Всякий раз, снимая с полки книгу, мы на время уходим от накопившейся работы, обедов, магазинов, деревьев и неба за окном. Путешествуя в пространстве и во времени, разматывая клубки сюжета, блуждая в лабиринтах чьих-то литературных фантазий, не ускользаем ли мы из своей собственной жизни? Или же дело в «пункте назначения», куда увлекают нас авторы?..
Куда бежать?
Совсем недавно довелось мне быть на районном конкурсе научных работ школьников. Хочется написать «на научной конференции», но нет, к моей большой печали, всюду и во всем у нас теперь конкурс. Но это к слову, а вспоминаю я об этом событии в связи с одной научной работой, которая посвящалась истокам и предшественникам литературы киберпанка.
Тоненькая умненькая девочка, которая мне чрезвычайно понравилась, утверждала, что предшественники этого явления — романтики, в частности, Гофман. У него впервые появились механические куклы, а затем уже в литературу вошли роботы, а за ними и андроиды. Во все времена люди бежали от действительности. Сейчас в определенном кругу людей это бегство происходит в виртуальный мир, в «расширение сознания» («Вы наркотики имеете в виду?» — «Да», — отвечает девочка на мой попутный вопрос).
До конца дня я возвращалась мыслью к услышанному и соглашалась с автором. Заменив теоцентризм антропоцентризмом еще в Эпоху Возрождения, человечество в искусстве отражает все более неприглядные свои стороны, да и само по себе со временем лучше не становится. И какая разница, в какой тупик убегать?
И только наутро следующего дня я поняла, какую неправду о Гофмане я вчера услышала. Механическая кукла Олимпия, персонаж одной из самых страшных новелл Гофмана «Песочный человек», — проклятие главного героя, причина его безумия и гибели, а студент Ансельм из «Золотого горшка» или поэт Бальтазар из «Крошки Цахеса», которых автор приводила в пример как людей, бегущих от действительности, бегут от регламентированной, лишенной новизны и тайны, мертвой, кукольной обывательщины в таинственный и прекрасный, волшебный и живой мир природы. Хотя по букве литературоведческого определения все правильно: романтический герой в конфликте с действительностью и бежит от нее.
Мне всегда скучноват был другой романтик Байрон с его «мировой скорбью», но я рада согласиться с тем, что разглядел в Байроне и ему подобных Честертон.
«Чистый истинный пессимизм редко бывает популярен. Узнать о полной бессмысленности и безысходности бытия ничуть не приятнее, чем узнать о холере или о собственном смертном приговоре. Пессимист бывает популярен не потому, что он все отверг, а потому, что он что-то принял.
Именно это случилось с Байроном и байронистами. Если человек гуляет один на берегу бушующего моря, если он любит горы, ветер и печаль диких мест, мы можем с уверенностью сказать, что он очень молод и очень счастлив. Черный цвет байронизма — слишком густой красный. Молодые люди тех лет любили мрачную бесприютность скал, потому что в холоде и мраке их сердца пламенели ярко, словно факелы или костры.
Новые пессимисты ничуть на них не похожи. Их влекут не древние простые стихии, а сложные прихоти современной моды. Байронизм восставал против искусственности, новый пессимизм восстает во имя ее».
Итак, вовсе не все равно, куда бежать: местом бегства может оказаться сад, а может чулан. Разновидность романтического бегства в литературе — исторические романы. Вальтер Скотт бежал из девятнадцатого века в тринадцатый к рыцарям, Сенкевич из двадцатого — к первым христианам. Как писал Арсений Тарковский:
Я вызову любое из столетий,
Войду в него и дом построю в нем.
Любители научной фантастики и «фэнтези» уходят в миры, которых не было, но, читая «Солярис» Лема, не уходят от совести, а читая «Хроники Нарнии» Льюиса, не уходят от Бога. Не в жанре дело.
Играть, а не пытаться выигрывать
Но вернемся к тому, что бегство от жизни обусловлено ее неприятием (реальным или выдуманным, хочется заметить). Может быть, потому, что я помню, как нравились мне в шестнадцать лет блоковские строки о безысходности и бессмысленном тусклом свете, и как это мое пристрастие легко соседствовало с убежденностью, что вот-вот нахлынет головокружительное невиданное и небывалое счастье, мне думается, что милая исследовательница киберпанка и Гофмана не была искренна, когда говорила мне в кулуарной уже беседе о безрадостности жизни. Эта Лорелея в тяжелых ботиночках наверняка радуется кругу друзей-единомышленников, вероятно, интеллектуалов, вероятно, ощущающих себя особенными, избранными. Беседуя со мной, девочка будто вежливо закрывала двери: все равно не поймешь, скучно тратить время на тебя, чужую.
Надо сказать, что если человек бежит от стереотипов общества потребления, то причина его бегства вызывает уважение. Лучшей книгой о таком бегстве кажется мне «Над пропастью во ржи» Сэлинджера. В этой книге беглец одинок и неудачлив, и соответственно, в ней нет холодной гордыни избранничества или избранного круга. Герой этой книги Холден Колфилд — шестнадцатилетний мальчик, которого выгнали из очередной элитной школы. Действие повести укладывается в два дня его возвращения в Нью-Йорк. Колфилд не только многого не принимает, он многое любит. Помните, за что Холден любил Джейн Галахер? Когда она играла в шашки, она красиво расставляла дамки в последнем ряду. То, что Джейн просто играет, а не пытается выигрывать, делает ее чудесно непохожей на других, тех других, о которых Холден размышляет, дожидаясь своей подружки в вестибюле женской школы: «Вообще смотреть на девчонок было приятно, но вместе с тем как-то грустно, потому что все время думалось, что с ними со всеми будет. Большинство, наверно, выйдет замуж за каких-нибудь гнусных типов. За таких типов, которые только и знают, что хвастать, сколько миль они могут сделать на своей дурацкой машине, истратив всего один галлон горючего. За таких типов, которые обижаются как маленькие, когда их обыгрываешь не только в гольф, но и в какую-нибудь дурацкую игру вроде пинг-понга. За очень подлых типов. За типов, которые никогда ни одной книжки не читают. За ужасно нудных типов».
Цитировать Селинджера — дело неблагодарное, так как по вырванной цитате может показаться, что герой озлоблен, а на самом деле озлобленности-то в нем и нет: «Может быть, нечего слишком жалеть, если какая-нибудь хорошая девчонка выйдет замуж за нудного типа — в общем, они довольно безобидные, а может быть, втайне здорово умеют свистеть или еще что-нибудь. Кто ж его знает, не мне судить».
Герой Селинджера ненавидит всякую фальшь или, как он говорит, «липу», любит малышей и мечтает ловить их над пропастью во ржи. Мы понимаем, что это — пропасть взрослой жизни, наполненной гонкой за вещами, вечным соревнованием и «липой».
Но есть еще одна пропасть, на которую указывает Холдену его учитель Антолини. Он говорит: «Может быть, ты дойдешь до того, что в тридцать лет станешь завсегдатаем какого-нибудь бара и будешь ненавидеть каждого, кто с виду похож на чемпиона университетской футбольной команды. Пропасть, в которую ты летишь, — ужасная пропасть, опасная. Тот, кто в нее падает, никогда не почувствует дна. Он падает, падает без конца. Это бывает с людьми, которые в какой-то момент своей жизни стали искать то, чего им не может дать их привычное окружение. Вернее, они думали, что в привычном окружении ничего для себя найти не могут. И они перестали искать. Перестали искать, даже не делая попытки что-нибудь найти».
Куда вернуться?
Если вовсе не все равно, куда и как именно бежать, то главное все-таки, куда и как именно вернуться.
Может быть, заглянем, что говорит об этом литература, именуемая реалистической и претендующая быть объективной картиной жизни? Куда и ради чего следуют ее герои? Заведомо отметем истории снедаемых страстями людей, потерпевших фиаско.
Безоговорочно правым и достойным подражания кажется многим Мартин Иден, рожденный «вдохновенным реалистом» Джеком Лондоном. В книге захватывает история человека, который сам себя создал. Превращение простого моряка, увлеченного девушкой из буржуазного круга (ему этот круг видится умным и утонченным), в знаменитого писателя путем каторжного труда кажется воплощением мечты многим целеустремленным молодым людям. А затем вместо торжества «американской мечты» Джек Лондон, вызывая горестное недоумение многих читателей, приводит своего героя к самоубийству: внезапная любовь к нему всех, обусловленная привалившими деньгами и славой, разочаровывает его в людях до отчаяния.
Может быть, мужественная улыбка Хемингуэя, создавшего образ несломленного человека, таит в себе разгадку того, куда следует вернуться? Только почему его причисляют к «потерянному поколению» и почему его жизненная позиция не спасла его самого от безумия и самоубийства?
Мы не пойдем скитаться в зыбучих песках с Сартром и Камю, обнаруживших и оповестивших, что жизнь бессмысленна, что человек «создан в свободе и покинут в ней».
Если мы попробуем найти радостные книги в литературе девятнадцатого и двадцатого веков, то это будут книги, в которых дышит великодушие и благородство, сердечное участие, и милосердная теплая любовь.
Есть у Бальзака рассказ «Обедня безбожника», который лучше, по моим пристрастным меркам, его романов. В рассказе этом сорокалетний водонос с удивительным тактом и великодушием помогает бедному студенту, а студент, ставший медицинским светилом, отвечает ему глубокой и подлинной благодарностью.
История о том, как епископ Бенвеню из «Отверженных» Гюго подарил каторжнику украденное им серебро; безоговорочно доверчивые и добрые герои Диккенса; отношения старика и мальчика из хемингуэевской повести «Старик и море» — вот примеры той литературы, которая уводит от отчаяния, а не в отчаяние ввергает.
Я умышленно обошла сейчас русскую литературу, в которой очевидна верность православным ценностям. Матрена из рассказа Солженицына, лесковские дурачки, князь Мышкин Достоевского или Алеша Карамазов отогревают сердце и побеждают, не пытаясь победить.
Все здоровое, что есть в литературе, либо прямо зовет к добру, самоотверженности и любви, либо рассказывает, как без них невыносимо. В хорошей литературе мы радуемся отсветам того Пути, Истины и Жизни, без которых жизнь — ад.
И не столь важно, под какие литературоведческие определения мы подпадем: будем похожи на романтических изгнанников или нас можно будет назвать «типичными представителями» — мы останемся беглецами и изгоями, пока не вернемся в дом Отца, не станем ветвями на Лозе, не выстроим своего дома на Камне.
