Сегодня нам на работу принесли огромную золотистую коробку шоколадных конфет. Ее торжественно открыли, и наш небольшой офис наполнился горьковатым праздничным запахом шоколада. Мне сразу вспомнилась одна история.

Это было зимой, в Москве. До Нового года оставалось совсем чуть-чуть, магазины сверкали и приглашали, на площадях уже поставили елки — все с разными игрушками и гирляндами. Даже голые липы в парках были украшены фонариками, и по вечерам было похоже, как будто на черные деревья наброшена золотая вуаль. Во всем чувствовалось приближение праздника. В университете семестр шел к концу, оставались пустяковые зачеты, потом Новый год — и сессия! Как обычно, ходили слухи, что какой-то зверский преподаватель устроит свой экзамен то ли первого, то ли второго января. Как обычно, кто-то верил, кто-то нет, но все говорили, что, действительно, от этого типа можно ждать чего угодно. Мне бояться было нечего, так как весь семестр я провела в библиотеках и на лекциях. Мне нравилось то, чем я занималась, темы и книги я выбирала сама — в общем, о сессии можно было почти не думать. Хуже было то, что в новогоднюю ночь я должна была остаться одна. Так бывает. Просто пришло время, когда праздновать Новый год так, как привыкли — с шампанским, петардами, салатами и телевизором — стало неинтересно, а Рождество никто не знал, как праздновать, да и сил на него, если честно, не оставалось. И вот, на третьем, кажется, курсе я решила, что пора этому положить конец: я замыслила бунт. Замыслить бунт особенно удается, если ты далеко от дома и родные не могут вмешаться, возмутиться, поплакать и все-таки вовлечь тебя в традиционное празднование Нового года.

У меня все было распланировано: когда до Нового года остается неделя, я звоню домой и говорю, что поеду к друзьям. Друзьям и соседям по общежитию я говорю, что еду отмечать к моим московским родственникам, а родственникам вообще ничего не говорю, т.к. с ними мы ни о чем не договаривались. Короче, остаюсь дома, в тишине, или иду гулять по загадочной новогодней Москве, ничего не пью, тортиков и бутербродов с ветчиной не ем — жду Рождества. А все остальные пусть как хотят. Потом приедут — расскажут. Такое я приняла решение.

Веселые предновогодние хлопоты впервые не коснулись меня. Сразу образовалось очень много свободного времени. Не нужно было закупать продукты, наряжать елку, думать, в чем идти и куда, обсуждать предстоящую вечеринку с друзьями. Я чувствовала себя заговорщиком. Заговор с кем это был? Против кого, чего? Но заговор был налицо. Я придумывала себе важные дела: например, куда-то съездить и что-то купить, или сесть и написать письмо подруге, или поехать поискать что-нибудь к экзаменам в библиотеке. Был Рождественский пост, я старалась не пропускать службы, купила несколько новых книг — в общем, дни были загружены делами почти полностью, так что мне было совсем не грустно оттого, что Новый год я не праздную.

Наконец мы сдали зачеты, попрощались с преподавателями до сессии, все мои друзья разъехались кто по домам, кто в гости, а я никуда не поехала. До 31 декабря оставалась буквально пара дней. Все шло прекрасно, я прогулялась по городу, купила себе что-то приятное, решила зайти в интернет-кафе при библиотеке, отправить письмо. И вот, когда уже вечером я вышла из «Ленинки», под ее серые своды, — там же, на месте, мгновенно, как выстрел в спину, меня настигло Оно.

Вернее, меня настигло «О»: Одиночество и Отчаяние. «О» — как абсолютный ноль, как дырка от бублика, как холод в Александровском саду, когда стемнеет, и только рубиновые звезды горят хищным светом в страшной высоте. Холодно, ох как холодно и одиноко бывает прохожему, который знает, что ни на улице, ни дома у него никого нет! И этим прохожим была я. Вернее, нас было двое — я и Оно (кажется, такая книга есть у Фрейда). Стоя на длинных узких ступенях огромной библиотеки, самой большой в стране и во всем бывшем СССР, я осознала, что в этом году я действительно лишена праздника, который так любят все люди. Я лишена его — непонятно почему, по какой-то глупости, по какому-то глупому принципу, который, скорее всего, я придумала сама (не может же быть, чтобы все христиане так ужасно чувствовали себя в эти предновогодние дни?!). Зачем я решила остаться одна? Скорее всего, ничего подобного от меня не требовалось, это была явная глупость, или гордое какое-то решение, или дурацкий эксперимент над собой — короче, что-то неправильное. Но было уже поздно: темно-синий воздух и мороз как будто сгустились вокруг меня, закрыли собой, приобняли за плечи и поволоклись за мной по Волхонке.

Если идти мимо высоких окон Ленинской библиотеки вправо, то сначала будет вход в метро, потом — склон холма, на вершине которого стоит вечно закрытый Пашков дом. А через дорогу, по левую руку, — Большой каменный мост, машины, машины, машины — и Кремль с Александровским садом. Летом холм сплошь зеленый, а на коротко стриженой траве красиво высаживают анютины глазки: они образуют слово «Москва», которое можно увидеть только от Кремля, такое оно большое. Весной в этом месте прямо над тротуаром склоняется сирень, дорожка идет вниз и сворачивает, а там уже уютные особнячки, и торжественный Музей имени Пушкина, и над всем — сияющий золотом Храм Христа Спасителя. Летом там цветут розы, и школьники идут на экскурсию в музей. Но была зима, а зимой после пяти часов везде темнота, и только огни автомобилей мчатся мимо. А перед Новым годом автомобилей и огней становится намного больше, но веселья от этого не прибавляется. Я шла и шла по этой дорожке, мимо темного холма, и вниз, под стену какого-то безрадостного дома. Когда тебя застает Оно (то есть «О»), наступает какое-то Оцепенение (почему-то все гадкие слова — на букву «О», вы заметили?): ты уже не жалеешь себя, не чувствуешь холода, но зато отлично чувствуешь, что рядом с тобой как будто кто-то идет: это выступает, вышагивает твое одиночество. Оно рядом, впереди тебя, над тобой, повисает в голых ветвях деревьев. Если идет снег — оно и в снежных сугробах, в свете фонарей, и даже в уютных желтых окнах, которые светятся не для тебя.

Я шла и шла, пока не дошла до громады с золотым куполом — Храма Христа Спасителя. Вот он. Ночью, в белой подсветке, он кажется еще больше, чем днем. Белый мрамор в белом свете прожекторов, которые установлены под землей, как будто рвется вверх, к необъятному барабану в центре, и еще четыре золотых купола высятся по сторонам, как стражи. Храм стоит на возвышении, а вокруг него — сложно организованное пространство с лестницами, площадками, въездом в подземный ярус и даже сквером с небольшим прудом и скамеечками. Сколько раз я приходила туда весной, летом и осенью, сидела на скамейках то с одной, то с другой стороны, и каждый раз он был просто огромным. К его размерам трудно привыкнуть, а когда по воскресеньям открывают толстенные двери, ведущие в верхний храм (т.е. в основную часть, а не в подземную церковь), кажется, что эта маленькая черная дверка — вход в гигантский лесной муравейник, и в ней один за другим скрываются муравьи.

В тот зимний вечер храм был закрыт, но в окнах горел золотистый свет (наверное, там продолжали работать реставраторы). Храм был закрыт, но что-то притягивало меня к этим стенам, а может, мне нужно было просто идти, не останавливаясь, чтобы как-то «выходить», вымотать страшного своего спутника на букву «О», который не отставал. Да уж, веселый выдался Новый год. Я побрела по мощеной площади вокруг храма, под ногами вилась поземка, белые нитки. Они то сходились, то расходились, а вверху было черное небо (даже не черное, бархатное, и не синее, а какое-то темно-серое, ватное, и местами желтоватое, больное). Я медленно обходила Храм Христа Спасителя вокруг, и вдруг мне вспомнилось, как и что об этом храме говорят. Его ведь недавно восстановили, и когда открыли, все пошли смотреть: дивную мозаику из разных сортов мрамора, иконостас, который мог бы, по своим размерам, быть отдельной церковью в каком-нибудь городе; рассматривали сложные росписи, богатые букеты из красных гвоздик и белых хризантем, ходили, смотрели, задрав головы, — и многие оставались в недоумении. Что храм не нравится (тем более такой храм, с такой историей, на который было положено столько сил, пока его восстановили из ничего) — что такой храм может не нравиться, сказать просто неудобно. И главное, как объяснить, почему это великолепие может не нравиться? Но все же нашелся кто-то, кто сказал, за ним повторили другие, и я слышала не раз, что Храм Христа Спасителя, краса и гордость Москвы (или московского правительства?), похож на большую чернильницу. Он неуклюжий, слишком грандиозный, если можно так сказать, слишком блистательный, но, как говорят, «не намоленный». В нем нет смирения, в нем нет изящества, в нем чего-то не хватает… Купол слишком темного золота, слишком большой, так и сверкает, так и блещет в глаза, как правительственный подарок. Большая, великолепная чернильница.

Я обошла его вокруг и остановилась на площадке, которая, как широкий балкон, выходила на юг Москвы. Где-то существовали огни, трубы заводов, дороги, спальные районы, люди готовились к Новому году — а здесь, под стенами слишком большого, несчастного храма, — совсем никого не было. И мне вдруг стало очень жаль его. Большая чернильница — это же надо такое выдумать! Ну, есть что-то, но зачем обзываться? Мало ли кто на кого похож. Зато внутри какая красота! И пусть иконы — это не византийское, не древнерусское письмо, пусть это вполне европейская живопись, но зато какой тонкий орнамент, зеленый, синий, золотой, взбегает по стенам, под самые паруса и туда, где, как один человек, поет по воскресеньям невидимый хор! Весной вокруг храма все разноцветное от сотен тюльпанов самых причудливых сортов — даже фиолетовые есть! Я там была и в мае, и в октябре, я знаю! Иностранцы от восторга в обморок падают и бегут покупать в сувенирной лавке альбомы и открытки с видами храма в любое время года. Но местные к нему привыкли и даже посмеиваются.

И он стоит над городом, один, в морозную ночь, и будет стоять тут один и в Новый год, и всегда. Как только люди расходятся со службы, он остается один. И я в этот раз осталась одна. Я решила постоять немного рядом, чтобы нам было не так одиноко. Мороз начал спадать, зажглись те самые золотые сетки на деревьях напротив Пушкинского музея, небо стало синим и глубоким — и вдруг в воздухе возникло что-то, чего просто не могло быть: я почувствовала, как весело, празднично, невозможно радостно запахло шоколадом! И не только! В морозном воздухе пахло «Мишкой на севере», «Золотым петушком», «Аленкой», грильяжем, ликером, трюфелями, помадкой, карамелью и всеми самыми вкусными конфетами фабрики «Красный октябрь»! Пахло, как в детстве, так восхитительно-волшебно, что, кроме сказок Гофмана или балета «Щелкунчик», я ни с чем не могу это сравнить. А рядом светился белоснежный Храм Христа Спасителя — очень красивый и как будто теплый, хоть и мраморный. Да, еще шел снег!

P. S. Старые корпуса кондитерской фабрики «Красный октябрь», которые с ХІХ века располагались на берегу Москвы-реки, недалеко от Храма Христа Спасителя, собираются переносить за городскую черту. Ну и ладно. Зато теперь, когда пахнет шоколадом, я вспоминаю эту новогоднюю историю.