины), наверное, знают, что их настоящее невыдуманное страдание очень скоро начинает раздражать близких. Долгое время ждать сочувствия, жалеть себя, позволять себе дурное расположение духа, перетряхивать в себе обиду — это путь в бабы Бабарихи. Может быть, неприятно, но полезно задуматься, что баба Бабариха, вероятно, была бы гораздо более милой женщиной, если бы царь Салтан выбрал ее, а не младшую сестрицу.

Христиане знают, что обида и гнев, даже справедливые, — грехи, с которыми надо бороться. Каждому человеку приходится продираться к самому себе сквозь собственную склонность к греху. Страсти трясут нас, как припадки безумия. Сумасшедшему, страдающему манией преследования, плохо, когда накатывается болезнь. Тому бедняге, который мнит себя Наполеоном, возможно, именно в припадке отлично. Страсти гнева и обиды мучительны сразу, блудник же или преуспевший честолюбец похож в своей радости на скачущего в кровати «Наполеона». «Наполеонов» не лечат коронацией. Гнев и обиду нельзя лечить ни местью, ни жалостью к себе.

Иногда бывает очень трудно не выдумать себе утешений, а просто остаться в мире правды, чтобы спастись. Это тем более трудно, что чаще всего речь идет не о том, чтобы потерпеть, и все наладится. Чаще всего речь идет о таких потерях, которые требуют терпения до гробовой доски. Пример такого терпения — Сольвейг Ибсена.

Есть книги, требующие совместного медленного чтения с попутной беседой (а эта еще и с сюитой Грига). Среди них, несомненно, «Пер Гюнт», перегруженный символикой, громоздкий и тяжелый в середине, но от того не менее замечательный.

В начале этой драматической поэмы мы видим Пера Гюнта, сына разорившегося крестьянина, двадцатилетним рослым и красивым лентяем, который замечательно врет, вплетая в свои рассказы норвежские сказки и предания, который охоч до сельских праздников и танцев, и подраться готов, и выпить. В то же время он обаятельный добряк, которого ругает на чем свет стоит и трепетно любит его мать — сухонькая маленькая старушка Осе.

В самый день свадьбы дочери сельского богача Ингрид Пер похищает влюбленную в него Ингрид и уводит в горы, хотя в душу ему запала дочь переселенца юная Сольвейг, которую увидел он с золотыми косами в лентах, послушную родителям и с молитвенником в руке.

Наутро Пер и Ингрид ссорятся в горах:

— Ты сманил…
— Ты поддалась.
— Я была так безутешна…
— Ну а я был под хмельком.
Черт бы взял воспоминанья!
Черт побрал бы всех вас, баб…
Кроме лишь одной единой…

Не только Пер увлекся Сольвейг. Пер, попытавшийся было ухаживать за ней, тронул ее сердце. И когда Пера за его бесчинство на свадьбе высылают из деревни и он строит себе избушку в горах, Сольвейг прибегает к нему, чтоб остаться навсегда. Пер потрясен счастьем, он впускает Сольвейг в свой дом и оправляется в лес ненадолго за дровами. Но тут к нему приходит все то, что случилось с ним до этой встречи.

Мне следует несколько вернуться назад и рассказать, что, отправив Ингрид вниз в деревню, Пер провел ночь с тремя бывалыми шалыми пастушками, которые пели и плясали, готовые переспать даже с троллями. А наутро Пер встретил дочь главного тролля — Доврского деда и в каком-то безоглядном кураже, играя и шутя собственною жизнью, отправился к троллям в качестве ее жениха. Всем нам тут же вспоминается блистательный Григ, но я хочу рассказать, что Пер соглашается сбросить людское платье, прицепить хвост, принять в качестве угощения коровью мочу и навоз, но решительно противится намерению Доврского деда «поскоблить» ему глаза, чтобы он стал видеть, как тролли, уродливое прекрасным, а прекрасное уродливым. Тролли убили бы Пера, если бы не колокольный звон и неподвластность Пера силам зла, так как за него молятся женщины: мать, Сольвейг, может быть, Ингрид.

И вот в момент своего высочайшего счастья, оставив лишь на минутку Сольвейг, чтобы к ней вернуться, Пер встречает женщину в зеленом — троллиху, на которой он собирался жениться. И она приводит ему уродца-сына, рожденного от «мысленного блуда». Троллиха обещает быть всегда рядом и требовать своей доли ласк, когда Пер будет с Сольвейг. Пер вспоминает и Ингрид, и тех трех, «скакавших, как козы на пастбище», и, ужасаясь собственной грязи и чистоте Сольвейг, малодушно и трусливо убегает, чтобы даже не взглянуть ей в глаза.

Спустившись тайком в деревню, он пробирается домой и в смертный час Осе, своей матери, вспоминает вместе с ней, как в детстве она играла с ним в путешествие на волшебных санях. И молодость Осе, и детство Пера, и норвежские сказки, и смертный путь Осе сливаются воедино на страницах, которые я берусь назвать одними из самых проникновенных во всей мировой литературе.

А затем следует долгая история странствий Пера, описание его многогрешного жизненного пути, он превращается в богатого солидного господина, а состарившись, Пер возвращается в родные края и в горах, в своей избушке, слышит пение Сольвейг и понимает, что его единственно возможное счастье было здесь. Но жизни не вернуть, и Пер так и не осмелился показаться Сольвейг на глаза.

И вот здесь, в родных горах, Пер встречает свою смерть в виде зловещего Пуговичника, который пришел переплавить душу Пера, так как он не годится ни для Рая, ни для ада: «Грешил всегда слегка лишь, понемножку. Всегда считал, что грех — лишь брызги грязи; взял — и стряхнул». Пера пугает растворение в ничто, и он просит отсрочки, чтобы доказать, что он достаточно хорош, он личность, он был самим собой. Пер получает отсрочку и радуется встрече с Доврским дедом — троллем, прося его засвидетельствовать, что он даже среди троллей, рискуя жизнью, пожелал остаться самим собой. Тролль его разочаровывает, объясняя, что Пер как раз запомнил девиз троллей и всю жизнь ему следовал.

Разница между троллями и людьми в том, что человек становится самим собой, а тролль упивается самим собой. Девиз троллей: «Будь доволен самим собой» как раз и стал жизненным кредо Пера. «Не в хвосте и не в рогах, а в духе тут все дело; в душе будь троллем, с виду же чем хочешь! В слове „доволен“ — центр всей тяжести: оно преображает человека в тролля», — так растолковывает Перу истину Доврский дед.

Потерпевши фиаско, Пер просит у Пуговичника новой отсрочки, чтобы доказать, что он настоящий грешник, и для этого ведет Пуговичника к Сольвейг, ожидая, что Сольвейг обвинит его по справедливости жестоко. «Он бросается к дверям избушки, которые в эту минуту отворяются, и на пороге показывается Сольвейг в праздничной одежде, с молитвенником, завернутым в платок, и с посохом в руках. Она стоит прямая, стройная, с кротким выражением лица». Сольвейг поседела и ослепла, она ищет Пера ощупью. Напрашивается мысль, что она ослепла от слез, глаза выплакала. А может быть, эта физическая слепота еще и символ ее блаженного неведения греховности Пера. Вот отрывок из последней встречи Сольвейг с Пером:

Пер Гюнт

Так говори же!
Где был «самим собою» я — таким.
Каким я создан был, — единым, цельным.
С печатью Божией на челе своем?

Сольвейг

В надежде, вере и в любви моей!

Сольвейг поет, и ее песня завершает драму. И по этому финалу мы можем предполагать, что Господь принимает ее выстраданное прощение, ее слово последнее, и Сольвейг Пера спасает.

В процитированной мной ремарке о Сольвейг есть нарушение достоверности: слепой женщине не нужен молитвенник. Но Ибсену, очевидно, было важно показать, что Сольвейг вышла из дому, чтобы идти в церковь, что она всю свою жизнь была с Богом.

Пожалуй, закончить эту статью стоит словами из проповеди: «Сын Божий страдал до смерти не для того, чтобы мы не страдали, а для того, чтобы страдания наши стали такими, как у Него».