Прогулка по Одессе
Передать словами атмосферу города, его внутренний дух. Дать почувствовать тончайший аромат городской жизни. Это трудное задание невероятно облегчается, если пишешь об Одессе.
О ней в этом стиле пишут непрерывно. Жанр настроенческих очерков городского быта чуть ли не здесь родился. И теперь в нашем сознании роится целая серия образов Одессы. Мы едем сюда впервые и уже хорошо представляем, в какую городскую атмосферу сейчас окунемся. Пишу эти строки и улыбаюсь: ведь Одесса — столица хохмы, сатиры, иронического всепереосмысления; родина Ильфа с Петровым, Саши Черного, Жванецкого. Порой кажется, что Одесса — родина самого юмора.
Юмор — главный миф Одессы. Когда мы говорим «как одессит» или «по-одесски» — почти всегда это относится к способности блестяще шутить, хохмачить. Иронические памятники, экстравагантные магазинные вывески, уличные и транспортные надписи, бесконечный карнавал вышученных элементов жизни — все это здесь действительно есть и, очевидно, будет всегда.
Хороший юмор — не смехотворство, а умение видеть в привычном непривычное, в обыденном абсурдное; соединять несоединимое. И делать это гармонично, естественно, внутренне логично. Русские евреи, в частности, одесские, как никто преуспели в развитии такого хода мыслей. «Одесский феномен» убедительно доказывает, что юмор способен оказаться гораздо глубже реализма. Одесса дает понять, что душа человеческая по природе своей — юмористка.
Если ты не артист…
Еще одна ипостась Одессы — какой она хотела бы нам запоминаться, казаться — это «островок свободы». Такая себе вольная творческая республика посреди империи. Как пел «Чиж& К°» в своей «Прогулке по Одессе»: здесь «если ты не артист, значит, ты аферист». Тут все анархичнее, ненавязчивей, раскованней; в каждом дворе вход в катакомбы, месторождение контрабанды и место рождения великих комбинаторов. Одесса — мама босяков, биндюг и бандюг, у которых в душе нет никаких общественных рамок. А это всегда привлекает. Чего стоит только одесский уроженец Яков Блюмкин, без упоминания о котором не обходится ни одна биография поэтов серебряного века. Помните, у Гумилева: «Человек, среди толпы народа Застреливший императорского посла, Подошел пожать мне руку, Поблагодарить за мои стихи…»
Сразу возникает соблазн (которому последовали сотни «одессописателей») объяснить юмор этой идеей свободы. Мол, одесситы вольный народ, оттого и смеются над всем. Логика в этом есть, но правды — мало. Слишком явны в одесском юморе пронзительно грустные нотки, неожиданно скорбные — их нетрудно заметить у Бабеля, Катаева, Олеши, в «Гамбринусе» Куприна, да практически в каждом «одесском» тексте…
И кроме того, массовая одесская свобода — местный миф, пиар для читателей. Миф, который уже полтора столетия не имеет реальных оснований. Империя есть империя, мещанство есть мещанство — и то, и другое слишком способно поломать и потопить любую романтику. Изнутри Одесса давно уже сплошной Привоз, переходящий в «Седьмой километр». Базар, разросшийся до мегаполиса, бесхозный и малоуправляемый; со своими закоулками и скелетами в шкафах, как на всяком большом базаре. Другие наши облцентры потихоньку превращаются в сплошной супермаркет — но в Одессе явно доминирует начало степное, импульсивное и пофигистское. Как для города-миллионника и притом туристической Мекки она удивительно безалаберна, вроде арабской или кавказской провинции. И это сразу бросается в глаза приезжему.
Праздник
А где, бишь, мой рассказ несвязный?
В Одессе пыльной, я сказал.
Я б мог сказать: в Одессе грязной -
И тут бы, право, не солгал.
В году недель пять-шесть Одесса,
По воле бурного Зевеса,
Потоплена, запружена,
В густой грязи погружена.
Все домы на аршин загрязнут,
Лишь на ходулях пешеход
По улице дерзает вброд;
Кареты, люди тонут, вязнут, —
писал Пушкин почти два века назад. При этом, впрочем, поэт отметил, что здесь «все Европой дышит, веет». Через полвека тот же город посетил Марк Твен, которому Одесса уже показалась типичной Америкой (тогдашних 1860-х годов). Но и американец не преминул добавить в свои комплименты шпильку: «Даже густое облако пыли окутало нас, словно привет с милой нашему сердцу родины».
И дальше, перебирая страницы воспоминаний об Одессе, мы увидим, что изначальную пушкинскую картину не изменили все тектонические сдвиги эпох и культур, происходившие с тех пор. Пыльный хаос, неухоженность — видимо, для одесского духа это сердцевинно и нужно. Однако слишком большой честью будет увидеть в таком неистребимом разгильдяйстве принципиальную свободу (как хотелось бы Одессе). Скорее, это матушка лень в ее ближневосточной версии.
Положительная сторона восточной лени заключается в том, что созерцание выше действия. Лучше быть влюбленным в жизнь бездельником, в иные минуты пьющим самый сок мироздания, — чем неутомимым деятелем, не улавливающим глубинный вкус жизни, всегда проносящимся мимо него. Лучше быть «лишним человеком на празднике жизни», чем активистом, для которого жизнь перестала быть праздником.
Конечно, правильнее быть и созерцателем, и деятелем одновременно. Но до этого варианта еще расти; гораздо раньше и чаще перед нами стоит выбор «или-или». Русская литература, начиная со сказок, практически вся посвящена столкновению высокого бездействия с обычным житейским действием. И вот характерные одесситы вместе с русской литературой и Ближним Востоком открыто (и даже нарочито) на этом распутье выбирают бездействие.
Кстати, в уже цитированном нами одесском фрагменте из «Отрывков из путешествия Онегина» именно в этом городе главный герой особенно бездельничает. Зато его пребывание здесь невероятно насыщено радостью жизни! И Пушкин сам указывает ближневосточные аналогии этой одесской легкости. И сам иронично противопоставляет ее суетности предприимчивых людей: «Но мы, ребята без печали, Среди заботливых купцов Мы только устриц ожидали От цареградских берегов». Александр Сергеевич не закончил дополнительные главы к «Онегину» — но вел их текст к тому, что его герой-бездельник окажется при испытаниях морально и душевно выше, ответственней многих коллег, без устали занятых «общественно-полезным трудом». И очень характерно, что для апофеоза высокого безделья своего героя автор избрал именно Одессу — а не гораздо более насыщенные увеселениями и романтикой местности Европы.
Возможность победы беззаботности над многозаботливостью — в этом, наверное, и заключается главное слово Одессы миру. Но сразу повторимся: свободы от китча и пошлости такой выбор не гарантирует. И жажду высших ценностей он может распалять — но, увы, не утолять.
Воздух чуда
Есть еще образы Одессы. Скажем, курортная «жемчужина у моря»; иудейская мистическая точка; центр отечественной эмиграции и родина половины США; небывалый сгусток пассионарности; город-герой Великой Отечественной… и еще многие другие яркие мифы. Рассматривать их подробно не будем: народный культ Одессы унизить очень легко (мол, побережье не блещет природными красотами, еврейства не осталось, евроремонт порта убийственный, юмор повсеместно угроблен телепетросяном, и вообще «шаланды, полные фекалий»). А вот умело поддерживать о себе красивый миф, как это делает Одесса, очень трудно.
«Шо вы знаете, надо Одессу бэрэчь!» Главное же, что критиковать этот город, в общем-то, бессмысленно. Здесь то редкое место, где романтический миф сильнее реальности. Попробуй, оказавшись в Одессе, не проникнуться ею!
Просто выходишь из поезда — и все, нахлынуло, завертело, глаза раскрываются от изумления неизвестно чему; этот шарм, эти южные платаны, этот едва уловимый уже на вокзале запах моря… о, какой уж там мусор и хаос! Ты уже танцуешь с ней, шикарной мадам Одессой, со всеми ее дворами и сушащимся бельем, трамваями, пляжами и пассажами, оперным театром, бомжами и котами, Потемкинской лестницей, Приморским бульваром и Дюком, с потрясающим художественным музеем, наполненным шедеврами великих мастеров и только ими. Танцуешь с той женой моряка и ребенком, которые в бронзе застыли на пирсе морвокзала и вглядываются в приходящие корабли… и с самими кораблями, портовыми кранами и барашками на морских волнах…
Восстановленные названия улиц пьешь, как освежающий напиток. Старопортофранковская и Старосенная, Дворянская, Манежная, Ришельевская, спуски Деволановский и Карантинный. Или как уместен Завод Шампанских вин на Французском бульваре! Или вот лукаво усмехаются таблички с украинизированными императорскими именами: Олександрівська, Миколаївська, Єкатеринiнська — особенно это «наглое» неправописное «Є» в начале имени царицы просто делает меня счастливым! Тоже ведь юмор, но какой победный!
А главное — здесь легко верить в чудо. Великий офтальмолог, одессит Владимир Филатов, отказавшийся лечить ребенка с безнадежной болезнью глаз, признал чудесное излечение этого ребенка св. Ионой Атаманским — и отстоял святого протоиерея на большевистском суде. Это было второе чудо под стать первому. Святитель Иннокентий (Борисов) крестным ходом с чудотворной Касперовской иконой Божией Матери вымолил отход с одесского рейда вражеского флота — не в какие-нибудь тохтамыше-тамерлановские времена, а в середине ХIХ века! А уж святой старец Кукша (Величко) был отмечен здесь сотнями чудотворений в совсем недавние 1960-е годы. И в те же советские годы, когда закрыты были семинарии в Киеве и других древнеправославных городах, в относительно «молодой» Одессе — чем не чудо? — продолжали работать духовные школы (и здесь учился Блаженнейший Владимир, Митрополит Киевский и всея Украины).
Покидая сказочный, из «Тысячи и одной ночи», город Одессу, вспоминаешь одну строфу. Ее автор не одессит (хоть и сын одесситов). Просто он, Борис Пастернак, с невероятной силой верил в чудеса Господни — и в творческую силу, протекающую через тех, кто ощущает себя «изделием» в руках Подателя чудес. В этом сочетании дерзости и легкого открытого следования своему дару есть что-то очень одесское. Итак, прощай, многоценная жемчужина Одесса:
Прощай, размах крыла расправленный,
Полета вольное упорство,
И образ мира, в слове явленный,
И творчество, и чудотворство.
