От редакции: безусловно, люди сами решают, ходить ли в храм, участвовать ли в таинствах, верить ли Евангелию. Но эта история — про то, что чувствует «другая сторона». Семья, самые близкие, которые знают, что вечная жизнь есть, но, уважая свободу родного человека, стараются никак на него не давить. И только когда становится слишком поздно, они остаются один на один и с горем, и с безысходностью. Почему верующие так стремятся привести в Церковь тех, кто им дорог?

 

«Люба, папу только что заинтубировали. Говорят, он больше не сможет сам дышать... И ещё мы сегодня получили анализы. У папы рак».

Мамин голос в трубке замолчал.

«Как же так, мы же только вчера говорили? Он шёл на поправку!»

* * *

Папа никогда ничем не болел. Даже после Афганистана и Чернобыля. Даже насморка у него не помню. Любой вирус гриппа его организм побеждал за сутки-двое сна под тремя одеялами.

Да и болеть ему было некогда: пациенты, лекции, операции, учебники и консультации требовали постоянного внимания. Многие выходные в детстве я провела в папином кабинете в госпитале — чтобы мы вообще могли видеться и общаться.

Однажды мы с мамой две недели по очереди носили папе на работу еду, потому что он всё это время «жил» в реанимации, выхаживая своего тяжело больного друга и учителя.

Образ папы из детства — уставший, в операционном халате и шапочке. Просил маму сварить то куриный бульон, то крапивный отвар солдатику, к которому не могли приехать родственники.

«Как же так, мама? Как же так?..»

Папина болезнь проявила себя вначале тахикардией. В августе 2017 го стояла невыносимая жара, и мы грешили на неё. Они поехали с мамой в больницу обследоваться. Каждый день мы созванивались. Папа говорил: «надо только обследоваться» и «ерунда, прорвёмся». Как оказалось, папа не хотел, чтобы мы «без нужды» нервничали и срывались с маленьким ребёнком в Украину.

Результаты анализов затягивались, потому что лаборатории сначала долго не работали из за праздников и выходных, а потом были перегружены.

И вот мамин звонок. «Пришлось делать пункцию сердца, откачали жидкость из лёгких. Но лечение по онкологии нам сейчас не показано, папа слишком слаб, организм не выдержит».

* * *

В голове мысль: «Только бы успеть». Случившееся уже не предполагало надежд на выздоровление. Билеты, чемодан, ребёнку тёплые вещи — неизвестно, на сколько едем. «От нескольких часов — до неизвестности». Руки-ноги ватные, а в голове только одна мысль: «Лишь бы успеть, Господи. Помоги нам успеть». Билет в одну сторону. Будем вместе столько, сколько осталось.

На следующий день вечером я увидела папу. В палате реанимации, без сознания, всего опутанного проводами, датчиками. Аппарат искусственного дыхания «дышал» вместо папы.

В тот самый первый раз у меня сдали нервы. Я просто сидела на коленях возле папиной кровати и беззвучно рыдала. Это не могло быть правдой.

«Как же так, папа? Как же так?..»

Состояние очень нестабильное. Отёк, затем пункция миокарда, левого лёгкого уже почти нет. Отсчёт идёт на часы. Папа без сознания.

Я сижу у него в палате на полу. Боюсь «загреметь» железным стулом, подвигая его к кровати. Не могу даже взять папу за руку. Хоть и без сознания и под сильными лекарствами, папа очень реагирует на присутствие близких. Скачет давление и пульс. Извиняясь, медсестра просит уйти: папе сейчас нужно ровное давление.

«Ему важно знать, что мы рядом, что мы ВМЕСТЕ. И пульс, давление — папа так борется. Он не умеет по другому, он — такой».

«Я знаю, какой он. Я с вашим папой операционной сестрой пятнадцать лет проработала... Я понимаю, о чём вы. Но сейчас по другому никак, поверьте».

Обнялись. Обе в слезах.

* * *

Я могла представить кого угодно с таким диагнозом и в таком положении, но только не папу. У него всегда всё было под контролем. В любой ситуации — пара «запасных выходов», один из которых обязательно срабатывал.

Это так против папиного характера, всего его существа — провода и капельницы, которыми он «привязан» к кровати.

* * *

Было очень больно. Я понимала, что мы теряем папу, и остановить или замедлить это невозможно, даже имея ресурсы, которые бывшие коллеги-врачи и мы как семья можем ему предложить. Ничего из этого уже не имело значения.

Кроме одного.

Вечером мама рассказала мне о странном случае на даче накануне дня, когда папе стало плохо. Обычно за городом родители вставали около половины пятого утра. Но в тот день папа оставался в доме, и мама вышла во двор одна.

Около пяти утра она увидела старушку, шедшую по дороге вдоль нашего забора. Довольно странно — ведь старушка не была соседской (всех соседей мы хорошо знаем), и дом наш находится в стороне от дорог и транспорта. Поэтому появление старушки с палочкой в пять утра было, мягко говоря, событием неординарным.

Двигалась она так, что лица её рассмотреть не получалось. Дошла до конца нашего участка, развернулась и пошла, прихрамывая, обратно. Да снова так, что лица нельзя было разглядеть. Что то смутно знакомое показалось маме в этой старушке, и мама весь день силилась вспомнить, откуда её знает.

Днём она осторожно поспрашивала у соседей, у папы, но никто в округе не видел и не принимал в гостях «новую» бабушку.

На следующий день в пять утра старушка снова проделала свой необычный маршрут. И маму вновь охватило странное чувство. Один раз могло показаться, но дважды...

И только спустя время, уже в больнице с папой, мама неожиданно поняла, кого она видела: Зою Ивановну, папину маму. Это могла быть только её походка и только её мохеровая кофта, которую мама связала когда то ей в подарок.

Вот только бабушки уже давно нет в живых...

* * *

«Она приходила напомнить. Зоя Ивановна очень хотела, чтобы папа покрестился. В последний раз, когда мы виделись, она говорила, что это её самая большая боль и самое заветное желание».

Но на то время папа оставался непреклонен. В семье он — второй из пятерых детей. И единственный из них, кто не был крещён. Мне сложно даже предположить, почему так, ведь бабушка была глубоко верующим человеком. У меня сохранились очень тёплые детские воспоминания о её вечерних молитвах, первых разговорах о Боге. Именно Зое Ивановне мы, все её внуки, обязаны своим крещением и первыми молитвами на «таинственном» церковнославянском языке, которые навсегда останутся в сердце.

Но с папой почему то произошло по другому. Быть может, причина в том, что сразу после папиного рождения дедушку назначили директором колхоза, а бабушка, будучи намного младше мужа, опасалась как то навредить ему и всей семье, окрестив новорожденного сына? Возможно, со следующими детьми она чувствовала себя уже увереннее, а папа к тому времени был уже в том возрасте, когда мог и сболтнуть лишнее? Но это лишь мои предположения. Как на самом деле — я не знаю.

«Люба, как ты думаешь, мы могли бы окрестить папу? Мне кажется, это было бы правильно». Конечно, «правильно». Но что бы на это сказал он сам?..

Отношение папы к вере и к Церкви оставалось довольно воинственным. Ему тяжело было смириться с моим воцерковлением после окончания института, а еженедельное «посещение церкви» наряду с написанием диссертации казалось ему совершенным анахронизмом.

Но и папин атеизм оставался для меня такой же загадкой: не знаю никого другого в миру, кто бы так самоотверженно служил ближнему. Папа отдавал столько сил, столько своего сердца больным, ученикам, друзьям, даже малознакомым людям, что очень трудно было назвать его человеком, далёким от христианства. Поэтому я упрямо молилась за папу в надежде, что сердце человека обдумывает путь свой, но Господь управляет шествием его (Притч. 16, 9).

Зная наши отношения с папой, мой духовник даже разрешил мне с какого то момента подавать папино имя в записках в храме (без благословения я бы на это никогда не решилась).

Конечно, не за один день, но со временем папа стал более терпимо относиться не только к моей церковной стороне жизни, но и к Церкви в целом. Всё реже от него можно было услышать резкие высказывания или замечания. Хотя по прежнему в храм его не получалось «заманить» ни под каким предлогом. Даже несмотря на мою очень большую просьбу, папа не смог прийти на наше с мужем Венчание. Правда, в ответ уже не было резких слов, только «...что ж я там, как слон в посудной лавке, мешаться буду».

А вот на Крещение внука папа нашёл в себе смелость прийти. Я не верила своим глазам: мы с папой на богослужении в храме! Вот уж и вправду, пути Господни неисповедимы. Моему ликованию и радости не было предела. Ещё подумала тогда, вот если бы бабушка могла нас видеть, как бы она с нами радовалась!..

* * *

Рука сама потянулась к телефону. «Батюшка, как нам быть? Я понимаю, что НАМ очень сильно нужно окрестить папу. А папе? Будет ли это честно по отношению к нему?»

«Есть такая форма крещения: страха ради смертного, — и духовник подробно рассказал „технологию“. — Но в вашей ситуации попробуй, чтобы папа хотя бы знак тебе подал, что он не против».

* * *

Состояние папы начинало стабилизироваться. Мы могли уже весь день быть у него. Врачи не ожидали, что он сможет «выкарабкаться», но организм боролся. Интубационную трубку заменили маской, и теоретически папа мог бы говорить, когда придёт в себя. Это давало надежду.

...После Крещения внука, моего сына, некоторое время спустя у нас с папой случился «чисто теоретический» разговор о сознательном Крещении в зрелом возрасте. Я поинтересовалась его мыслями на этот счёт.

— Да чего тут думать, это же лукавство чистой воды!

— А в чём, собственно, лукавство?

— Слишком уж хитрый путь «въехать» в рай. Белыми нитками шито...

* * *

Старого солдата не испугать смертью. У меня не было иллюзий, будто, услышав свой диагноз, папа попросит пригласить священника. Да, знаю много таких примеров, но они, к сожалению, не про нашего папу.

У него было обострённое чувство справедливости, закономерности поступков и их последствий. Что касалось наказаний и воздаяния, он был суров. Сейчас, когда я думаю об этом, мне кажется, папа не допускал мысли о возможной милости к себе со стороны Бога — будучи по всей своей сути «по ветхозаветному» справедливым.

* * *

Папа стал приходить в себя. Слышит нас и помнит всё, о чём мы рассказывали ему, пока он находился без сознания. Состояние по прежнему слабое и нестабильное. Очень похудел, в нём от силы килограмм сорок, если не меньше. Хрупкий, тоненький, почти прозрачный... Старается дышать изо всех сил. Борется.

Ровное давление жизненно важно, стресс и волнения противопоказаны. Обсуждаем с мамой: как в такой ситуации хотя бы начать разговор о Крещении — без риска для его жизни? Как вообще об этом говорить, когда все силы у папы уходят на дыхание... Да и врачи говорят, что никто не ожидал, что папа «вернётся», придёт в себя и сможет дышать сам.

Нам как будто подарили немного времени, как будто что то важное ещё не было сделано. Но отсчёт по прежнему — «от нескольких часов до неизвестности».

Что же делать?

Ведь просто совершенно невозможно, чтобы папа ушёл вот так. Это нелогично, это не может быть волей Божией. Я отказываюсь в это верить. Столько усилий было приложено — со всех сторон, и самим папой в том числе. Всё не может быть тщетно!

* * *

Каждый день очень важен, а мы с мамой не можем решиться — такой папа хрупкий и «исчезающий». У меня ощущение необратимости, круга, который замыкается вот здесь сейчас на моих глазах. Времени очень мало, с Крещением тянуть нельзя.

Поехала попросить помощи преподобного Иону Киевского. Выходя из церкви, вижу владыку. Он торопится на службу, но всё равно останавливается: «Ты папу покрестила?» — «Мы ждём момент, когда с ним можно будет поговорить...» — пытаюсь начать объяснять. Владыка уже на ходу трясёт мне кулаком в воздухе: «Это ВАЖНО, понимаешь? Просто сделай».

Конечно, понимаю! У меня выросли крылья, лечу домой, к маме. По дороге набираю телефон духовника:

— Батюшка, я только что видела владыку. Если я правильно поняла, мы могли бы окрестить папу.

— Что владыка сказал?

Повторяю дословно.

— Действуй, он в этом разбирается.

* * *

— Мама, мы можем крестить папу! Я видела владыку сегодня...

У мамы выдох, будто камень с плеч.

— Я тогда завтра, хорошо? Я ведь обещала Зое Ивановне... Только напиши мне на листочке, пожалуйста, что говорить, чтобы я от волнения не напутала.

«Крещается раб Божий Александр. Во имя Отца, аминь. И Сына, аминь. И Святаго Духа, После Крещения папа проспал четыре часа без приступов.

С этого момента началось наше тихое «прощальное» время. Папа постепенно полностью пришёл в сознание. Мы могли говорить обо всём на свете, спешить теперь некуда. У нас впереди — всё время мира, до Второго Пришествия. И мы ВМЕСТЕ. Для папы это тоже было важное чувство — быть нам ВМЕСТЕ.

Когда папы не стало, я поняла, насколько много он держал на своих плечах именно этого «ВМЕСТЕ» в нашей семье, хотя часто и отсутствовал дома физически.

«Со страхом Божиим и верою...»

Теперь, когда мы с малышом подходим ко Причастию, я отчётливо ощущаю, что именно в этот самый миг вся наша семья, все наши близкие причащаются с нами Христовых Таин. И бабушка, и папа, и все-все, за кого мы подаём записочки — независимо от того, в каких мы городах и странах, в этом или ином мире. Это очень мощное, поддерживающее чувство. Мы вместе, мы в Господе — во веки и в век века.

* * *

Мне очень врезались в память слова священника, который отпевал папу. Он говорил, что наша задача — научить наших детей любить и помнить наших родителей так, как любим и помним их мы. Чтобы даже если дети не застали в живых своих дедушек и бабушек, в их сердцах зажглась любовь к ним по нашим рассказам и совместным молитвам.

Я приняла эти слова с большой благодарностью, они стали мне утешением и направляющим курсом из горя и тяжёлой потери. И теперь на каждом Причастии я чувствую, что это не потеря — ведь мы всё равно ВМЕСТЕ, и мы в Господе.

Это огромное утешение близким, которые остаются в этом мире: мы можем молиться, и мы даже можем надеяться на встречу.

* * *

Папа отошёл ко Господу в восемь вечера 20 сентября 2017 года, накануне праздника Рождества Пресвятой Богородицы.

По большой милости Божией «папина» форма рака была безболезненной.