Или Блеск и нищета инфантилизма
…О, нашей молодости споры!
О, эти взбалмошные сборы!
О, эти наши вечера!
О, это комнатное пекло!
На чайных блюдцах горки пепла
И баклажанная икра…
Блаженная пора студенчества началась для меня в 1983 году, когда «великая и ужасная» Империя Серпа и Молота доживала свои последние бесславные деньки.
Как-то так получилось, что я затесался в среду интеллектуального «истеблишмента», где учеба и усвоение вузовской программы почитались «дурным тоном», поскольку последняя воспринималась как что-то казенное, догматическое и рутинное. И каждый уважающий себя «бурш» занимался самообразованием, полагая, что только оно может по-настоящему сформировать мировоззрение. Во всем этом была немалая доля справедливости, но еще больше — юношеской самонадеянности и глупости. Дело в том, что, наряду с «марксистско-ленинской философией», историей КПСС, научным коммунизмом, соцреализмом и прочей идеологической тарабарщиной, преподавались и вполне почтенные предметы, которых не коснулась или почти не коснулась идеологическая зараза: историческая грамматика, например, или античная литература. Но мы по инерции переносили свое снобистское пренебрежение и на эти предметы, о чем теперь жалею, потому что потом, позже, пришлось в поте лица восполнять сии пробелы.
Вообще, существовал круг тем, ориентироваться в которых считалось престижным: эмигрантская и самиздатовская литература, всякая «антисоветчина» (Солженицын, Аксенов, Синявский и пр.), «запрещенные» Булгаков и поэты серебряного века, модные зарубежные «мэтры» вроде Сартра и Камю, Фрейда и Сальвадора Дали. Эти примелькавшиеся ныне имена (которыми сейчас уже никого не удивишь) в ту далекую пору звучали будоражаще ново, как некое откровение. Этот «джентельменский набор» собственно и составлял основу так называемого «самообразования» наиболее продвинутых студентов-филологов.
Системы тут никакой не было, много действительно важного просто оставалось «за бортом» — только потому, что не имело ореола скандальности. Мы откровенно зевали, когда преподаватель «антички» читал нам на латыни Катулла и Горация, и заинтересовались античностью, только обнаружив у Андрея Белого, Цветаевой и Мандельштама образы из греческой мифологии. Добавьте к этому анекдоты про Штирлица, концерты «Аквариума» и «ДДТ», и вы получите типовой портрет 18-летнего «интеллектуала» предперестроечной формации. Хорошо помню, как гордо лелеял в себе этот мировоззренческий винегрет из андеграунда, модернизма, сюрреализма и всяческого мистицизма, не зная толком ничего ни о классических истоках этих течений, ни о том историко-культурном фоне, на котором они формировались и произрастали, путал Гесиода с Геродотом, а «онтологию» с «антологией» и несколько раз пересдавал экзамен по старославянскому языку.
Зато как искренне презирали мы пресных и занудно-педантичных отличников, добросовестно зубривших «диамат» и неправильные глаголы, прилежно вырезавших закладочки в томики Шолохова и Горького и никогда не позволявших себе проспать первую пару. Мы старательно хохмили, изнурительно иронизировали, в поте лица «каламбурили», так как в глубине души не были ни насмешливыми, ни циничными, но очень хотели таковыми казаться. Мы осваивали имидж «современных Онегиных», холодных снаружи и возвышенных в глубине души. На наших посиделках витал дух мнимой многозначительности, мы с удовольствием играли в «посвященных», к месту и не к месту поминали Фрейда, глубокомысленно переглядывались, в сизой табачной дымке нарочито лениво перебрасывались сакраментальными цитатами (выступавшими в качестве своеобразного пароля) или меланхолично сетовали на то, что в этом мире «все так сложно».
И никому из нас в голову не приходило, что на самом деле никакие мы не «мудрецы», а самые обыкновенные, забавные молокососы, играющие во взрослых и даже не подозревающие пока о том, что значит жить всерьез. Мы были уверены, что есть жизнь, так сказать, «бытовая» (та, которую ведут люди, погрязшие в рутине повседневных хлопот) и есть жизнь «духовная» (познание, созерцание и размышление). И мы искренне заблуждались, полагая, что наше умничанье и витание в облаках автоматически делает нас причастными духовному бытию.
Тогда казалось, что главное — укомплектовать мировоззрение. Казалось, что важно не как ты живешь, а что ты думаешь о жизни. О том, что качество миросозерцания должно трансформироваться в качество повседневного бытия, мы тогда не думали и не заботились, полагая, видимо, что это произойдет само собою. Все это порождало множество иллюзий, приводило к нереальной самооценке. Возникала и накапливалась не замечаемая нами чудовищная диспропорция между изощренной изысканностью наших «воззрений» — с одной стороны, и вялой неразборчивостью практического существования, бездарной, апатичной праздностью — с другой. Как-то само собою подразумевалось, что все это «пока», так сказать «начерно», а вот однажды наступит мгновение решительного выбора, и мы совершим что-то великое и значительное, что-то такое, что соответствовало бы высоте нашего мировоззрения.
Мы еще не знали тогда, что секрет духовности — в кропотливом самопринуждении и ответственности, в единстве рассудка и воли, взглядов и поступков, в регулярности и самоотдаче, в ежедневном исполнении обычных человеческих обязанностей. Все это еще только предстояло постичь ценою трудных жизненных опытов и разочарований. К сожалению, Сэлинджер к началу восьмидесятых успел выпасть из обоймы модных авторов, а именно у него я впоследствии вычитал поразившую меня фразу: «Умереть за истину — достойный поступок. Но несоизмеримо достойнее изо дня в день жить ради истины».