Тирания исключительного

Это эссе родилось из небольшой, но жаркой дискуссии в лесу во время переменки в летней богословской школе. Спор разгорелся вокруг утверждения, что нельзя произносить ничего банального — либо ты произносишь что-то исключительное, эффектное, либо молчишь. Тогда мне показалось, что это вопрос даже не столько языка, сколько проблема обыкновенного, невзрачного, которая может быть рассмотрена в трёх аспектах: в отношении к себе, к вещам, к Богу.

Обыкновенный Я

В нынешний век НТР, урбанизации и глобализации человек ощущает себя настолько мизерным и незначительным, что стремление к утверждению собственной исключительности и значительности кажется почти криком о помощи, а не «комплексом Наполеона» с размышлением на тему «Тварь ли я дрожащая или право имею?».

Новейшие технологии ставят под сомнение факт незаменимости человека в различных сферах деятельности. Так, в 2014 году в NASA выпустили робота-астронавта «Робонавт-2». В 2015 году робота-женщину взяли на должность шопинг-помощника. В 2016 году в США, в штате Вирджиния, робот был принят на должность консьержа: он общался с посетителями, рассказывал им об истории отеля и местных достопримечательностях. В этом же году впервые на работу взяли робота и в пиццерию. Список прецедентов можно продолжать и продолжать...

В этом контексте кажется почти предсказуемым рождение поколения, охарактеризованное журналистом Джоэлом Штейном как «ЯЯЯ». Это молодые люди, нарцистически настроенные, родившиеся в период 1980–2000-х годов, вооружившиеся «технологиями эгоизма»: блогерством, селфи, YouTube-режиссурой... Эта тирания исключительности, эффектности, успешности, довлеющая над человеком со стороны современной культуры, — такой своеобразный индикатор антропологического кризиса и своеобразное побочное действие фиаско человека перед прогрессом. Известен ведь механизм: чем больше сдавливаешь пружину, тем мощнее возникающая сила противодействия.

Показательно, что в 2013 году «селфи» признали словом года. Селфи как попытка запечатлеть себя, вновь и вновь утвердить на просторах Instagram и Twitter факт своего существования, притом успешного (вот я здорово отдыхаю, хорошо ем, отлично выгляжу и т. п.) превращается сегодня в настоящую зависимость, которую всерьёз начинают изучать психологи. Например, подросток из Британии Денни Буман был настолько одержим селфи, что бросил школу, похудел на двенадцать килограмм, шесть месяцев не выходил из дома, делая более двух сотен снимков себя в день, и в конечном итоге пытался покончить с собой из-за ощущения невозможности сделать свою идеальную фотографию. А сколько случаев бессмысленных смертей из-за селфи на мосту, на крышах поездов, за рулём автомобиля, мотоцикла?!

Но желание признания, на котором базируется человеческое влечение ко всему эффектному и уникальному, не является исключительно продуктом века сего, хотя такие его масштабы, пожалуй, и можно отнести к приметам нашего времени. Каждая эпоха и культура знала свои способы ставить «лайки». Вспомним, например, знаменитые посиделки богемы в легендарной «Башне» Вячеслава Иванова на углу улиц Таврической и Тверской Санкт-Петербурга в 1905–1912 годах. Искушённая публика, состоящая из поэтов, художников, философов (Николай Бердяев, Александр Блок, Михаил Гершензон, Фёдор Сологуб, Валерий Брюсов, Дмитрий Мережковский, Зинаида Гиппиус, Николай Гумилёв, Велемир Хлебников, Леон Бакст и другие), томно расположившись на коврах, встречала овациями понравившиеся творческие выступления и забрасывала апельсинами неоригинальные. Потому приходилось проявлять смекалку, чтобы удовлетворить вкусы пресытившейся братии (демонстрировать цирковые номера, как Ася Тургенева и Анна Ахматова, изображать слона, как Мейерхольд).

Впасть в невроз эффектности, исключительности, значительности — вообще большой искус для людей творческих профессий. Будучи увлечённым и одержимым созданием арт-объектов, тяжело не забыться и не превратить в таковой самого себя, а собственную жизнь — в сплошной перформанс. Человек может сам себя окутать «паутиной видимостей», выстраивая свою жизнь как «призрачное шоу» (Славой Жижек). Так, Сальвадор Дали, один из величайших художников XX века, вместе со своей супругой Галой стали фактически заложниками собственного мифа: ради внимания к себе женились около пятидесяти раз, выгуливали по городским улицам муравьеда, появлялись на публике в чудаковатых костюмах. Дали мог заявиться на лекцию в водолазном шлеме, поясняя растерявшимся слушателям: «Так будет легче пускаться в глубины подсознания». Или устроить у себя дома в Коста-Браво интервью... на дереве, на котором подвешены два стула. Стремление эпатировать публику и быть в центре внимания граничило у художника с безумием и вряд ли было созвучно его подлинным чувствам. Чего только стоит тот факт, что Дали мог выставить портрет матери с подписью: «Иногда я плюю на портрет своей матери». Хотя известно (и это парадокс), что набожную и заботливую мать он как раз нежно любил за её тихий нрав и умение принимать сына со всеми его чудачествами и странностями. Когда человек отказывается от своего лица, надевая пёструю маску, оно превращается в странную гримасу...

У стремления быть всё время эффектным, исключительным, значительным есть две стороны: нарциссизм и... скука наедине с собой, страх себя.

Нарцисс лишает себя возможности открытого, незатуманенного взгляда — он повсюду ищет знаки признания себя. Происходит его выпадение из ткани бытия, сплетённой из нитей здоровых коммуникаций, общения с Богом, с человеком, творением Божиим. Неслучайно отец Георгий Флоровский, опираясь на наследие святителя Афанасия Великого, связывал даже сам факт грехопадения с таким самозамыканием, аутоэротизмом нарцисса: «Это была, скорее, трагедия заблудившейся любви. Согласно святителю Афанасию, человеческое падение состоит в том, что человек ограничивает себя собой, он как бы впадает в любовь к самому себе. И через такое сосредоточение на себе человек отделяет себя от Бога и разрывает духовную и свободную связь с Ним. Это было своего рода безумием, эротической одержимостью собой, духовным нарциссизмом». Для нарцисса Другой не важен — он интересен лишь своими реакциями на нарцисса, нужен ему, как зеркало. Но изгоняя Другого, человек в конечном итоге теряет себя, перестаёт себя узнавать. Митрополит Антоний Сурожский постоянно говорил, что принятие Бога начинается с принятия себя. Человек никак не сможет возрастать в Боге, если изначально трезво не посмотрит на себя, не оценит тот внутренний материал, с которым ему придётся работать, иначе не избежать прелести и духовных срывов. Нельзя стать честно перед Лицом Божиим, если ты отказываешься от своего собственного лица, пусть оно тебе и кажется невзрачным, посредственным. «Мы обязаны быть собой сегодня со всей подлинностью и цельностью, потому что только так можно двигаться вперёд. Если не верен своему „я“ сегодня, не сможешь вырасти в такое завтра, в котором сохранишь верность себе и Богу. И есть нечто дивное в вопрошании, в осознании ограниченности нашего знания и опыта и в неожиданном понимании того, что даже наш малый опыт так богат и так глубок», — говорил владыка Антоний.

Для Бога человек даже самый обыкновенный не банален, исключителен в каком-то роде: «Бог любит всех, но каждого больше» (Михаил Пришвин). Есть известная еврейская притча: «Равви Зуся говорил: „В ином мире меня не спросят: „Почему ты не был Моисеем?“ Меня спросят: „Почему ты не был Зусей?““»

Здесь важно отметить антиномичность христианского учения о человеке. С одной стороны, человек — высшее, самое значительное творенье Божие, Его образ и подобие, микрокосмос, как говорили Отцы (святой Максим Исповедник и другие), от состояния которого зависит судьба всего космоса. С другой стороны, православное учение о человеке призывает превышать «меру естества» в подвиге, в молитве, в общении, преодолевать природную детерминированность, как барон Мюнхгаузен вытягивал себя за волосы из болота. Юродство Мюнхгаузена отличается от экзальтированности Дали тем, что он не заботился о произведённом на окружающих эффекте, а стремился как раз превысить меру своего естества.

Обыкновенные вещи

На протяжении истории культуры прослеживается какое-то замешательство человека перед простотой. Что только человек не предпринимал ради того, чтобы самому не попасть в разряд «обыкновенного» или убежать от встречи с ним. Властвовать могли «необыкновенные»: с особым происхождением, внешностью (вспомним, как деформировали череп детям египетских фараонов и представителям знати у шумеров, сарматов, гуннов). Связываться с божеством во многих языческих культах право имели тоже необыкновенные (например, у древних майя жрецами могли быть лишь косоглазые люди, поэтому многие местные матери, заботясь о будущем своих малышей, подвешивали на волоске перед глазами бусины для искусственного приобретения косоглазия). Даже жёнами могли стать лишь необыкновенные, «неприродные» девушки. Так, в Китае вплоть до XVII века женщины, ноги которых не были деформированы до лотосовидной формы с детства, не имели шансов не то что жёнами стать, но даже служанками (и ничего, что бедняжки и передвигались-то самостоятельно с трудом). У некоторых народностей Таиланда, Мьянмы, у африканского племени масаи самой красивой и желанной невестой считалась обладательница необыкновенно длинной шеи (до 40 см), для чего девочкам с пяти лет постепенно начинали деформировать шеи латунными кольцами.

Все артефакты культуры так и вопиют о культе необыкновенного: в греческой античности это культ необыкновенно гармоничного тела, для чего скульпторами разрабатывались математически выверенные каноны красоты, далёкие от реальности. Всякие же признаки «обыкновенности», заурядной телесности беспощадно ретушировались художниками, так как считалось, что человек с посредственной внешностью не способен на что-то значительное. Вспомним знаменитые портреты любимого греками высоколобого правителя Перикла, всегда изображённого в шлеме для сокрытия его негармоничного черепа. В эпоху барокко художников интересовали необыкновенные чувства и события, гипертрофированная экзальтированность (достаточно посмотреть работы Рубенса, например); во времена классицизма в фокусе внимания — необыкновенные, «высокие» поступки и т. д. Вся культура модерна и модернизма словно пронизана подозрительностью к простоте форм. Модернисты (импрессионисты, экспрессионисты, постимпрессионисты, фовисты, абстракционисты, кубисты со товарищи) экспериментировали с формами видимого мира. Символисты пошли ещё дальше и объявили, что видимый, простой предметный мир важен лишь в той мере, в которой он отсылает к трансцендентному, потустороннему.

Одними из первых (хотя первыми были, пожалуй, фламандцы — столетиями ранее), кто почувствовал неправду такого умаления простоты обыденности, оказались акмеисты, обратившие внимание на «красоту простых вещей». «...Есть прежде всего борьба за этот мир, звучащий, красочный, имеющий формы, вес и время... Символизм, в конце концов, заполнив мир „соответствиями“, обратил его в фантом, важный лишь постольку, поскольку он сквозит и просвечивает иными мирами, и умалил его высокую самоценность. У акмеистов роза опять стала хороша сама по себе, своими лепестками, запахом и цветом», — писал акмеист Сергей Городецкий. Чуть позже обратились к «простым вещам» и дадаисты. Многие восприняли за издёвку их ready-made (выставленные в галереях простые ржавые велосипеды, старые утюги и прочее). Однако эти дебоширы от искусства смогли почувствовать то, что упускали рафинированные и умудрённые их коллеги: именно в повседневности, в неприглядном, самом обычном уже присутствует что-то важное, совершается самое значительное.

Способность взглянуть на мир и увидеть красоту простых вещей — начало благодарности, хвалы Тому, Кто за всем этим стоит и Кто предлагает нам это как дар. Но красота обычного открывается лишь тому, кто готов её разделить с другим. Как прекрасно это в своё время отметил Арсений Тарковский:

На свете всё преобразилось, даже
Простые вещи — таз, кувшин, — когда
Стояла между нами, как на страже,
Слоистая и твёрдая вода.

Нас повело неведомо куда.
Пред нами расступались, как миражи,
Построенные чудом города,
Сама ложилась мята нам под ноги,
И птицам с нами было по дороге,
И рыбы поднимались по реке,
И небо развернулось перед нами...

Бог и обыкновенное

Протоиерей Вячеслав Рубский часто на проповедях говорит примерно следующее. Все мы, христиане, готовимся к Царствию Небесному, ко встрече с Богом, Который явится «на облацех», после Армагеддона, «во славе». Но если мы не способны встретить Бога уже сейчас, без спецэффектов, за самым обычным семейным ужином, поедая жареную картошку в кругу близких, то мы не будем готовы к этой встрече никогда.

Показателен эпизод из Третьей книги Царств (19, 9–12). Пророк Илия долго молился, пережил зной пустыни, трудности сорокадневного пути до горы Хорив, ожидая встречи с Господом. Но Бог явился своему пророку в итоге не в «сильном ветре», не в «землетрясении», не в «огне», а в «веянии тихого ветра».

Как часто мы ожидаем от Бога каких-то спецэффектов, чего-то исключительного, что облегчало бы наш выбор, принятие решения, сокрушило бы наши сомнения своим величием. Но Бог не насилует нашу волю тиранией исключительного и приходит в «веянии тихого ветра», который мы часто не замечаем.

Самое значительное в нашей жизни (доброе или злое) происходит самым обыденным образом. Например, человек встречает свою любовь, уже отчаявшись ждать этой встречи, случайно забежав куда-то забрать свою книгу у знакомой. Даже веру можно обрести или потерять самым обычным, неприметным способом. Достоевский писал, что, когда человек теряет веру, вокруг не гремит гром, не разверзается земля — он может просто повседневно пить чай и даже не заметить эту утрату веры. Сколько значимого в нашей жизни упускается лишь потому, что оно приходит не так, как ожидается, не эффектно, слишком просто?!

Христианство открывает обыденное, невзрачное, неэффектное. В Евангелии встречи Христа с его учениками происходят в основном самым прозаичным образом, без драматических перипетий и поворотов: апостолов Андрея и Петра (Симона) Христос призывает в момент, когда они закидывают сети для рыбалки в Галилейское море (Мк. 1, 16–18), апостолов Иакова и Иоанна — в момент, когда они «починяли сети» (Мк. 1, 19)...

«Зло романтично, добро обыкновенно», — писал в своё время мудрый Ян Твардовский. Кого-то это смущает и вызывает отторжение, как Михаила Булгакова с его поэтизацией Воланда, кто-то мужественно отваживается принять эту «обыкновенность» Бога, себя, мир вещей вокруг. Как сказал преподобный Амвросий Оптинский: «Где просто, там ангелов со сто, а где мудрёно — там ни одного».

Ранее опубликовано: № 2 (80) Дата публикации на сайте: 09 Январь 2017

Дорогие читатели Отрока! Сайт журнала крайне нуждается в вашей поддержке.
Желающим оказать помощь просьба перечислять средства на  карточку Приватбанка 5457082237090555.

Код для блогов / сайтов
Тирания исключительного

Тирания исключительного

Анна Голубицкая
Журнал «Отрок.ua»
Показательно, что в 2013 году «селфи» признали словом года. Селфи как попытка запечатлеть себя, вновь и вновь утвердить на просторах Instagram и Twitter факт своего существования, притом успешного (вот я здорово отдыхаю, хорошо ем, отлично выгляжу и т. п.) превращается сегодня в настоящую зависимость, которую всерьёз начинают изучать психологи.
Разместить анонс

Комментарии

Результаты с 1 по 2 из 2
23:28 15.01.2017 | Анна
прекрасная статья! в точку!
07:54 10.01.2017 | Михаил
Благодарю.
Надо проще и интересней.
Символизм,гипертрофированная, артефакты культуры и т.п.

Добавить Ваш комментарий:

Ваш комментарий будет удален, если он содержит:

  1. Неуважительное отношение к авторам статей и комментариев.
  2. Высказывания не по теме, затронутой в статье. Суждения о личности автора публикации, выяснения отношений между комментаторами, а также любые иные формы перехода на личности.
  3. Выяснения отношений с модератором.
  4. Собственные или чьи-либо еще стихотворные или прозаические произведения, спам, флуд, рекламу и т.п.
*
*
*
Введите символы, изображенные на картинке * Загрузить другую картинку CAPTCHA image for SPAM prevention
 
Дорогие читатели Отрока! Сайт журнала крайне нуждается в вашей поддержке.
Желающим оказать помощь просьба перечислять средства на карточку Приватбанка 5457082237090555.
Отрок.ua в: