В этом году исполняется сто лет со дня смерти Шарля Пеги ― крупнейшего французского писателя, поэта, философа, публициста ― человека, которого ставят в один ряд с Паскалем, Кьеркегором, Достоевским и Ницше. Он был убит в самом начале Первой мировой войны, 5 сентября, в битве на Марне. Говорят, пуля настигла его, когда он поднялся над взводом лежащих солдат с криком: «Стреляйте! Да стреляйте же, ради Бога!»

В этом последнем жесте весь Пеги ― горячий, бескомпромиссный, не умеющий отступать, бесконечно любящий свою землю и готовый пожертвовать всем ради её чистоты и свободы.

«Рядовой гражданин, рядовой христианин, гражданин обычного городка, христианин обычного прихода. И грешник самого обычного разряда. Он тот самый человек, который всегда одевался только в обыкновенную ткань, всегда писал только на обыкновенной бумаге и садился только за общий стол», ― так любил говорить о себе тот, кого С.Аверинцев позже назовет «ни на кого не похожим поэтом». Пеги действительно невозможно вместить в какие-то рамки, и не только как поэта. Все попытки как-то «классифицировать» его, определить его место в литературе, философии и политической мысли Франции терпят фиаско. Католик, обличающий духовенство; социалист, восстающий против партийной стадности; поэт традиционных форм, говорящий о вере оригинальным, завораживающим слогом ― Пеги совершенно органично соединяет в себе кажущиеся противоречия и предстает перед читателем личностью цельной и последовательной.

Впрочем, и для самого Шарля в словах «рядовой» и «обыкновенный» нет негативной тональности. Скорее, наоборот. Апостолы были обыкновенными рыбаками и лодочниками. Жанна д’Арк ― фигура для Пеги очень знаменательная ― была обыкновенной девушкой, простой пастушкой. «История, ― пишет он, ― проходит не там, где мы хотим. История проходит там, где она хочет. ... И тем, кто не хотел ничего, даёт все. Это всегда те, кто этого не ждёт, об этом не думает, не знает, что это такое, — их-то и касается, задевает, сбивает огромное крыло». Называя себя «рядовым гражданином», Пеги, тем не менее, с юности верил, что ему предстоит вписать в историю французской мысли одну из самых ярких страниц.

Будущий писатель родился в 1873 году в предместье Орлеана в семье крестьян и ремесленников. Его отец умер вскоре после рождения сына, и мальчика воспитывали мать и бабушка. Шарль гордился тем, что его мама была лучшей в округе плетельщицей стульев и прекрасной хозяйкой. Сколько раз наблюдал он за тем, как она шерстяной тряпкой натирала мебель до идеального блеска. «Смогу ли я когда-нибудь писать так, — не раз говорил он, — как полируют мебель: буфет, кровать... Смогу ли перед фразой, вычищенной тщательно, словно буфет, ощутить ту живую, ту трудовую, ту рабочую уверенность, что в самой глубокой выемке тончайшей резьбы не осталось ни пылинки». Его стиль письма и правда чем-то похож на своеобразное «плетение словес» ― попытка найти нужное слово, донести мысль до читателя воплощается в бесконечных повторах, создающих впечатление тугого клубка. Он сплетает фразы с такой же тщательностью, с какой его мать сплетала прутья лозы.

Из его крестьянского детства рождается и та ностальгия по «старой Франции», которой насквозь пропитана его публицистика. Он с болью говорил о крушении старого мира, где еще не было всеобъемлющей власти денег, где была любовь к труду и понятие о чести, «абсолютное, как и свойственно чести». «Ножку стула надо было сделать хорошо. ... Её надо было делать хорошо не для платы или за плату. Её надо было делать хорошо не для хозяина или для знатоков или для клиентов хозяина. Надо было делать хорошо её саму, в ней самой, ради неё самой, по самой её сути». Охлаждение к труду ― это болезнь современного мира, мира, из которого деньги, переставшие быть средством и ставшие целью, вытеснили Бога. Рабочие, «у которых теперь только одна мысль ― стать буржуа», забывают, что «в христианской морали и в христианской теологии закон труда не имеет более серьезного обоснования, чем повседневный труд Иисуса в назаретской мастерской». Если в Ветхом Завете труд был наказанием за падение Адама ― в поте лица будешь есть хлеб твой ― то Христос превращает его в долг любви. «Так родился новый Труд. С тех пор тысячи и сотни тысяч христианских мастерских были и есть лишь подражания той назаретской мастерской. ... Отныне человек, который трудится, — это человек, который поступает как Иисус, подражает Иисусу».

Работа же только за деньги убивает радость труда и понятие чести. «Все остальные миры (кроме современного) были мирами в какой-то мере духовными. Только современный мир, будучи миром денег, — это мир полностью и абсолютно материальный». Пеги писал об этом более века назад, а звучит так, будто сказано сегодня.

 

Несмотря на то, что бабка Шарля не умела даже читать, мать сделала всё возможное, чтобы обеспечить сыну образование. После Орлеанского лицея он со второй попытки поступает в Эколь Нормаль ― одно из самых престижных учебных заведений Франции. К этому времени он уже отслужил в армии, сохранив о ней, в отличие от многих, самые теплые воспоминания. Став студентом, Шарль оказывается в кругу молодежи, захваченной социалистическими идеями. Как писал уже зрелый Пеги, они не очень-то ясно представляли себе, что такое социализм. Они мечтали о счастье человечества, и социальная революция виделась Пеги прежде всего революцией нравственной. Не без влияния Бергсона он утверждал, что настоящая революция «сводится главным образом к всё более глубокому проникновению в неисчерпаемые запасы внутренней жизни». Публичное вырастает из тайного, а значит, начинать нужно с преобразования душ и сердец. «Христианские святые, публичные святые были в высшей степени такие люди, такие святые, призванные, vocati, которые, чтобы уберечь себя в крайней опасности чрезвычайной миссии, привносили в неё прежде добродетели обычные, заурядные, повседневные, привычные, подручные...»

Еще во время учебы в университете у Пеги рождается замысел «свободного и честного журнала». Несмотря на множественные трудности, в том числе финансовые, в январе 1900 года вышел в свет первый выпуск «Двухнедельных тетрадей» ― издания, которому суждено было стать одним из важнейших свидетельств эпохи. Первоначальный план был в том, чтобы раз в две недели представлять, в форме подлинных документов, события из политической жизни и свободные суждения о них. Уже вскоре журнал расширяет круг тем ― на его страницах находят свое место вопросы образования, экономики, философии, литературы ― но идея Пеги остается прежней: «мешать человеку скатываться по наклонной плоскости в чувстве, в морали, в поведении». Когда-то он думал о преподавательской стезе, и эта склонность к просветительству теперь воплощается в горячем желании научить людей читать: «умел бы читатель читать, и тогда все спасено». Отдавая своему детищу всего себя, Пеги со свойственной ему бескомпромиссностью стремился к тому, чтобы его издание было образцовым не только в плане достоверности, но и в деталях ― чтобы спустя годы ни за один номер, ни за одну страницу, ни за один фрагмент не было стыдно. Из-за своей категоричности он порвал со многими своими друзьями, нередко сурово обходился с сотрудниками и авторами, был властным и требовательным, но все же сумел сделать из «Тетрадей» шедевр типографического искусства. «Я трачу добрую треть своего времени на промышленную, типографскую подготовку „Тетрадей“ к выпуску, на корректуру оттисков. Я считываю листы с такой скрупулезной внимательностью, что выгляжу смешным со стороны...» Ведь форма должна помогать восприятию, быть удобной и гостеприимной; заглавия, поля и пробелы призваны нести смысловую нагрузку ― так, чтобы ни одна деталь не выпадала из ансамбля произведения.

 

Имя Шарля Пеги стоит в ряду деятелей так называемого «католического возрождения» конца XIX-начала ХХ века. Среди его поздних мистерий есть очень сильные вещи, свидетельствующие о внутреннем горении и напряженной работе духа. Но отношения писателя с Церковью были отнюдь не простыми. Ещё в лицее его детскую веру пошатнула несправедливость церковной прессы в отношении рабочих, и с тех пор он становится непримиримым антиклерикалом. Будучи секретарем социалистического кружка в университете, он говорил: «Этот кружок открыт для всех социалистов, кроме христиан». Молодой Шарль отрекается от религии в «пользу» социализма, но, как кажется, не в последнюю очередь тот же социализм (в той форме, в какой он виделся Пеги) приводит его обратно к вере.

«Вся слабость, и, быть может, надо сказать, возрастающая слабость Церкви в современном мире проистекает... из того, что остаткам христианского мира в социальном смысле глубоко не хватает любви». В антиклерикальных речах Пеги можно найти справедливые упреки не только в адрес католического духовенства, но и в адрес каждого из нас. «Они (католики и посреди них священники) всё сваливают на наше дурное время. ...Но дурная погода и даже буря была и на Тивериадском озере; и Петр уже ссылался на то, что не сможет никогда ловить рыбу. Он ссылался даже на то, что они погибнут. И дурное время было и при римлянах, при осуществлении римского владычества. Но Иисус не бежал. Он не уклонялся от Своих обязательств. Не прятался за дурным временем». Одну из причин дехристианизации Франции Пеги видит в духовном упадке клира, который призван служить людям, а вместо этого служит материальному духу времени. Истинная вера ― это подражание Христу, а значит, в первую очередь, это любовь и отдача себя ближнему. «Бог, друг мой, Бог утруждал Себя, Бог принес Себя в жертву ради меня. Это и есть христианство. Здесь начинается и собирается этот механизм. Все остальное — лишь то, что Фукидид, в кругу друзей, называл чепухой; по-гречески — меньше чем ничто».

Пеги отпугивает от Церкви чувство успокоенности, «привычка» быть христианином, которая закрывает душу для благодати. «Хуже всего, это не злая, не извращенная душа, а душа, готовая окостениться в привычке. На душу в состоянии привычки благодать не действует. Она скользит по ней, как вода по маслянистой ткани». Потому, вероятно, в творчестве Пеги столь значительное место занимает тема надежды ― «анти-привычки», как он её неоднократно называет. «Без неё Вера соскользнула бы в одеяние привычки; и без неё Любовь соскользнула бы в одеяние привычки. Она — источник жизни, потому что она постоянно разрушает привычку».

Пеги живет в гражданском браке, и дети его не крещены. Но когда его сын оказывается при смерти, он пешком совершает паломничество в Шартр, чтобы там... нет, не вымолить жизнь ребенка, но поручить своих детей Богоматери. В одной из своих мистерий он напишет об этом так:

Он, отважный как мужчина.
Он взял, он взял в молитве.
Своих троих детей, лежавших в болезни, в беде.
И спокойно их положил.
В молитве положил их.
Совершенно спокойно на руки Той, что несёт груз всех скорбей мира.
И чьи руки уже так нагружены.
Потому что Сын взял все грехи.
Но Мать взяла все скорби.
Он сказал, сказал в молитве: Я не могу больше.
Ничего больше не понимаю. Сыт по горло.
Не хочу больше ничего знать.
Это меня не касается.
Возьми их. Я их Тебе отдаю. Делай с ними что хочешь.
С меня хватит.
Та, что была Матерью Иисуса Христа, может быть Матерью и этим двум мальчикам и одной девочке...
Со слезами на краю век, со словами на кончике губ он так говорил, так он говорил в молитве.
В душе.
...Даже удивительно, что все христиане не поступают так.
Это так просто.
Люди никогда не думают о том, что просто.
Они бьются, бьются, мучаются, никогда не подумают о самом простом.
В общем, они дураки, лучше это сразу сказать.
А ведь Она, взявшая их, никогда их и не отпускала.
Эти трое были у Неё, будут у Неё, были у Нее послё.

«Я молился так, как никогда еще не молился», ― признавался Пеги своему другу. И эта дерзновенная вера его не обманула. Дитя выздоровело, а позже, уже после смерти отца, сыновья по собственной воле приняли крещение.

До конца жизни Шарль так и не переступил порога Церкви. Друзья свидетельствуют, как мучила его эта трагическая неопределенность, эта невозможность сделать решающий шаг. Он с горечью писал:

В детстве мы приближаемся к Иисусу,
А выросши, отдаляемся от него, отдаляемся
от него на всю жизнь...
Нынче мы стали мужчинами, отдалившимися от него;
Что же мы собой представляем?
Наш взор затуманен,
Наше чело затуманено,
Наш голос затуманен,
И складка грусти залегла в уголках рта.
А у самых достойных — складка раскаяния...

Он никогда не был атеистом, и без личных внутренних переживаний вряд ли он так много писал бы о вере и благодати. «Опыт двадцати веков показал мне, что как только зуб христианства вгрызается в сердце, он уже никогда не выпустит своего куска. ...Это укус, который не выходит обратно. Вы бываете часто, почти всегда, неверны Богу. Но Бог не бывает вам неверен. И зуб и вторжение благодати не бывают вам неверны. Тех, кого Бог хочет получить, Он получает. Тех, кого благодать хочет получить, она получает». Или вот, в другом месте: «Благодать лукава, благодать хитра и непредсказуема. Когда она не приходит прямым путем, значит, она приходит окольным. Когда она не приходит справа, значит, она приходит слева. Когда она не приходит прямая, значит, она приходит кривая, а когда она не приходит кривая, значит, она приходит ломаная». Пеги высказывает удивительно святоотеческие мысли. Разве не о том самом говорит преподобный Силуан Афонский и много других отцов: «Бог Сам ищет человека, прежде чем человек разыщет Его. Ведь как будешь искать то, чего не знаешь?»

Пеги остро чувствует невозможность, «неправильность» своего положения. Недаром его любимая притча ― пережитая им сполна ― это притча о блудном сыне, которая «задевает в сердце человеческом особую точку»:

Она известна даже среди нечестивых.
Даже там она нашла для себя вход.
Быть может, только она вонзилась в нечестивое сердце
Как гвоздь нежности.

И это, вопреки всем мукам и терзаниям, даёт Пеги надежду.

 

«Христианин глубоко человечен; и даже он — решительно всё, что есть самого человечного, самого глубоко человечного. Потому что он единственный, кто дал человечеству цену Бога. Человеку, последнему нищему, самому жалкому грешнику, — цену Бога. Ту же самую цену». Пеги очень боялся «развоплощенного» христианства, скрытого монофизитства. Отсюда одна из сквозных его тем ― воплощение Бога в мире, соединение вечного и временного. Если Христос не погнушался облечься в человеческое тело, чтобы послужить людям, то что говорить о нас? Всё Евангелие кричит нам о том, что идти к Богу должно через ближнего, но как раз этого нам зачастую так не хочется! Нам бы сразу на небо, к Господу, к Царице Небесной, к святым... А Пеги своим творчеством говорит, что прежде чем уноситься в небо, надо бы научиться ходить по земле. Возможно, для кого-то упрёком прозвучат его слова:

Плотским недостает как раз быть чистыми.
Мы это знаем.
Но чистым как раз недостает быть плотскими.
Это надо знать.

В одной статье, посвященной французским писателям католического возрождения, довелось прочесть такую мысль: «Нам, так знающим Царицу Небесную, хорошо бы помнить мать с растерзанным сердцем. И со сбитыми в кровь ногами. Которыми она шла на Голгофу. Где на её глазах распяли её мальчика... А то мы их (Их) не узнаём — в „рабском виде“».

...Она шла следом как бедная женщина.
Как постоянная участница процессии.
Как провожатая.
Как служительница.
Уже как участница.
Она шла следом как самая бедная.
Как нищая.
Она, ничего никогда ни у кого не просившая.
Теперь она просила милосердия.
Не показывая того, она просила милосердия.
Потому что, не показывая того, даже не зная о том, она просила милосердной жалости.
Чуточку сострадания.
Хоть немного сострадания.
...Она тоже взобралась на Голгофу.
Это крутая гора.
А Она и не замечала, что шла.
Она и не чуяла ног, что ее несли.
Она не чуяла ног под собою.
Она тоже взобралась на свою голгофу,
Она тоже поднималась и поднималась,
В крикливой толпе, чуть позади.
Поднялась к Голгофе,
На голгофу.
На вершину.
До самой вершины.
Где Его теперь распинали.
Пробив гвоздями четыре конечности...

Мало кто так, как Пеги, фокусирует сердце читателя на том, что мы, в своих «высокодуховных» порывах, часто упускаем из внимания. Мало кому из западных писателей удавалось сделать евангельские строки настолько острыми и осязаемыми, передать дух Евангелия так живо и пронзительно. После страниц из его «Мистерии о милосердии Жанны д’Арк» уже невозможно стоять на службе Великой Пятницы как прежде.

...Вопль, что звучит еще надо всем человечеством;
Вопль, от которого вздрогнула Церковь воюющая;
В котором и страдание ужаснулось самого себя;
Которым Церковь торжествующая испытала свое торжество;
Вопль, что звучит в сердце всех людей;
Вопль, что звучит в сердце всех христиан;
О безмерный вопль, вечный и неотменимый.

...Разбойники кричали просто криком человеческой смерти; Они брызгали просто человеческой слюной:
Только Праведник издал вечный вопль.
Но почему? Что такое с Ним было?

...Всё было перед Ним в целой вечности.
Он знал деньги и землю горшечника.
Тридцать сребреников.
Сын Божий, Иисус знал все.
И Спаситель знал, что Иуду, которого Он любит,
Он не спасет отдав всего Себя.
Вот тогда Он познал бесконечное страдание,
Вот тогда Он познал, вот тогда Он изведал,
Вот тогда Он ощутил бесконечную агонию,
И как безумный прокричал Свою страшную тоску,
Вопль, от которого пошатнулась Мария, еще державшаяся на ногах...

 

...Чтение завершает произведение, доводит его до конца, освящает реальностью и полнотой. И здесь огромная ответственность для читателя ― ведь без него самые великие сочинения рискуют остаться мёртвыми, неисполненными. Это постоянная мысль Пеги. Он, не терпящий поверхностного отношения к жизни, истерзанный исканием и жаждой истины, сетующий на равнодушие своих современников к Евангелию, очень болел за то, чтобы Слово Божие ― самое ценное, что есть у нас на земле, ― не оставалось безжизненным. Чтобы слова жизни, согреваемые нашим сердцем и нашей любовью, оставались вечно живыми.

От нас, христиан, зависит
Чтобы вечное не утратило временного
(Как непривычно, все наоборот),
Чтобы духовное не утратило плотского,
Скажем все, далее невероятное: чтобы вечность не утратила времени,
Нашего времени, здешнего времени...
Чтобы Иисус не утратил Церкви,
Своей Церкви.
Пойдем до конца: чтобы Бог не утратил Своего творения.

Фрагменты из мистерий Шарля Пеги

Нужно доверять Богу, Он ведь нам доверяет.
Нужно довериться Богу, Он ведь нам доверился.
Нужно надеяться на Бога, Он ведь понадеялся на нас.
Нужно оказать доверие Богу, Он ведь оказал нам доверие.
Какое доверие.
Все, какое возможно.
Нужно верить Богу, Он ведь поверил нам.
Удивительная загадка, самая загадочная.
Бог сделал первый шаг.
Вернее, это не одна какая-то загадка, не частная загадка, она включает в себя все загадки.
Это умножение, увеличение до бесконечности всех загадок.
Это чудо. Вечное чудо, чудо в кредит, Бог сделал первый шаг, загадка всех загадок, Бог начал.
Чудо всех загадок, удивительный, загадочный оборот для всех загадок.
Все движения души, все чувства, которые мы должны питать к Богу,
Бог испытал к нам, он начал их питать к нам.

Бог возложил Свою надежду, бедную Свою надежду на каждого из нас, на самого жалкого грешника. Неужели придется сказать, что мы жалкие, мы грешники, что это мы не возложим надежду на Него.
Бог нам доверил Своего Сына, увы, увы, Бог нам доверил наше спасение. Он сделал так, чтобы Его Сын и наше спасение и даже Его надежда зависели от нас; неужели мы не возложим нашу надежду на Него.
Загадка из загадок, в которой все загадки,
Он отдал в наши руки, в наши слабые руки, Свою вечную надежду,
В наши бренные руки.
В наши грешные руки.
А мы, грешники, неужели мы не отдадим нашей хрупкой надежды
В Его вечные руки.

Он должен — безумие — должен надеяться, что мы себя спасем.
Он ничего не может сделать без нас.
Он должен выслушивать наши бредни.
Он должен ждать, чтобы господин грешник соблаговолил немного подумать о своем спасении.
Вот в какое положение попал Бог.
Любящий попадает в рабство к любимому.
Из-за самой любви.

 

Вера, которая Мне угоднее всего, — говорит Бог, — это надежда.
Вера не удивляет Меня.
Тут нечему удивляться.
Творение Мое до того внятно говорит обо Мне.
И солнце, и луна, и звезды.
Все творения Мои.
Светила небес и суда морей.
Полнота всего, что Я сотворил.
На лице земли, на лице вод.
Ход светил по тверди небесной.
Ветер, веющий над морем, и ветер, веющий по долине.
По тихой долине.
По укрытой долине.
Травы, и скоты, и звери лесные.
И человек.
Творение Мое.
И народы, и люди, и государи, и народы.
И муж, и жена, его спутница.
И более, нежели что-нибудь иное, — дети.
Творения Мои.
Взгляд дитяти, голос дитяти.
Ибо ведь дети — больше творения Мои. Чем взрослые.
Их еще не исказила жизнь. Не исказила земля.
И меж всеми они — служители Мои. Прежде всех.
И голос дитяти чище, чем голос ветра в тиши долины.
В затворе долины.
И взгляд дитяти чище, чем лазурь небес, и млечность небес, и чем луч звезды в мирную ночь.
О да, творение Мое весьма внятно говорит обо Мне.
На лице гор, и на лице равнины.
Во хлебе, и в вине. И в муже, готовящем землю к севу, и в муже, совершающем сев, и в жатве, и в сборе винограда.
Во свете, и во мраке.
И в сердце человеческом, которое таково, что глубже его нет во всем мире.
Во всем тварном мире.
Которой до того глубоко, что непроницаемо для любого взора,
чтобы этот мерцающий огонек пронизал глубину миров,
чтобы этот трепещущий огонек пронизал глубину времен,
чтобы этот вздрагивающий огонек пронизал глубину ночей.
С того самого мига, когда благодать Моя заструилась ради сотворения мира.
Каждый миг, когда благодать Моя струится ради сохранения мира.
С того самого мига, когда кровь Сына Моего заструилась ради искупления мира.
Огонь, которого не тронет, не угасит никакое дуновение смерти.
Что приводит Меня в удивление, — говорит Бог, — так это надежда.
И я больше не возвращаюсь к этой теме.
Эта надежда, немудрящая с виду.
Эта девочка надежда.
Бессмертная.
Ибо три добродетели Мои, — говорит Бог.
Три добродетели, творения Мои.
Дочери Мои, дети Мои.
Они подобны другим творениям Моим.
Из породы людей.
И Вера — это верная Супруга.
Любовь — это Мать.
Мать, пламенеющая, переполняемая благосердием.
Или старшая сестра, которая все равно, что мать.
А Надежда — это девочка, немудрящая с виду.
Она пришла в мир на Рождество в прошлом году.
Она все еще играет с дядюшкой Январем.
С его деревянными башмачками на немецкий манер, покрытыми писаным инеем.
И с его деревянными волом и ослом на немецкий манер.
Крашеными.
И с его яслями, наполненными соломкой, которую ни вол, ни осел не кушают.
Потому что они же из дерева.
И этой-то девочке дано пронизать все миры.
Этой девочке, такой немудрящей с виду.
Ей одной, что не дает упасть другим, ей дано пронизать миры.
Как той звезде, что привела Трех Царей из недр Востока.
К колыбели Моего Сына.
Как тому огоньку мерцающему.
И вот она одна поведет всех Добродетелей и все Миры.
И огонек пронижет тьму вековечную.
Кроме Моего взора.
В буре, сотрясающей листья деревьев в лесу.
И, напротив, в тишине ясного вечера.
В песках моря и в звездах, рассыпанных, как пески, в небесах.
Любовь, — говорит Господь, — не удивляет Меня.
Тут нечему удивляться.
Эти бедные творения до того несчастны, что им нужно было бы иметь прямо-таки каменные сердца — иначе как они могли бы не являть любви друг к другу.
Как они могли бы не являть любви к своим братьям.
Как они могли бы не отводить хлеба, насущного хлеба, от своих уст, чтобы поделиться с бедными детьми, проходящими своей дорогой.
И ведь Мой Сын явил им такую любовь.
Мой сын, их Брат.
Такую любовь.
Но надежда, — говорит Бог, — вот что Меня приводит в удивление.
Даже Меня.
Тут есть чему удивляться.
Что эти несчастные дети видят, как идут дела, и все-таки они надеются, что завтра дела пойдут лучше.
Что они видят, как идут дела сегодня, и все-таки надеются, что дела пойдут лучше с завтрашнего утра.
Это удивительно, и здесь, пожалуй, самое великое из чудес Нашей благодати.
И Я Сам не перестаю удивляться.
И отсюда следует, что сила Моей благодати и впрямь невероятна.
И что она струится из своего источника, как поток неистощимый.
С того самого первого раза, как она заструилась, так она и струится до сего дня.
В творении Моем, естественном и сверхъестественном.
В творении Моем, духовном, и плотском, и снова духовном.
В творении Моем, вечном, и временном, и снова, вечном. Смертном и бессмертном.
И в этот раз, о, в этот самый раз, от этого самого раза, как она заструилась потоком крови из пронзенного ребра Моего Сына.
Какой же должна быть Моя благодать, какой должна быть сила
Моей благодати, чтобы эта малая надежда, что меркнет от дуновения греха, что трепещет под всеми ветрами, что обмирает от малейшего веяния, — была такой неизменной, блюла себя такой верной, такой прямой, такой чистой; и непобедимой, и бессмертной, и такой, что загасить ее невозможно...