Полетела из окна горсть крошек — голуби склевали и упорхнули. Звякнула мелочь о дно стаканчика — чьи глаза? чей стаканчик? — подали и упорхнули. И то хорошо: крошками птицы сыты, а мелочь превратится в хлеб. А вот бездомных собак прикармливать опасно: будут подбегать, смотреть жуткими глазами. Да и голубей если постоянно кормить — балкон загадят. Хорошая штука — мимолётная благотворительность на бегу, когда перепрыгиваешь через коряги чужого страдания...

Две истины

Если хоть чуть-чуть задержаться, рискнуть и, к примеру, в свой чистенький благополучный домик пустить детей из интерната, которых везут в паломничество, то останешься со следами недомытых рук на полотенце, выдвинутыми без спросу ящиками и полной неспособностью организовать то общение, которое тебе грезилось.

А в Доме малютки (сиротском приюте) тебя ждут, оказывается, не на два часа, а на всю жизнь, и годовалые дети говорят об этом так понятно и красноречиво, что, кажется, всякие членораздельные слова — ненужное в общении излишество.

А шапочная знакомая, приехавшая к врачам, живёт у вас не два дня, как вы ожидали, а третью неделю, и вы вдруг обнаруживаете, что нужно ей не временное пристанище, а полнота сердечного общения, потому что от одиночества она страдает больше, чем от болезни.

И вот — от прикосновения к обездоленным вам открываются две истины. Во-первых, сердце у вас окаменелое, как кость динозавра, и под сентиментальностью в глубине его шевелится желание забаррикадировать дверь комодом, чтоб никто не мешал умилённо читать притчи о добром самарянине и Страшном Суде. А во-вторых, вы обнаруживаете, что крошки нужны только голубям, а человек ждёт любви от полноты сердца. Вы хотели отдать два часа, а от вас ждут всей жизни до смертного часа.

Диккенс и Достоевский

Если обратиться к литературе, красноречиво свидетельствует об этой жажде полноты любви и участия Фёдор Михайлович Достоевский. Его обездоленные горды и самолюбивы все: не только полупомешанная от горя Катерина Ивановна, жена Мармеладова, а и Илюшечка, до смертной болезни потрясённый унижением своего отца, из «Братьев Карамазовых», и сирота Нелли в «Униженных и оскорблённых», и Неточка Незванова, которую приютили в доме князя. Их любовь, их великая преданность приходит только в ответ на любовь и преданность, а не на благодеяния.

Если у Достоевского надрывная жажда любви, то у Диккенса эта любовь идиллически осуществлена. Именно в связи с тем, что я пишу сейчас, я обратила внимание на то, что, оказывается, практически все добрые персонажи Диккенса, которые своею помощью краеугольно меняют судьбу главных героев, уже прежде были способны на самую полную и безоговорочную помощь тем, с кем их сводила жизнь.

Оливера Твиста усыновляет мистер Браунлоу, но его открытость людям началась раньше: он всей душой участвует в судьбе своего несчастного друга. В доме миссис Мейли, где принимают Оливера как собственного ребёнка, уже живёт воспитанная как дочь сирота Роз. Когда доведённый до отчаяния Дэвид Копперфилд находит свою бабушку и она даёт ему приют, опеку и всё своё сердце, необходимым членом идиллии является некто мистер Дик — милейший тихопомешанный добряк, которого бабушка навсегда приютила, спасая от его злой родни. В её доме мистер Дик получает не только кров и еду, но и самое серьёзное без тени снисходительного пренебрежения отношение. Тёплый юмор вплетается в напряжённую и страшную сцену объяснения бабушки со злодеем-отчимом Дэвида:

«— Это Мистер Дик. Старый и близкий друг. Я всегда полагалась на его здравый ум, — сказала бабушка с особым ударением, чтобы усовестить мистера Дика, который с простодушным видом сосал указательный палец».

Эгоизм страдания

Один из главных и самых светлых персонажей «Жизни Дэвида Копперфилда» — мистер Пегготи, далеко не богатый рыбак, который усыновил племянника и племянницу, когда они остались без средств к существованию, и принял в дом обнищавшую вдову своего бывшего компаньона, владевшего с ним когда-то баркасом. Эта самая вдова, миссис Гаммидж, с нелёгким, мягко выражаясь, характером.

«У миссис Гаммидж был характер раздражительный, и по временам она хныкала больше, чем могло прийтись по вкусу остальным обитателям такого маленького домика. Мне было очень жаль её, но бывали минуты, когда я сетовал, что у миссис Гамидж нет своего дома, куда бы она могла удаляться, пока её расположение духа не улучшится.

Обычное место миссис Гамидж у камелька было, как мне казалось, самое тёплое и уютное, а стул — самый удобный, но в тот день ничто не приходилось ей по вкусу. Она жаловалась на холод, на каких-то „мурашек“, бегавших у неё по спине. Наконец она пустила слезу по этому поводу и снова заявила, что она „женщина одинокая, покинутая, и всё против неё“».

Если Диккенс создаёт образ сварливой страдалицы, допекающей терпеливых благодетелей, то Достоевский объясняет нам, что творится в недрах человеческой души: он пишет об «эгоизме страдания» и даже выделяет эти слова курсивом. «Это растравление боли, это наслаждение ею было мне понятно: это наслаждение многих обиженных и оскорблённых, пригнетённых судьбою и осознающих её несправедливость. Нелли как будто хотела удивить и испугать нас своими капризами и дикими выходками, точно она в самом деле перед нами хвалилась...»

Достоевский готовит нас к тому, с чем почти наверняка столкнётся каждый пытающийся помочь обездоленным: требовать от страдающего человека от?сут?ствия эгоизма, мнительности, странностей — то же, что требовать от хромого фуэте, а от самого себя святости. Вряд ли вам выпадет ухаживать за преподобным Пименом Многоболезненным, да и его по временам оставляли без помощи, избегая тяжёлого запаха лежачего больного.

«Ты есть, а тебя не надо»

Диккенс и Достоевский помогают жить и жизнь понимать, а есть книга, в которой безысходность — единственная реальность. Я имею в виду повесть Кафки «Превращение». Однажды утром Грегор Замза просыпается в обличьи огромного в человеческий рост насекомого. Он чувствует всё так же, как прежде: любит своих родителей и сестру, но они страшно тяготятся им: он омерзителен, и страшен, и обуза. Эта повесть похожа на кошмарный сон не только смешением фантастики и обыденности: превращение в таракана не является возмездием или наказанием, у зла нет ни адреса, ни причины, и бороться с ним невозможно. Хороша эта повесть единственно тем, что криком кричит о страшной ситуации: «ты есть, а тебя не надо». Константин Райкин, которого мне довелось видеть в роли Грегора Замзы, говорил в интервью, связанном с этим спектаклем, что эта проблема ему особенно близка, поскольку, когда он должен был родиться, родители решали, дать ли ему появиться на свет или он не нужен.

Мне доводилось слышать от школьников, что ситуация из «Превращения» легко проецируется на реальность: человек становится инвалидом — и зловоние его ночных горшков, его неподвижность, то, что он может стать внешне страшен, то, что он обуза, — точное повторение того, что у Кафки. А я вспоминаю истории из жизни.

В какой-то давней телепередаче брали интервью у членов одной семьи, у каждого в отдельности. Дело было в городе, который тогда назывался Ленинград. Родители — научные работники, сын и дочь — студенты. Я до сих пор помню, что все они говорили о том, как хорошо, что в их семье есть лежачая бабушка: они собираются вокруг неё и становятся в полной мере семьёю, она центр их семьи.

Ситуация Кафки в жизни преодолевается любовью, и если любовь к больной бабушке не столь типична, то любовь к мужу, жене, детям очень часто бывает самоотверженной. Я лично знаю трёх стариков, годами ухаживавших за своими лежачими жёнами; жену, двадцать лет любившую парализованного мужа.

Мы знаем, что есть такие близкие ко Христу люди, которые усыновляют больных детей, создают огромные семьи, где не делают разницы между своими и чужими. Есть титаны духа и тихие праведники, которые неприметно живут среди нас, которые жизнью свидетельствуют об искренности своей молитвы «да будет воля Твоя», ибо дают Господу помогать обездоленным их руками.

Жажда полноты

В человеческих отношениях всеобъемлюща жажда полноты, и пусть не утешаются те, которые не только никого не усыновили, а упорхнули от собственных детей. Этим людям кажется, что они всё наверстают денежной помощью и свиданиями по воскресеньям. Нет. Детям нужна вся жизнь, вся любовь.

И в русле этого разговора можно только ещё раз испытать счастливое изумление от того, что Господь предлагает нам не совет, не книгу, не свидания в определённые дни, а Тело и Кровь, и говорит: Тот, кто исполняет волю Божию, тот Мне брат, и сестра, и мать (Мк. 3, 35).

Можно испытать горестное удивление, что именно для Господа мы делаем исключение и от Него чаще всего хотим не полноты Его требовательной любви, а благотворительности в самом незатейливом понимании этого слова: дай и уйди. Именно Ему, Вседержителю, мы норовим накрошить крошек наших торопливых молитв.

Но это уже другая тема, а возвращаясь к нашему разговору о помощи ближним, я спешу уточнить, что ни в коей мере не хочу обесценить ни заочной денежной, ни какой бы то ни было временной, в том числе волонтёрской, помощи. То, что мы говорим, если можно так сказать, «на фоне Достоевского», не отменяет того, что мы говорим «на фоне Кафки». Гораздо чаще, чем мы хотим себе представить, люди попадают в ситуацию «ты есть, а тебя не надо». И может ли быть лишним какое бы то ни было милосердие, когда есть тяжёлые болезни, требующие дорогого лечения, когда есть младенцы и старики с пролежнями, для которых чистый памперс — роскошь.

Пытаясь тем или иным образом помочь обездоленным, вы не испытаете удовлетворения и самодовольства — вас будет глодать чувство вины. Но, вероятнее всего, именно тогда, когда вы пытаетесь помогать, Господь отодвинет от дверей вашего сердца комод, загородивший вас от Бога и ближнего, — и это будет самое лучшее и самое радостное из всего, что только может с вами случиться.