Георгий Федотов в книге «Святые Древней Руси» пишет: «Почитание святых князей начинается с первых же лет христианства на Руси (святые Борис и Глеб), но особенно усиливается во время монгольского ига, чтобы прекратиться одновременно с ним к концу XV века. В первое столетие татарщины, с разрушением монастырей, почти иссякает русская монашеская святость. Подвиг святых князей становится главным, исторически очередным не только национальным, но и церковным служением».
Эта статья посвящена началу нашествия Батыя на Русь, первым святым князьям-страстотерпцам, а также воинам, женщинам, детям. Тем, кто в декабре 1237 года услышал слова своего князя: «Если из рук Господних благое приняли, то и злое не потерпим ли? Лучше нам смертью славу вечную добыть, нежели во власти поганых быть». Всем, кто выполнил это решение.
Есть легенда о граде Китеже, том самом, с маковками и куполами, с белокаменными церквями и разбросанными меж ними красными верхушками теремов, Китеже, который опустился на дно озера и ждёт — чего же он ждёт? — а может, и ничего не ждёт в своей придонной вечности, омываемый тихими течениями, переваливаясь на мягких кочках подводных родников. Легенду о нём разносили бегуны-раскольники с кипарисовыми крестами на груди — от деревни к деревне, от одного странноприимного дома к другому. И многим вглядывавшимся в озёрную гладь в шорохе и плеске волн чудились очертания этого потаённого града, некогда, как повествуют сказания, опустившегося в воду перед отрядами Батыя, вместе со всеми горожанами. Говорят, что иногда в дуновении ветра, в шуме прибрежных сосен можно различить звон его колоколов. Кому и по ком они звонят?..
Русь до монгольского вторжения — это нечто большее, чем историческая память. Именно там, за низкими зорями последнего студёного месяца перед нашествием словно бы хранится всё радостное, юное, детское, оттуда поднимается храм Покрова на Нерли; там шумят степными ветрами строки «Слова о полку Игореве», катятся-перекатываются клубочками царства золотое, серебряное и медное, а внизу, в самой глубине, сияет щит Олега, прибитый на вратах Царьграда. Пусть известно, что «крестное целование», некогда священное, во время княжеских усобиц превратилось почти в формальность, что святой Андрей Боголюбский отдал своим войскам Киев «на щит» — как захваченный иностранный город, а потом был сам зарезан пьяной ватагой бояр, пытаясь нашарить на стене меч святого Бориса. Древняя Русь отнюдь не была идиллией, однако она стала мифом, сказкой, напоминающей Израиль до Вавилонского пленения, подобно любому павшему, исчезнувшему, истончившемуся государству, которое для его детей-скитальцев, детей-сирот навсегда останется сладостным и горьким воспоминанием. Не зря дату смерти былинного Алёши Поповича и ещё семидесяти русских богатырей летописи относят к битве при Калке, первому столкновению русских с ордынцами. Словно бы древний змей, двенадцатиглавый дракон победил на реке Смородине, отделяющей мир живых от мира мёртвых, и вражеские войска, приближающиеся с востока, кажутся тенями его крыльев.
Монголы подошли к рязанским границам в ноябре 1237 года. Потом были переговоры, какие-то нелепые; с моногольской стороны их вела «жена-чародеица с двумя мужами». Скоро выяснилось, что суздальский князь Юрий решил отсидеться за приокскими лесами, ведь, как он предполагал, на север степняки не пойдут, пограбят порубежье — и нырнут в степь, в её первичный бесформенный хаос. Рязанцы, оставленные своим сюзереном, пытаются хотя бы оттянуть нашествие — князь Фёдор едет в ставку Батыя, соглашаясь на его условия. Хан развлекается, для него война уже решена, тем более что противник разобщён и слаб; он играет с посольством, как кошка с мышкой, — обещает то помиловать Рязань, то разорить всю Русскую землю. Для начала вторжения не хватает какого-нибудь инцидента, незначительного повода, и вскоре он находится.
Практически в каждой героической истории есть предатель — таков Ганелон, из-за которого гибнет Роланд в Росенвальском ущелье; таков Эфиальт, проведший персов по тропе в обход Фермопильского прохода. Некий рязанский боярин из зависти нашёптывает Батыю о красоте жены Фёдора, греческой царевны — княгини Евпраксии, и хан требует её себе на ложе. Такое пожелание на востоке было бы справедливым и даже почётным, означало бы лояльность и покорность сильнейшему. Однако князь Фёдор рязанец и воин, он отвечает, посмеявшись: «Не годится нам, христианам, водить к тебе, нечестивому царю, жён своих на блуд. Когда нас одолеешь, тогда и жёнами нашими владеть будешь». Фёдор был убит, вместе со всем посольством. Княгиня Евпраксия, не выдержав гибели мужа и понимая, что ожидает её саму, вместе с сыном Иоанном бросилась с крыши терема («заразилась до смерти», как написано в «Повести о разорении Рязани Батыем»). Так и похоронили их вместе: Фёдора, Евпраксию, Иоанна, прозванного Постником, потому что он был ещё грудным младенцем. Вскоре все трое стали почитаться как святые по рязанской земле и в маленьком городе, где стояли их каменные могильные кресты. Сначала его в память о смерти княгини называли Заразск (от слова «заразилась»), а потом он стал Зарайском — тёплое название, словно бы заря далеко на востоке, за горами-долами-небесами, за самим раем её тихие, мягкие сполохи.
Сейчас, в двадцать первом веке, да и в двадцатом тоже, плач считается не достойным мужчины. То ли виновато огрубение сердец, то ли иссяк слёзный дар, однако те древние рязанцы, по словам московских летописцев, «свирепые и гордые люди», не стеснялись слёз по погибшему князю: «И услышал великий князь Юрий Ингваревич об убиении безбожным царём возлюбленного сына своего, князя Фёдора, и многих князей, и лучших людей и стал плакать о них с великой княгиней и с другими княгинями и с братией своей. И плакал город весь много времени. И едва отдохнул князь от великого того плача и рыдания, стал собирать воинство своё и расставлять полки».
И вот рязанское войско выезжает на битву, во главе его те самые князья, которые, по словам историка Дмитрия Иловайского, считались «самой воинственной и беспокойной ветвью Рюрикова дома, в то же время самой жестокой и коварной; нигде не были так часты нарушения крестного целования, измены и злодейства между близкими родственниками». Ещё недавно, двадцать лет назад, их ближайшие предки, князья Глеб и Константин, в селе Исады под Рязанью в день святого Ильи Пророка убили шестерых князей-родственников, приехавших на переговоры, — дружинники и нанятые половцы перерезали всех, включая слуг и бояр. Теперь рязанские князья вместе идут в смертельный бой — буйные сорвиголовы, потомки клятвопреступников и убийц, высвеченные ярким светом героизма, они изменились, их черты утончаются, становятся одновременно индивидуальными и типическими. Во главе своих маленьких дружин и наскоро собранного ополчения едут князья-мученики, князья-страстотерпцы, и не преувеличивает автор «Повести», вспоминая их: «бяше родом христолюбивы и братолюбивы, лицем красны, очима светлы, взором грозны, паче меры храбры, сердцем легкы, к бояром ласковы, к приезжим приветливы, к церквам прилежны». Философ Георгий Федотов пишет: «Татарское иго создало условия для настоящего мученичества за Христа. Но оно же освятило ратный подвиг, смерть в бою как мученичество за веру».
Рязанцы идут в наступление против лучшей армии мира, а быть может, лучшей армии во все времена. Батыево войско было подобно армаде, которую некогда Ганнибал вёл на Рим. Сердцевину составляли спаянные железной дисциплиной монгольские тумены (за неоказание помощи товарищу полагалась смерть), а вокруг, слой за слоем, их обволакивали покорённые народы, многократно умножая мощь удара. На Русь двигалась совершенная китайская метательная и стенобитная техника, конница, способная на таранный удар и быстрые рейды, заманивание и уничтожение противника тысячами стрел. Эта армия была практически непобедима, она знала и ощущала свою мощь, слышала хруст городов и царств под своими сапогами.
Историк Денис Хрусталёв пишет: «Нападение рязанцев для Батыя было внезапным. Создаётся впечатление, что хан и не подозревал, что это маленькое государство способно решиться на самостоятельные наступательные действия. Ни одно из русских княжеств ни в этом, ни в следующем году, ни много лет позже не совершало подобной дерзости — самостоятельный поход против основных сил империи Чингисхана. Рязанцы не обладали особенными претензиями в области глобальной политики, они просто считали это делом чести и смерть в бою с врагом признавали почётной — в открытом бою и против армии всего мира».
Сегодня нам, воспитанным на военных фильмах, на кино, где по полю переползают железные коробочки танков, похожие на смертоносные инвалидные коляски, сложно представить, что такое была кавалерийская атака, вообразить несколько тысяч всадников, выровненных как по струнке, в кольчугах или ярких мундирах, этих цветах войны, — как они набирают скорость, готовясь врубиться в боевые порядки врага. Как написано об этом в наставлении Фридриха Великого: «При сближении для атаки войска двигаются сперва быстрой рысью и переходят, наконец, в полный галоп, сохраняя, однако, сомкнутый строй; и если они будут атаковать таким образом, его величество уверен, что враг всегда будет сломлен». В нашем большом и, однако, уже таком маленьком мире, где лошадки, прядая ушами, катают крошечных карапузов, теперь не испытать мужского, чувственного, смертельного опьянения кавалерийской атакой, когда воин становится частью коня, а конь — частью всадника; тем моментом, который описан в «Войне и мире»: «Кавалергарды скакали, но ещё удерживая лошадей. Ростов уже видел их лица и услышал команду: „марш, марш!“ — произнесённую офицером, выпустившим во весь мах свою кровную лошадь. <...> Это была та блестящая атака кавалергардов, которой удивлялись сами французы. Ростову страшно было слышать потом, что из всей этой массы огромных красавцев-людей, из всех этих блестящих, на тысячных лошадях, богачей-юношей, офицеров и юнкеров, проскакавших мимо его, после атаки осталось только осьмнадцать человек». Кавалерию остановили только окопы, кротовые норы Первой и Второй мировых войн, пулемёты и терновые венцы колючей проволоки. Её, прекрасную в своём неудержимом движении, погубило убыстрившееся время, и только откуда-то из глубины прошлого, из соприкасающейся с ним вечности на мужчин и воинов ожидающе смотрят «прекрасные, как небо, верные земле и небу лошадиные глаза» (Борис Поплавский).
Конные дружины рязанских князей ударили на монголов, и была «сеча зла и ужасна». В «Повести о разорении Рязани Батыем» написано: «Батыевы же силы велики были и непреоборимы; один рязанец бился с тысячей, а два — с десятью тысячами. Через многие сильные полки Батыевы проезжали насквозь, храбро и мужественно биясь, так что всем полкам татарским подивиться крепости и мужеству рязанского воинства. И едва одолели их сильные полки татарские. Все равно умерли и единую чашу смертную испили. Ни один из них не повернул назад, но все вместе полегли мёртвые».
...Я жил у двоюродной бабушки около Старой Рязани, в селе Шатрище — по преданию, во время штурма там стояли шатры Батыя. Деревенька, её крайние дома, прилепились к самим холмам, на которых — высоко, выше двадцати метров ввысь — и была Рязань. Половина окна — небо, половина — холмы Рязани. Такой я запомнил её — пустынным холмом Голгофы, осенённым облаками. Город погиб — жизнь, остановившаяся там после штурма, так и не возродилась снова. Осталось только маленькое село сбоку от валов, нынешняя Старая Рязань, c белой Преображенской церковкой-берёзкой, и это городище. Когда поднимаешься вверх, на валы — а за много веков они стали ниже, — еле переводишь дух, останавливаешься — впереди только поле, поросшее травой, а внизу изгибается река Ока. Тут теряешь счёт времени, кажется, что трава шумит вечно, что здешний ветер всегда здесь, как птица, свил себе гнездо среди этой травы; а, может быть, это дышит сама Рязань, тихим посмертным дыханием. Вслед за Экзюпери я мог бы повторить, что это самое красивое и печальное место на земле, как та пустыня с дюнами, где он потерял Маленького Принца. И мне тоже хочется попросить тех, кто там будет, помедлить и постоять на этом поле среди ветра и травы.
Русские не очень любили, да и не умели тогда брать города — предпочитали длительные осады, «обложения» или переговоры. И когда под гигантскими валами Рязани 16 декабря появились татары, возможно, рязанцы рассчитывали отбиться. В обороне города приняли участие все жители, остатки войск, ополчение из окрестных сёл. Бой за город длился пять дней (точнее, суток). Это была одна из самых кровопролитных битв в истории монгольских походов, о которой восточные хронисты вспоминали спустя десятки лет. Штурмующие части были подобны совершенному механизму. Словно на круглосуточной стройке современного торгового комплекса, методично, как краны, работали стенобитные орудия, камнемёты, выдыхал пламя греческий огонь, бежали вверх и откатывались обратно штурмовые отряды. Для защиты от вылазок и побегов (всем сопротивлявшимся полагалась смерть) Рязань окружили деревянным тыном. Сложно представить себе, что чувствовали рязанцы на третий, четвёртый, пятый день осады, когда был убит каждый пятый, четвёртый, третий защитник. Окружённый врагами, как последний солдат в окопе, город сражался до конца. «А в шестой день спозаранку пошли поганые на город — одни с огнями, другие со стенобитными орудиями, а третьи с бесчисленными лестницами — и взяли град Рязань. И пришли в церковь соборную Пресвятой Богородицы, и великую княгиню Агриппину, мать великого князя, со снохами и прочими княгинями посекли мечами, а епископа и священников огню предали — во святой церкви пожгли, а иные многие от оружия пали. И во граде многих людей, и жен, и детей мечами посекли, а других в реке потопили, а священников и иноков без остатка посекли, и весь град пожгли, и всю красоту прославленную, и богатство рязанское, и сродников рязанских князей — князей киевских и черниговских — захватили. А храмы Божии разорили и во святых алтарях много крови пролили. И не осталось во граде ни одного живого: все равно умерли и единую чашу смертную испили».
Но эта история не кончается взятием Рязани, у неё другой финал. Город лежал в руинах: только мёртвые, дым и пепел, — когда туда вернулась из Чернигова маленькая дружина. Во главе её стоял воевода Евпатий Коловрат. Некоторые историки считают его легендарным персонажем, хотя правдивость этой истории, взятой в «Повесть о разорении Рязани Батыем» из народных сказов, подтверждает академик Дмитрий Лихачёв. Известно лишь то, что на руинах Рязани, в её окресностях он собрал тысячу семьсот человек и ринулся вдогонку за Батыем. Войско Евпатия ехало мимо уничтоженных деревень и городов — татары, мстя за ожесточённое спротивление Рязани, уничтожали всё на своём пути. И когда я думаю об этом войске, почти нереальном, состоящем из жителей мёртвого города, скачущих во весь опор к гибели в бою, мне кажется, что оно состоит не только из тысячи семиста витязей. Сама Русь — былинная, неземная, не от мира сего — движется с ними к этой последней битве уходящего мира, и поэтому в ночной скачке сквозь пургу мелькают шеломы святых Бориса и Глеба, Финист Ясный Сокол поднимается ввысь, высматривая дымы от чужих костров, а царства золотое, серебряное и медное катятся впереди клубочками, указывая путь к татарскому стану.
«Евпатий настиг их и врубился в них. Дружина Коловрата рубилась с таким бешенством, что монголы думали, что это восстали на них души рязанских мертвецов» (Антон Керсновский). «Повесть о разорении Рязани Батыем» описывает татарскую панику — как метались они, «подобно пьяным»; как выехал на поединок с Коловратом темник Хостоврул, и Евпатий рассёк его надвое; как постепенно таяла в бою маленькая дружина. Наступает момент, когда воины встают спиной друг к другу, плечом к плечу, потому что их осталось совсем немного, узкий круг, последнее героическое братство, а вокруг — тысячи, десятки тысяч врагов. Так, сметённая картечью, погибла под Ватерлоо гвардия Наполеона; так, забросанные камнями из камнемётов, пали последние рязанские воины вместе с Евпатием Коловратом. «И принесли тело его к царю Батыю. Царь же Батый послал за мурзами, и князьями, и санчакбеями, — и стали все дивиться храбрости, и крепости, и мужеству воинства рязанского. И сказали царю приближённые: „Мы со многими царями, во многих землях, на многих битвах бывали, а таких удальцов и резвецов не видали, и отцы наши не рассказывали нам. Это люди крылатые, не знают они смерти и так крепко и мужественно на конях бьются — один с тысячею, а два — с десятью тысячами. Ни один из них не съедет живым с побоища“».
Может быть, где-то на озере Светлояр и таится в глубине град Китеж, спрятанный от времени, от татар, от злого мира. Может быть, в нём и есть русская сказка, миф и предание. Но меня никогда не вдохновляла эта легенда, не представлялись лица голубоглазых и длиннобородых старцев, мимо которых проплывают стайки быстрой плотвы, не волновали белые фигуры девушек, кружащихся в вечном хороводе, подобно героиням «Майской ночи, или Утопленницы». Я думал о Рязани — и передо мной вставал холм её Голгофы, вспоминался её простой, жестокий и героический путь на тот свет.
Последним городом, взятым татарами в этом походе, был Козельск. Утомлённое войско Батыя осаждало и штурмовало его более семи недель, город подвергся тотальному уничтожению.
Потом, много лет спустя, рядом с Козельском будет основана Оптина пустынь. А в нескольких километрах от Старой Рязани построят городок под названием Спасск. Так часто называли небольшие уездные города.
