Детство Зарины. Кукла

С детства я отличалась религиозностью. Бабушка моя была ревностной мусульманкой, чего никак нельзя было сказать о моих родителях. В мечеть отец заходил только по большим праздникам; родители не молились, не постились; и Коран, подаренный бабушкой, в конце концов куда-то исчез из нашей квартиры.

До девяти лет я жила в Казани, и воспитанием моим преимущественно занималась бабушка. Строгая, но любящая, честная и добрая, она сделала для меня очень много (внучек у нее было всего две: я и Рушана), и поэтому, когда я всерьез задумалась о крещении, первым делом пришла на ум мысль: бабушка очень расстроится.

Моя бабушка, как и полагается настоящей женщине, воспитанной в традициях ислама, исправно держала уразу (пост) и творила намаз пять раз в день; она очень переживала из-за сына (моего отца), который относился к вере довольно равнодушно.

Бабушка учила меня молитвам, они казались мне особенно чудесными, волшебными — как ключи к двери, которая ведет в мир новый, загадочный, неизведанный. И в этом мире любили и знали меня — маленькую Зарину, я была там почти «своей», не чужой, — к этой мысли приучила меня бабушка. И до сих пор еще в тайниках моей памяти изредка всколыхнется и прошуршит осенним листиком непонятная бабушкина (но оттого и близкая!) молитва «Бисмилла и рахман и рахим».

И мне казалось, что нечто магическое, тайное было за расписанными арабской вязью стенами мечетей.

На всю жизнь мне запомнился случай из моего детства: я вернулась из школы, где на уроке труда мы мастерили хорошеньких куколок из мулине. У меня получилась особенно красивая кукла в малиновом платье, с раскинутыми в стороны желтыми руками. Я повесила куколку на шею и отправилась домой.

У бабушки (она жила тогда с нами) мой вид вызвал жуткое негодование.

— Это что такое, Зарина? Это что ты себе на шею повесила?

— Абика (бабушка), это кукла. Из школы… мы… делали…

— Я тебе покажу куклу! Это крест, а не кукла! — (У моей поделки руки были раскинуты в виде креста). — Снимай немедленно!

Бабушка отобрала куклу, выдернула желтенькие руки и, только увидев мои слезы, принялась меня утешать.

— Сделаю тебе куклу еще лучше. Красавицу из красавиц. А кресты на себя нельзя вешать, Зарочка. Ты мусульманка. Повтори.

— Я — мусульманка, — сквозь слезы пролепетала я, и бабушка уже ласково гладила меня по голове, сажала за стол обедать и называла нежно «кызым», то есть «моя дочь».

В третий класс я пошла уже в Москве. Были разные трудности дома, и даже на меня, ребенка, частично ложился их груз. И почему-то именно в это время я совсем отошла от веры: не было рядом мудрой бабушки, были родители, у которых была только я и больше никого. Я как-то рано ощутила свою «нужность» им и стала очень приземленной, привязанной к конкретным моментам — все волшебство быстро исчезло из моей жизни.

Мимо мечетей я проходила довольно равнодушно — быть может оттого, что они были «московские», не родные.

Так надо. Музыка

Не могу точно вспомнить, в какой момент у меня появился интерес к Православию.

Возможно, он возник во мне с той поры, когда мы переехали в Москву? Или после того, как я поплакала над легким, причудливо расписным, как изящная шкатулка, рассказом И. Бунина «Чистый понедельник», или когда, дрожа, читала «Братьев Карамазовых» Достоевского? Или когда впервые в жизни попала вместе с одноклассниками на экскурсию в Троице-Сергиеву Лавру и прочитала на одном из храмов надпись, поразившую меня до оцепенения, — «Ведомому Богу»?

…Сбылась мечта моей беспокойной ищущей юности: я стала студенткой МГУ. После того, как мы с новоиспеченной подругой увидели себя в списках поступивших, она в переполнявших ее через край радости и восторге потащила меня в храм мученицы Татианы при МГУ — «ставить свечки».

— Зачем ставить? — не поняла я.

— Ну как, в благодарность. Мы же поступили! — по пути объясняла Лена.

— Ты верующая, православная? — обрадовалась я. Как давно мне хотелось поговорить о православной вере!

— Не важно! — отмахнулась подруга. — Главное, что мы поступили. А свечки поставить надо. Так надо, понимаешь, Зарин?

Я ничего не понимала. Что значит «так надо»?

Однажды я робко переступила порог Татианинского храма и попросила в книжной лавке книгу о православной вере.

— Ну, какую вам книгу предложить, девушка? Их очень много — о православной вере. Вот ответы на вопросы, священник отвечает, это вот издание больше для детей подходит, а это для людей воцерковленных… А вы, может, православную энциклопедию купите?

— Не знаю, как скажете, — я пожала плечами.

Продавщица пытливо посмотрела на меня.

— А Библия у вас дома есть?

Я отрицательно покачала головой.

— Ну вот, с Библии и надо начинать. С Евангелия. Вот вам Евангелие, отдельно Новый Завет, а потом докупите, если что.

Дома я стала листать небольшую книгу с православным крестом на обложке. Как-то ненавязчиво вспомнилась бабушка — и мне стало отчего-то стыдно, словно я делала что-то плохое, недозволенное. Я отложила Евангелие на время, а потом все-таки прочитала его от начала и до конца — просто как главную христианскую книгу. Первое впечатление: я была просто очарована, заворожена, если так можно сказать. До чего же Евангелие было добрым, ласковым, теплым, каким-то прощающим, дающим надежду на что-то опять же доброе, светлое. Прочитав его впервые, я не поняла почти ничего, кроме разве что описания жизни Христа, но как много мне запомнилось непонятных изречений!

Я ходила, прислушиваясь к себе и повторяя в уме эти величественные изречения, и мне казалось, что звучит внутри меня особенная музыка — музыка Евангелия.

А потом была сессия и обычная студенческая суета, размеренные трудовые будни и яркие праздники, и больше Евангелие я не читала: все как-то не случалось. Иногда я вспоминала об этой книге, но почитать руки не доходили. Я помню, что чаще других эпизодов из Евангелия в памяти всплывала Гефсиманская молитва. Этот момент в жизни Христа мне казался почему-то наиболее сильным и печальным. Я не понимала, как Бог может испытывать чувство одиночества и скорби (разумеется, в то время я понятия не имела, что Христос был Бог и Человек), и это реальное ощущение оставленности и брошенности вызывало у меня глубокое сочувствие к Спасителю. Как мне было жаль Его! Христос совсем один в темном притихшем Гефсиманском саду, слабо освещенном луной, апостолы мирно спят, а Ему предстоит столько всего пройти; Его ждет позорное распятие — и в такие минуты Он всеми оставлен!

Этот евангельский эпизод крепко впечатался в мое сердце и память, и мое первое познание «христианского Бога» было именно таким — сопереживание бедному, одинокому, всепрощающему Христу.

Ко мне навстречу вышел…

Летом я с подругами отправилась отдыхать на Кавказ, в Мацесту, всего на десять дней. Планы у нас с Ритой и Леной были грандиозные, но сил и фантазии хватило только на то, чтобы валяться каждый день на пляже. От моря нас невозможно было оторвать.

И все-таки перед возвращением в Москву мы решили поехать на какую-нибудь экскурсию. Только сразу же возник вопрос: что посетить? Ведь вокруг было столько удивительных мест.

В конце концов, мы сошлись на Абхазии: с ней у нас было связано веселое воспоминание. Как-то вечером, возвращаясь с пляжа втроем, у перекрестка, где начинался рынок, мы увидели старика-грузина с большим завязанным мешком, стоявшим около его ног. В мешке что-то шевелилось.

— А что вы продаете? Что там, в мешке? — полюбопытствовала Рита. — Кот?

— Зачэм кот? Какой кот? Это наложниц я вэзу в горы, в Абхазыю, продать, — и дед добродушно рассмеялся.

— Наложниц в Абхазию? — повторила, недоумевая, Рита.

В это время в мешке захрюкали. Мы расхохотались.

— Поросенок! Там у вас поросенок! — мы смеялись, как дети.

И поэтому мы дружно рассмеялись и вспомнили поросенка в мешке, увидев на стенде турфирмы слово «Абхазия». Вопрос о том, куда ехать, был решен: мы собрались на экскурсию именно туда.

День выдался безумно жарким, казалось, что воздух превратился в тягучий горячий пласт. Одуревшие от жары туристы лезли прямо в одежде в горное озеро Голубое, фантастически красивое, от ледяной воды которого моментально сводило ноги.

Как говорится, нам уже было «ни до чего». Двухминутное купание в море, в Гаграх, облегчения не принесло. Наконец автобус остановился около Новоафонского монастыря — последнего пункта программы нашей экскурсии.

Надо было подниматься в гору. Туристы — мокрые, красные — с трудом передвигая ноги, брели вверх к монастырю в гробовом молчании — сил разговаривать не было.

Лишь у некоторых возникло желание стоять в душном помещении за свечами и записками. Мы послушно ходили по монастырю за экскурсоводом, и я ничего не ощущала, кроме отупляющей усталости. Почему-то монастырь не произвел на меня особенного впечатления. Веселый, полосатый снаружи, и величественно-мрачный, темный внутри. В сумраке огромного храма потрескивали свечи, проступали лики икон.

— А теперь можете полюбоваться архитектурой монастыря, у вас в запасе тридцать минут. Встречаемся без пятнадцати четыре у автобуса.

Рита с Леной упали на скамейку, обмахиваясь газетами, а я пошла бродить по храму.

Фрески, иконы в полумраке, неслышно снующие прислужницы в темно-синих халатиках, и вдруг… из темноты, в бликах горящих свечей, словно из длинного неосвещенного тоннеля, ко мне навстречу вышел Христос.

Он стоял на коленях на сером камне, чуть разведя руки в стороны и устремив взгляд вверх, на небо, словно разговаривал с кем-то, и лицо Его было таким грустным, таким страдающим, молящим, что я застыла на месте; сердце болезненно заныло. Белое простенькое одеяние, серо-синяя накидка на плечах (или как это называлось раньше?), и позади Спасителя — деревья, уснувшие в тишине ночи, и какие-то растения, и совсем вдалеке — спящий, спокойный Иерусалим. А небо — глубокое, темно-синее, и очертания туманной голубой чаши среди тихих звезд. И в этой темноте, в ночной тиши — яркое, солнечное свечение вокруг головы Христа.

Я моментально узнала изображенный на иконе сюжет из Евангелия — оставленный всеми Христос в ночь перед Распятием в Гефсиманском саду.

— Как называется эта икона? — прошептала я, поймав за руку церковную уборщицу.

— Моление о Чаше, — она указала масляной рукой на желтые буквы, застывшие на темном небе иконы.

— А почему Он молится Чаше? — не поняла я.

Женщина смотрела на меня ласково и спокойно.

— Моление о Чаше, а не Чаше. Господь молился о Чаше Своему Отцу, Богу-Отцу перед Распятием. Он знал все, что с Ним будет, и молился об этой Чаше страданий, которую Ему надлежало испить. Это была молитва об укреплении перед всеми испытаниями. Вот вы почитайте Евангелие.

— Я читала, — отозвалась я. — Спасибо вам, огромное спасибо!

Я достала фотоаппарат и сквозь пелену слез несколько раз сфотографировала чудесную икону.

Мне не хотелось, чтобы меня видели Рита и Лена. Мне вообще не хотелось, чтобы меня кто-то видел, чтобы кто-то был рядом. Хотелось лишь одного: плакать здесь совсем одной рядом с камнем из Гефсимании, камнем, где стоит Христос, устремивший печальный взгляд на небо.

— Зара, пошли! Уже время…

И все-таки я опоздала к автобусу, потому что бросилась в церковную лавку в надежде купить икону «Моление о Чаше». Такой иконы там не оказалось.

Возвратившись в Москву, я разыскивала эту икону во всех храмах и церковных лавках, понимая в то же время, что я ее не найду. Конечно, иконы «Моление о Чаше» я встречала, но написаны они были по-другому, а мне хотелось именно такую, какая была в бедном абхазском храме. Наконец я рассталась со своей мечтой.

К моему большому огорчению, фотография иконы не получилась: слишком темно было в этом храме.

Тот, Которого я знала

Время шло, и наступил тот день, когда я вошла в маленький храм рядом с моим домом и обратилась к священнику с просьбой крестить меня.

Перед этим Таинством он просил меня походить на Литургию и выучить некоторые молитвы. Я стояла на Литургии и послушно, с полным сознанием своей правоты, уходила после возгласа диакона «Оглашенные, изыдите».

Мне приятно было быть «оглашенной», то есть пока не крещеной, но готовящейся. Таинство ждало меня впереди.

— Вы выбрали имя, которое хотите принять во время крещения? — как-то раз, неожиданно спросил меня отец Андрей.

— Нет, я не знала, что надо выбрать имя. Совсем любое?

О. Андрей принес мне церковный календарь.

— Какого числа вы родились?

И я узнала, что в день моего рождения, 7 декабря, празднуется память святой великомученицы Екатерины. Больше вопрос о выборе имени не стоял. Родители по-прежнему, конечно, называют меня Зариной, Зарочкой, Зарой, но когда к телефону просят «Катю», они зовут меня. А это дается очень нелегко, я знаю.

В тот день, когда меня крестили — 7 декабря — в день рождения и день моего Ангела, выпал первый снег. В храм я вошла, когда рассерженная осень разметала повсюду остатки прелых листьев, а вышла, когда земля была уже присыпана снегом, и хлопья все падали и падали — очень медленно и несмело.

Я шла в этой тишине и чистоте, до краев полная сознанием совершившегося Таинства, и так боялась потерять, разлить это ощущение тихого блаженства! Я поехала в музей Андрея Рублева, затем долго гуляла, а когда стемнело, зашла в первый попавшийся храм, и мне повезло: там читался акафист великомученице Екатерине. Домой возвращаться так не хотелось…

Идя домой, я повторяла фразы, пытаясь их осмыслить и принять: «Я — православная! Я теперь Катерина. Я — крещеная!»

И вдруг…

«А что если я не права?!» — помимо моей воли внутри меня бухнула и придавила сознание эта страшная мысль. «Я из мусульманской семьи, этническая татарка. Ни капли русской крови. Зарина Фаридовна Абдулгалеева. И вдруг — такое… изменить вере отцов».

— Господи, помоги! Я верю, верю! Это все не то — мои мысли, — я содрогнулась в беззвучной молитве к моему Богу, Богу, Которого я знала, Богу христианскому, Гефсиманскому…

Я почти бежала домой и специально пыталась думать только о предстоящей сессии. Неожиданно на мобильный позвонила мама и, узнав, что я рядом с нашим домом, попросила купить «суперклей»: что-то там у нее сломалось.

Я подбежала к киоску, когда он уже закрывался.

— Пожалуйста, мне только два суперклея, — умоляюще попросила я.

Пожилая продавщица, молча вздохнув, кивнула. Она долго не могла найти мне сдачи 4 рубля.

— Да не надо мне, не ищите! Спасибо за клей! — и я повернулась, чтобы уйти. Продавщица настойчиво позвала меня.

— Подождите. Мне чужие деньги не… — она не договорила. — А, вот, может, календарик возьмете, а? На будущий год? Как раз последний остался.

— Давайте, конечно.

Она сунула мне в руку маленький календарь. Я бросила его в карман.

Дома вместе с клеем я достала календарь и ахнула. Что-то теплое, родное разлилось по сердцу, помимо воли выступили слезы.

На сером камне, на коленях стоял Христос, чуть разведя руки в стороны и устремив взгляд вверх, на небо. Мой Христос! Христос, Которого я знала!

Я перевернула календарь и прочитала внизу: «Фрагмент росписи собора монастыря св. апостола Симона Кананита г. Новый Афон (Абхазия)».

Его влияние

От бабушки мой «революционный поступок» отец предложил временно скрыть, и я с ним полностью согласилась: зачем нарушать спокойствие старого больного человека? Пусть все идет своим чередом.

В конце июня к нам в гости приехала моя двоюродная сестра Рушана и узнала, что я стала Катей. С великим трудом приняв эту новость, Рушана отвезла ее бабушке. Когда мы созванивались с сестрой, она сказала, что бабушка очень расстроена и говорить со мной пока не хочет.

— Наверное, называла меня предательницей. Или что-то вроде «с волками жить — по-волчьи выть»? — спросила тогда я. В ответ Рушана обиделась.

— Ты очень плохого мнения о бабушке. Она тебя по-прежнему, конечно, очень любит и считает, что ты ни в чем не виновата, просто попала под чье-то влияние, и рядом не оказалось человека, который мог бы тебе помочь… а ты же с детства была с… обостренным чувством веры.

— Бабушка отчасти права, — отозвалась я. — Я попала под влияние Бога, если можно так сказать. Он меня позвал, и я вдруг Его нашла — просто пришло время.

— Ты нашла чужого Бога, — тихо проговорила Рушана. — Ты отказалась от своей родной веры.

Я не собиралась спорить, что-то доказывать, объяснять: все это было незачем. Есть в жизни такие моменты, когда не надо говорить, потому что слова, какие-то доводы до невыносимости бессильны и пусты, и каждый останется при своем мнении. Есть моменты, которые можно только почувствовать, уловить душой, они выше любых слов.

Рушана тоже замолчала, и я услышала, что она плачет.

— Не надо, ну, пожалуйста, не надо. Я тебя очень люблю. И мы ведь все равно… дружим и вместе.

— Да, это так… просто вспомнила… так, мелочь.

— Что ты вспомнила, Рушана?

— У нас очень красивую мечеть построили. Ну, ты знаешь, наверное. Кул Шариф.

— Когда я приеду в гости, обязательно сходим с тобой ее посмотреть! Хорошо?

— Да, Зарина, сходим. Ну, успехов! Целую тебя. Бабушке пока не звони. И не переживай, ты же знаешь нашу бабушку. Она тебя, конечно, простит. Ну, до свидания!

— Звони!

Папа отнесся к моему решению стать православной христианкой с сочувствием.

— Ну что ж, раз ты это выбрала, раз тебе это близко, наверное, я не должен препятствовать, — заметил он со своей мягкой улыбкой, и мы обнялись. — Все равно ты останешься моей дочкой Зариной, кем бы ты ни стала — православной, католичкой или буддисткой.

— Такого папы, как у меня, больше нет ни у кого! — рассмеялась я, целуя кудрявые седые волосы отца.

Мама пошумела — больше от необычности происходящего: в нашей семье, среди нашей родни это был первый случай перехода в другую веру. Я назвала дату предстоящего мне крещения — родители не захотели прийти в этот день в храм, и я была очень рада этому. Мне кажется, они не захотели мне мешать — даже не мешать, а просто напоминать о себе в такую минуту. Ведь тогда, во время крещения, в храме существовала только я — Зарина-Катерина — и Христос, и буквально считанные секунды мне был никто не нужен и ничто не нужно, даже, наверное, кислород.

Это были свет и радость — настоящее чудо, и мне казалось, что я чуть-чуть, совсем капельку причастна к тому, что чувствовал князь Владимир, когда крестился, и великомученица Екатерина, и Варвара, и другие святые, крестившиеся в зрелом возрасте.

Сестра Рушана однажды серьезно спросила меня:

— Зара, но ты, наверное, хоть изредка, хоть неосознанно, хоть во сне — но сожалеешь, что стала... другой? Что приняла другую веру?

И я чистосердечно ответила:

— Нет, никогда. Правда. У меня наоборот такое ощущение, словно я что-то приобрела, очень-очень дорогое, то есть бесценное. И стала очень богатой. Внутри богатой. Раньше у меня такого не было.

— Странная ты все-таки, Зарина, — вздохнула Рушана. — И от этого я тебя люблю еще больше.

А самое главное, самое важное, самое радостное и удивительное для меня событие — моя Рушана спустя два с половиной года после моего крещения крестилась сама. И крестился ее муж. Она стала Марией, а Ильнур (муж) — Ильей.