Скучно ли на свете?

У моего брата есть обыкновение иногда посреди общих разговоров убежать за книгой и читать из нее куски вслух. Чаще всего это бывает Гоголь, и это совершено закономерно, потому что Гоголя читать весело и, хочется сказать, «вкусно». Это не язык, а пиршество, изумительная праздничность и роскошь слова. Язык Гоголя похож на описанную им же щедрость украинского летнего дня, когда перед нами «подоблачные дубы, в которых солнечные лучи зажигают целые живописные массы листьев; изумруды, топазы, яхонты эфирных насекомых над пестрыми огородами, статные подсолнечники; нагнувшиеся от тяжести плодов широкие ветви черешен, слив, яблонь, груш; небо и его чистое зеркало — река».

И, разумеется, Гоголя хорошо читать с кем-то. Так мы сзываем близких, когда вдруг увидим радугу или какой-то невиданный рассвет или цветок.

Гоголь не писатель, а целое явление жизни, как, скажем, Шекспир, о котором написано в пятьдесят тысяч раз больше, чем написал он сам. Гора литературы о Гоголе огромна, и было бы самонадеянно пытаться изречь некие обобщения и исчерпывающие суждения о нем. Просто, радуясь поводу перечитывать Гоголя, говорить о Гоголе, возьмем на ладонь щепотку из этой горы и прибавим свою.

Гоголь рвался, страдал, жег второй том «Мертвых душ», можно предположить, потому, что поставил перед собой невыполнимую задачу — в дополнение и противовес своей сатире написать ангельскую книгу о родине. Он горячо и искренне пытался стать святым с этой прикладною целью в том числе. Иконописец в повести «Портрет» подвигом молитвы и поста обрел чистоту души и смог создать дышащую святостью икону. Но светская литература не икона. Ей по определению неподвластны та истинность, глубина и свет, которые Гоголь опытно знал, будучи человеком глубокой веры, воцерковленным православным, оставившим, кроме литературных произведений, вдохновенное и теплое «Размышление о Божественной Литургии».

В какой-то мере Гоголь как будто предвидел печальные парадоксы будущей жизни своих произведений. От Белинского до советских литературоведов не одно поколение мертвой хваткой держалось именно за сатиру и критику Гоголя. Само словосочетание «критический реализм», корифеем которого провозгласили Гоголя, — скучное словосочетание, и Гоголь в него не помещается и к нему не сводится, как не сводится летний дождь над садом к зонтику прохожего.

Похоже, даже сам автор недооценил и недоглядел в своих книгах тот свет и ту меру присутствия Божия, который литературе доступен. Дело именно в свете. Владимир Набоков, к примеру, тоже обладал ошеломляющим, невиданным даром слова и сврхчеловеческой остротой взгляда. Но его книги, даже если мы, не впадая в крайности, поведем речь о «Машеньке» или «Защите Лужина», оставляют ощущение холодной оторопи. Гений, в отличие от таланта даже большого, — тот, кто слышит «Бога глас». (Атеист скажет: «Ищущий абсолютного добра»).

«Вечера на хуторе близ Диканьки» — уютная, теплая книга. Страхи в ней многократно упакованы в идиллию рассказа о них. В гостях у пасичника Рудого Панька Фома Григорьевич, дяк диканьковской церкви, жалуется, как пристают к нему обычно дивчата и молодицы: «Фома Григорьевич! А нуте яку-небудь страховинну казочку! А нуте, нуте!..»

А в это время жена пасичника ставит на стол горячий книш с маслом, и нас с вами пасичник тоже зовет в гости и обещает подать пирогов, дынь и меду, от которого, «как внесешь сот — дух пойдет по всей комнате вообразить нельзя какой: чист как слеза или хрусталь дорогой, что бывает в серьгах».

И вот Фома Григорьевич рассказывает, как он, поддавшись на уговоры молодиц, вспоминал одну из историй своего деда, что рассказывались на печи в долгий зимний вечер, когда на дворе трещит мороз, а мать сидит над гребнем, выводя рукою длинную нитку, колыша люльку и напевая.

Щедрая природа, уютный быт и юмор обрамляют страшные истории и заплескиваются внутрь их. Украинская ночь, и летний день, и вечер, щедрый земной рай, добрая в избытке рождающая земля дает и героям, и нам, читателям, счастливую устойчивость. Мы, как сказочные богатыри, от этой земли силу черпаем. Литературовед Владимир Николаевич Турбин заметил, что кузнец Вакула увидел царицу «и вдруг повалился на землю», хотя только что шел по дворцу «опасаясь на каждом шагу поскользнуться на паркете». Это та земля, на которой все счастливы, на которой запорожец (из тех, что взяли с собой во дворец Вакулу) зовет императрицу «Мамо».

То, что жизнь человека на земле спасительна, человек на ней реален, а нечисть иллюзорна можно доказать от обратного. Современная кинематография, опираясь на исследования психологов, когда хочет нагнать ужасу, устраивает погони и драки в каких-то складах и недостроенных домах, среди развороченной арматуры, труб и ржавых лестниц. Так и хочется нырнуть назад в мир Гоголя, как домой. Тем более, что его страшные истории говорят о победе добра над злом, о том, что неправедно счастлив не будешь, что нет ничего важнее спасения души христианской.

В одном из самых страшных рассказов «Вечере накануне Ивана Купала» пропал Петрусь, прельщенный нечистой силой. Но жена его Пидорка стала монахиней, и в монастырь «пришла она пешком и принесла оклад к иконе Божьей Матери, исцвеченный такими яркими камнями, что все зажмуривались, на него глядя». Не бесовские это камни: все бесовское золото превратилось в черепки. Может, горят в этих камнях слезы Пидорки, жар ее любви и молитвы.

Мир «Вечеров на хуторе» соразмерен с человеком и не враждебен ему, несмотря на всю нечисть. Главное не терять веры и присутствия духа. Вспомним, как в «Пропавшей грамоте» дед победил черта и приехал-таки с посланием во дворец к царице. «Как заглянул он в одну комнату — нет; в другую — нет; в третью — еще нет; в четвертой даже нет; да в пятой уже, глядь — сидит сама, в золотой короне, в серой новехонькой свитке, в красных сапогах, и золотые галушки ест».

Выпадает из «Вечеров…» только «Страшная месть». В ней нет устойчивости, гармонии мира, связанного с Богом. Как пишет Михаил Михайлович Дунаев, «Бог, как он изображен в повести, не есть любовь, милосердие, высшая справедливость. Ему оставлена лишь одна функция: роль исполнителя мстительного замысла». Нарушены законы мироздания: святой схимник изгоняет кающегося злодея, потомки Петра лишены свободной воли, обречены на зло — и в мир цветистых сказок входит холод неправды.

Если в «Вечерах…» идиллия сопутствует страшным и смешным историям и обрамляет их, то в «Старосветских помещиках» идиллия — все содержание повести. И щедро родящая земля, и старый натопленный дом, в котором поют двери, — обрамление любви друг к другу двух бездетных стариков. Любовь их не закрывает их от мира, а выплескивается в гостеприимстве, хлебосольстве и искреннем теплом интересе к гостям.

Богдан Ступка, который играет с Лией Ахиджаковой в «Старосветских помещиках», говорит, что долгая эта любовь такова, что куда там Ромео и Джульетте.

В «Старосветских помещиках» мы видим то проявление «славянской породы», которая «коли безветренно и тихо, яснее всех рек расстилает свою неоглядную склянную поверхность, вечную негу очей».

А в «Тарасе Бульбе» мы видим, что «славянская порода — дикая могучая порода, она что море перед мелководными реками. Коли время бурно, все превращается в рев и гром, бугря и подымая валы».

Сечь пьет, бесшабашничает, но, как по волшебству, трезвеет в походе, сковывается дисциплиной и беззаветно бьется. А если умирают козаки, то «хорошею смертью», поминая Русскую землю и православную веру.

«Будет, будет все поле с облогами и дорогами покрыто торчащими их белыми костями, щедро обмывшись казацкою их кровью. Далече раскинутся чубатые головы. Но добро великое в таком широко и вольно разметавшемся смертном ночлеге! Не погибнет ни одно великодушное дело, и не пропадет, как малая порошинка с ружейного дула, казацкая слава. Ибо далеко разносится могучее слово, будучи подобно гудящей колокольной меди, в которую много повергнул мастер дорогого чистого серебра, чтобы далече по городам, лачугам, палатам и весям разносился красный звон, сзывая всех на святую молитву».

И, как ни парадоксально, в «Тарасе Бульбе», в повести, полной описаний взаимных зверств, милосердие Божие живет, в отличие от «Страшной мести».

Литературовед Владимир Николаевич Турбин пишет о диалогичности, двуголосии авторского слова у Гоголя. «Мудрец и Воин написали «Тараса Бульбу» совместно. Тарас расстреливает Андрия: Андрий — змея, когда он ползет во вражескую крепость к пленившей его панночке по извилистому подземному ходу. Что делать с тем, кто продал веру и отчизну? «Тарас выстрелил». Воин сказал свое слово. Но вот звучит голос Мудреца: «Как хлебный колос, подрезанный серпом, как молодой барашек, почуявший под сердцем смертельное железо, повис он головой и повалился на траву, не сказавши ни единого слова». Нет здесь мстительного захлеба. Есть горе о пропавшей душе, о загубленной молодой жизни.

Андрий — единственный предатель во всей повести. Мир «Тараса Бульбы» — мир героизма, силы духа, жертвенности и мужества. Перечитайте «Тараса Бульбу», а потом быстренько, пока не остыло впечатление, включите телевизор с рекламой, сериалом или ток-шоу — и вас потрясет убогость ценностей. Может быть, я сгущаю краски, но вспомнится разве что гневная речь Тараса о тех, кому «милость чужого короля, да и не короля, а паскудная милость польского магната, который желтым чоботом своим бьет их в морду, дороже всякого братства».

Нечисть в «Вие» распоясывается пропорционально оскудению веры. Одна моя собеседница говорила, что всю жизнь испытывает ужас от «Вия», в то время как американские «ужастики» смотрит спокойно. Она пыталась объяснить разницу, и я поняла, что ее томит духота и мертвенность равнодушия всех к судьбе Хомы Брута. Обитатели хутора, церковь которых ветшает, потому что в ней давно не служили, спокойно говорят о ведьмовских бесчинствах и едят, едят, едят галушки да пьют до беспамятства горелку. Да и голодные бурсаки и семинаристы, будущие пастыри, когда не учиняют драк, одержимы только тем, чтобы поесть, выпить, стянуть. Ректор, отправляя Хому к пану, озабочен, чтобы прислали для личных его нужд хорошей рыбы из панских прудов. Мертвечина в душах реально страшна.

И в «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» видим мы оскудение человеческого в человеке, захлестывающую пошлость. Хочется пересказать слова Белинского об этой повести. Он горячо удивлялся, что Гоголю удалось не только насмешить нас до слез глупостями и ничтожностью этих живых пасквилей на человечество, но заставить нас пожалеть о них, пожалеть от всей души и расстаться с ними с каким-то глубоко грустным чувством, воскликнув вместе с автором: «Скучно на этом свете, господа!»

А вот в следующем, третьем, томе Гоголя — в «Петербургских повестях» у нас под ногами уже нет той устойчивой божьей благодатной земли. Петербург — город-призрак, город обманов. Вот что говорит автор о Невском проспекте в одноименной повести: «О, не верьте этому Невскому проспекту! Я всегда закутываюсь покрепче плащом своим, когда иду по нем, и стараюсь вовсе не глядеть на встречающиеся предметы. Все обман, все мечта, все не то, чем кажется!» Полувоздушная дева-греза оказывается распутной обитательницей публичного дома, а бравый поручик пошел в гости и «отличился в мазурке» после того как его высекли (совершенно заслуженно за попытки совратить жену) два немецких ремесленника, имена которым Шиллер, «но не тот Шиллер» и Гофман, «но не тот Гофман».

Колдовская фантасмагория города, по которому пробирается влюбленный художник, окончательно теряет реальность в тот момент, когда прекрасная головка обернулась и поманила за собой. Головокружительность надежды опрокидывает всю привычность и рассудочность взгляда: «Тротуар несся под ним, кареты со скачущими лошадьми казались недвижимы, мост растягивался и ломался в своей арке, дом стоял крышею вниз, будка валилась к нему навстречу и алебарда часового вместе с золотыми словами вывески и нарисованными ножницами блестела, казалось, на самой реснице его глаз». То, что потом, в двадцатом веке, менее талантливые люди растянут в целые художественные направления, у Гоголя мимоходом и лучше.

А город-призрак все лжет и шутит. «Сам демон зажигает лампы для того только, чтобы показать все не в настоящем виде». Так что уже и не удивительно, что у коллежского асессора Ковалева пропал нос, и нос этот носит мундир и разъезжает в карете. В этом лгущем мире, о котором без гротеска просто не расскажешь, нет прочной почвы ни под ногами, ни для сердца, ни для ума.

«Люди только думают, будто человеческий мозг находится в голове; совсем нет: он приносится ветром со стороны Каспийского моря». Это я уже цитирую «Записки сумасшедшего».

Меня в жизни как-то особенно тяжело удручает вихлявость и зыбкость человеческого ума, зыбучие пески искренней убежденности в заблуждениях, размывание твердой почвы единого человеческого взгляда на добро и зло.

Тарас Бульба пребывал в счастливой уверенности, что переворачивать мир нельзя, что «у последнего подлюки есть крупица русского чувства, и проснется оно когда-нибудь, и ударится он, горемычный, об полы руками, схватит себя за голову, проклявши громко подлую жизнь свою, готовый муками искупить позорнре дело».

Нет. Такой счастливой веры не дадут нам уже «Петербургские повести», как не даст и реальная современная жизнь. Много раз горестно вспомнится, что «мозг приносится ветром со стороны Каспийского моря». Нынешнее массовое служение золотому тельцу и собственному тщеславию, замаскированное словом «самореализация», приводит к тому, что очень многие люди делают открытие о собственном избранничестве подобно гоголевскому сумасшедшему, которого озарило, что он испанский король. И от всех этих «Фердинандов восьмых» не приходится ждать, что «ударятся они, горемычные, об полы руками».

Занятно, что в «Петербургских повестях» есть повесть, действие которой происходит и не в Петербурге вовсе, а в захолустном южном городке. Помещик-вертопрах Чертокуцкий пригласил к себе на обед офицеров расквартированного рядом полка, наплел, что у него есть на продажу отличная, особенная коляска. Потом с перепою забыл о гостях и перед их приходом спрятался от сраму в экипаж, который и пришли осмотреть гости. Гости отправились в каретный сарай хоть коляску увидать, открыли дверцу — «и глазам офицеров предстал Чертокуцкий, сидящий в халате и согнувшийся необыкновенным образом».

Что делает эта повесть на ярмарке тщеславия холодного Петербурга? Может быть, рассказывает, как в скорлупе мифа о самом себе жмется истинная сущность «значительного лица» или как выглядит душа у воздушной обладательницы пестрой и легкой шляпки, «к которой у нее иногда в течение целых двух дней сохраняется привязанность».

Но и «Петербургские повести» не безысходны. В холодном Петербурге среди холодных улиц, холодного пренебрежения и холодной насмешливости теплится жизнь Акакия Акакиевича, которому потщеславиться совершенно нечем. Лучший литературоведческий комментарий к «Шинели» Гоголя — мультфильм Юрия Норштейна, в котором Акакий Акакиевич копошится и возится в своем мирке, как канарейка или воробей, вызывая теплое сердечное сочувствие.

За проникающими словами Акакия Акакиевича: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?» молодой чиновник услыхал, устыдившись, другие слова: «Я брат твой». И такой сокрушительный удар наносят слова эти по многоликой ярмарке тщеславия, таким теплым светом Божьей правды врываются в иллюзорный холодный мир, что мы отогреваемся в этом свете и спасаемся от безумия и безысходности.

И в «Мертвых душах» утешает нас не только прекрасный одичавший сад Плюшкина, не только раздумья о птице-тройке, а устойчивость нравственных оценок. Современная жизнь, пожалуй, возвела бы Чичикова в бизнесмены-герои: он предпреимчив, умеет подниматься после неудач, быть обходительным и интересоваться окружающими, как будто назубок выучил Карнеги, у него достойные мечты об обеспечении будущей жены «с маленькими чиченками». Он любит хорошее мыло и не оскорбит никого ни запахом, ни перхотью — а Гоголь пишет: «Пора припрячь подлеца!»

И напоследок. Мне было чрезвычайно любопытно прочесть у Юрия Михайловича Лотмана, что Гоголь считал главным героем комедии «Ревизор» Хлестакова, и сетовал, что играется пьеса «Городничий». Во-первых, занятны параллели между Хлестаковым и реальными личностями — современниками Гоголя. Лотман убедительно доказывает, что ошибка чиновников произошла еще и потому, что «тупица и авантюрист был возможен на государственной службе и государственная бюрократия вовлекалась в круг прожектерства».

Во-вторых, во лжи Хлестакова Лотман отмечает то, что «он стремится избавиться от себя и членит мир на свое — лишенное ценности и высокоценимое чужое пространство. Все жизненные устремления его направлены на то, чтобы жить в чужом пространстве. Гоголь демонстративно сталкивает бедность воображения Хлестакова (все тот же суп, хотя „на параходе из Парижа“, все тот же арбуз хотя и „в семьсот рублей“) с разнообразием обликов, в которые он желал бы перевоплотиться. Облики эти должны представлять в своем роде высшую ступень».

Книга Лотмана, которую я цитирую, вышла в 1988 году. А сегодня существует целая индустрия, обслуживающая и развивающая хлестаковщину: сериалы, дамские романы, бессчетные лакированные журналы и газетенки, сплетничающие о «представляющих в своем роде высшую ступень», вещающие о дорогих ресторанах, дорогих машинах и дорогих курортах. А девочки играют куклой Барби, которую невозможно баюкать и прижимать к сердцу, но можно напяливать на нее вечернее платье и запихивать в пластмассовый особняк.

Можно было бы закручиниться совсем и горестно повторить: «Скучно на этом свете, господа!» Но, слава Богу, не скучно. И одна из многих и светлых причин того, что не скучно, — книги любимого Гоголя.

Упокой, Господи, душу усопшего раба твоего Николая.

Ранее опубликовано: № 5 (16) Дата публикации на сайте: 10 Сентябрь 2007

Дорогие читатели Отрока! Сайт журнала крайне нуждается в вашей поддержке.
Желающим оказать помощь просьба перечислять средства на  карточку Приватбанка 5457082237090555.

Код для блогов / сайтов
Скучно ли на свете?

Скучно ли на свете?

Ирина Гончаренко
Журнал «Отрок.ua»
Гора литературы о Гоголе огромна, и было бы самонадеянно пытаться изречь некие обобщения и исчерпывающие суждения о нем. Просто, радуясь поводу перечитывать Гоголя, говорить о Гоголе, возьмем на ладонь щепотку из этой горы и прибавим свою.
Разместить анонс

Добавить Ваш комментарий:

Ваш комментарий будет удален, если он содержит:

  1. Неуважительное отношение к авторам статей и комментариев.
  2. Высказывания не по теме, затронутой в статье. Суждения о личности автора публикации, выяснения отношений между комментаторами, а также любые иные формы перехода на личности.
  3. Выяснения отношений с модератором.
  4. Собственные или чьи-либо еще стихотворные или прозаические произведения, спам, флуд, рекламу и т.п.
*
*
*
Введите символы, изображенные на картинке * Загрузить другую картинку CAPTCHA image for SPAM prevention
 
Дорогие читатели Отрока! Сайт журнала крайне нуждается в вашей поддержке.
Желающим оказать помощь просьба перечислять средства на карточку Приватбанка 5457082237090555.
Отрок.ua в: