Если дереву трудно расти в глубину, оно раскидывает корни вширь. Ему нужно цепляться за почву, чтобы питаться и противостоять ветрам. Если человеку не хватает сил расти в глубину, он может путешествовать. Путешествия приручают пространство; впрочем, точки на карте обретают важность только тогда, когда становятся точками роста. У каждого эти точки свои. У меня, возможно, среди прочих, Венеция.
К необычности Венеции, этого mundus alter, как говорил о ней Петрарка, привыкаешь задолго до того, как попадёшь туда. Пожалуй, больше удивляет (если не сказать — разочаровывает) наличие «суши» — «обычных» улиц и площадей, чем, собственно, то, что город столько лет стоит по колено в воде.
Нынешняя Венеция — лишь тень былых времён. Некогда центр могущественной республики, «королева Адриатики», узел, связывающий Восток и Запад, сегодня она напоминает театральные декорации, оставшиеся после бурного многовекового спектакля. Впрочем, предки нынешних венецианцев потрудились на славу: каждый год более пятнадцати миллионов туристов приезжают в этот город удовлетворять неотъемлемую человеческую потребность удивляться. В жажде зрелищ есть что-то нездешнее: быть может, вечная новизна и вечное удивление — непременные признаки рая. Качество зрелищ — вопрос отдельный, но ясно другое: потребность изумления столь же насущна, сколь неутолима.
С самого начала своей истории, ещё с тех времён, когда в V веке гуннами во главе с легендарным Аттилой была разрушена Аквилея — большой торговый город на севере Италии — и часть её населения бежала на острова лагуны, Венеция живёт обрывками чужих, случайных жизней. «В былые, счастливые дни караваны кораблей приставали к богатым её пристаням, толпы чужеземных купцов и матросов, хлынув на набережную, волнами вливались в её закоулки. Отцы, сыновья и мужья то прибывали домой, то уходили в море. Здесь, на родных островах, были они такими же случайными гостями, как темнолицые пронырливые мавры и белокурые безвольные рабы-славяне. Здесь века научили людей спокойно встречаться и расставаться безбольно…» — Ходасевич называл Венецию городом разлук, и, хотя этому убеждению способствовала личная драма, во многом он оказался прав. Образ библейского богача с его житницами плохо вписывается в венецианский антураж. В этом городе нельзя расслабиться и впасть в беспечность: вода не даёт твёрдости основания и заставляет быть всегда начеку. Венеция учит не привязываться; постоянная текучесть — воды и людей — напоминает, что ты на земле лишь гость.
И в то же время, редко где удавалось так быстро сжиться с чужим местом, как здесь. Город «впускает» в себя буквально с первых же часов твоего там пребывания; недаром Блок писал матери из своего итальянского путешествия 1909 года: «Живу в Венеции уже совершенно как в своём городе, и почти все обычаи, галереи, церкви, море, каналы для меня — свои, как будто я здесь очень давно».
Не последнюю роль для такого «чувства дома» играют размеры: если знаешь дорогу, город можно пересечь за час в любом направлении. После родных просторов улочки Венеции кажутся коридорами одного большого здания, а вода, окружающая со всех сторон, рождает какое-то инстинктивное чувство защищённости. Видимо, просыпается генетическая память: как заметил Пётр Вайль, идея рва с водой, которым наши предки когда-то окружали городские стены для пущей безопасности, возведена здесь в немыслимую степень.
Уют не равен комфорту — здесь очень хорошо это понимаешь. Поиск лавочки в этом городе может превратиться в многочасовое плутание переулками, если ты не запомнил твёрдо, где видел её накануне. Уставший путник здесь обречён. Даже на таком элементарном уровне Венеция далека от комфорта, не говоря об условиях жизни. И при всём этом город на удивление уютен.
Возможно, виной всему — хозяева.
Ты можешь ничего не знать о них, но на этой земле ты их гость. Они молятся о тебе ещё прежде, чем ты сам обратишься к ним. Святые — радушные хозяева: лично для меня другие причины бессильны объяснить то спокойствие, которое дарит этот город.
Особенное политическое положение Венеции во времена её расцвета способствовало тому, что в её пределах было собрано великое множество святынь. Средневековое сознание тесно связывало земное благополучие с помощью небесных покровителей, поэтому приобретение священных реликвий для своего города или государства было делом не только религиозной, но и политической важности.
Для венецианцев первым покровителем стал великомученик Феодор Тирон — после того, как византийский полководец Нарсес, покоривший для императора Юстиниана большую часть Италии, привёз сюда его мощи (или, скорее всего, часть мощей) и построил в его честь храм. Однако по мере роста молодого государства растут и его амбиции. В начале IX века два венецианских купца привезли из захваченной мусульманами Александрии мощи апостола Марка; по преданию, именно он основал первую церковную общину в Аквилее, а значит, Венеция «по праву» может считать его своим патроном. История перенесения мощей хорошо известна: чтобы обмануть мусульман, купцы покрыли корзину со святыней свиными тушами, к которым сарацины прикоснуться не могли даже при таможенном досмотре. Мощи положили в домашней церкви дожей, которая с тех пор стала носить имя евангелиста. После того как в 976 году она сгорела, на её месте возвели собор по образцу храма святых апостолов в Константинополе. Строили его, что называется, «всем миром»: все, кто отправлялся на Восток, непременно должны были привозить с собой какую-нибудь драгоценность для украшения собора. Особенному государству — особенный храм; то, что получилось, можно наблюдать и сегодня.
Когда в 812 году империя франков и Византия подписали договор о разделении сфер влияния в Италии, согласно которому побережье Адриатики оставалось за Константинополем, венецианцы сумели почти сразу же отстоять свою автономию. Дальнейшее развитие отношений между государствами было причиной тому, что византийские правители нередко посылали святыни в дар своему надёжному партнеру на Западе. Так, например, были подарены мощи святого праведного Захарии, отца Иоанна Предтечи, которые и сегодня можно найти в посвящённом ему храме. К слову, в этом же храме хранятся мощи святителя Афанасия Великого — подвижника, пастыря, писателя, ставшего одной из знаковых фигур мятежного для Церкви IV века.
Впрочем, святыни далеко не всегда приобретались мирными путями. Твёрдое убеждение, что чем больше мощей святых пребывает в городе — тем больше у него защитников, нередко оправдывало средства их добычи. Святыни выпрашивали, выманивали, воровали, в конце концов. Во времена крестовых походов святыни попросту разграбляли под знаменем защиты от иноверцев. В XI–XII веках были украдены мощи первомученика Стефана и мощи святителя Николая — вернее, та их часть, которая осталась в Мирах после набега барийцев, опередивших венецианцев на десять лет.
Больше всего «трофеев» принёс Венеции печально известный Четвёртый крестовый поход, в котором она играла одну из главных ролей. В XIII веке сюда попали мощи святителя Иоанна Милостивого, преподобной Марии Вифинской, великомученика Феодора Стратилата, мученицы Христины Тирской и многих других, не менее известных святых. Позже святыни вывозили с территорий Венеции, захваченных турками; а когда в XVI веке на Тридентском соборе в Католической Церкви было возрождено почитание святых мощей, за которым последовало открытие катакомб, из Рима привезли многие мощи мучеников первых веков христианства. О них зачастую не известно ничего, кроме имён.
Привезённые святыни оберегались очень ревностно; мощевики, как правило, закрывались на три ключа: один из них хранился у прокураторов Сан Марко, другой — у прокуратора данного храма, третий — у его настоятеля. Такая бдительность диктовалась не только (или не столько) благоговением: в те времена мощи были одним из сильных инструментов социального влияния. В глазах простых мирян владевшие ими храмы и города обладали особой близостью к святому и могли «вызывать» как благодеяния, так и наказания с его стороны. Религиозность венецианцев не стоит преувеличивать: «сначала венецианцы, потом христиане» — самоидентификация говорит о многом. За кажущимся религиозным рвением зачастую стояла только политическая выгода и жажда престижа.
Согласно одному каталогу XVIII века, в Венеции находились мощи 49 святых. Автор документа указывает, что ни одна другая столица, за исключением Рима, таким количеством святынь не обладала. В свете всей венецианской истории этот факт вызывает в памяти слова апостола: Где умножается грех, там преизобилует благодать (Рим. 5, 20). Общеизвестно, что Венеция стоит на сваях из лиственницы, вбитых в глинистый грунт островов. (В воде это дерево становится только прочнее, со временем превращаясь почти в камень.) Под одной только церковью Санта Мария делла Салюте, построенной в XVII веке в благодарность за избавление города от чумы, таких столбов больше ста тысяч. Однако не менее очевидно то, что этот город стоит на молитвах.
Венецию было за что назвать предшественницей Амстердама. Не секрет, например, что на пике Ренессанса здесь жили около одиннадцати тысяч куртизанок (это только согласно официальным данным) при населении менее трёхсот тысяч… Всеобщая праздность, карнавалы, интриги и выгоды наполняли жизнь до краёв. Разве не удивительно, что в этом городе долгое время находились мощи Саввы Освященного, основателя семи общежительных монастырей и автора Иерусалимского богослужебного устава? А мощи Павла Фивейского — пустынника, считающегося отцом монашества, почивают здесь и сегодня.
Если раньше святыни оберегали хранители, то сейчас об этом заботится топография. Найти нужный храм без карты и путеводителя не представляется возможным, и хотя такое можно сказать о многих чужих городах, венецианские лабиринты в этом смысле — вне конкуренции. Лучший маршрут здесь, как известно, — наугад. Сначала и вправду интересно, но в определённый момент таких блужданий приходит мысль, что они — образ чего-то большего, чем просто прогулка по незнакомому городу. Очень уж явно эта невероятная запутанность напоминает о жизненных лабиринтах, в которых тоже — без Карты и Путеводителя не обойтись…
Есть мнение, что в Венеции, нарочито искусственной до мозга камней, трудно быть естественным. Однако для меня более верным оказалось то, что Венеция — один из самых подлинных городов. Вода не даёт ей предать себя и расползтись в новостройках: город, по которому мы можем ходить сегодня, практически такой же, как и в XVI веке.
Удивительно, но и человеку, попавшему туда, вода возвращает какую-то подлинность. Она будто бы отделяет от тебя прежнюю жизнь, смывает вечную суету и освобождает мысли, обычно зажатые колёсами будней, — возвращая тебе тебя самого. «Вода странно приковывает и поглощает все мысли, так же, как она поглощает все звуки, и глубочайшая тишина ложится на сердце», — Паел Муратов тонко подметил это очистительное свойство текущей материи.
Один поэт писал, что вода — символ времени. Не знаю, кто первым выразил эту идею, но если это так, то времени в Венеции должно быть больше, чем в каком-либо другом городе. И его там действительно больше… Здесь нельзя спешить (наземного транспорта ведь нет!), и этот забытый горожанами всего мира ритм придаёт времени новые измерения. Оно будто бы исчезает, расширяясь до безвременья где-то внутри тебя — ровно настолько, насколько ты способен вместить.
И в этом безвременьи, охватывающем века, город обретает ту неизмеримую глубину, которая одна лишь способна оправдать твоё туда путешествие.
