Размышления о Сартре
В далёком 2003 году в моём доме ещё не было компьютера. Все учебные работы делались в компьютерных классах университета. Закончив многострадальную курсовую по французской литературе, сохраняю её на дискету, отправляюсь домой. Пробуждаясь утром, вижу ужасное зрелище: моя полуторагодовалая дочь полощет дискету в горшке, к которому она наконец приучилась.
Прошло более десяти лет, я научилась тщательно сохранять нужную информацию. И вот — 2015 год, статья о волнующем меня Сартре дописана, не хватает пары запятых. Звонок в дверь, двадцать минут разговора с соседкой. Вернувшись к ноутбуку, вижу, что он самостоятельно, пользуясь терминологией Сартра, «по собственному свободному выбору» ушёл на перезагрузку, оставив мне пустой файл под названием «Сартр!». Вся гамма чувств и переживаний в конечном итоге сменилась сартровским «всё бессмысленно», «нет такой истории, которая закончилась бы хорошо». Что ж, значит всё происходит сообразно логике того, о ком пишу.
Путь к Сартру
«Мой любимый писатель — Иван Палыч Сартр», — говорил мой одногруппник Саша. У нас, филологов французского языка, свои шутки. Жан — французский вариант имени Иван, Поль — Павел. Так и прозвали мы Сартра Иван Палычем. Мне Сартр был неинтересен и даже неприятен. Во-первых, чего стоят названия его книг: «Тошнота», «Мухи», «Стена», «Грязные руки», «За закрытыми дверями». Во-вторых, внешность. Чего ждёшь от француза? Безупречного вида, французского шарма и обаяния. Портреты Сартра не оправдывают ни одного из этих ожиданий. Тогда встречи с Сартром в её экзистенциальном понимании так и не произошло. Когда же я получила образование психолога и выбрала для себя экзистенциальный подход в психотерапии, фамилию Сартра стала встречать всё чаще и поняла, что от него не скрыться. Ведь само слово «экзистенциализм» ассоциируется прежде всего с фигурой философа-писателя Сартра. Его современник, известный философ Мартин Хайдеггер (труды которого изрядно повлияли на Сартра), говорил, что Сартр, скорее, писатель, чем философ; Набоков, напротив, считал его философом, а не писателем. В результате сошлись на том, что стали называть его мыслителем. Психологи сегодня присваивают Сартра себе, и это справедливо — он очень психологичен, хотя философские труды его под силу далеко не каждому.
Сартр был популярен ещё при жизни. Кафе в Париже на площади Сен-Жермен-де-Пре, где встречались экзистенциалисты, до сих пор остаются культовыми. В этих кафе неизменно чёрные потолки: это позволяет глубже погрузиться в тошноту, одиночество, абсурдность, пустоту бытия. В «Двух маго» и «Кафе де флор» время словно остановилось, и кажется, что вот-вот войдут Альбер Камю, Симона де Бовуар, Морис Мерло-Понти, Жак Лакан, Жан-Поль Сартр...
Думаю, что труды любого писателя и философа — лишь мёртвые рассуждения, если они не пережиты им лично, не стали его плотью и кровью. Прикасаясь к творчеству любого автора, необходимо знать и его самого, его отношения с другими, поступки, характер. Я начинаю свой путь к нему, к тому, кого суеверно побаиваюсь. Мои открытия идей Сартра происходили через узнавание его жизни, а также благодаря людям, которые обращались ко мне за психологической помощью.
Напротив меня мужчина. Повествует о трудностях своей жизни и, подытоживая монолог, произносит: «Я разочарован, никто никого никогда не поймёт правильно. Другие люди — это ад. И я тоже сам себе ад». «Ад — это другие», — говорит один из героев произведений Сартра.
«Иногда в моей душе так пусто и черно, что становится невыносимо. Чтобы уйти от этой пустоты, я начинаю заниматься чем угодно, делаю всё, на что хватает сил, но в итоге пустота становится только больше и чернее, а в какой-то момент накрывает меня с головой, и я уже не понимаю — есть ли я?» — так начинает нашу встречу другая моя клиентка. «У каждого человека в душе дыра размером с Бога, и каждый её заполняет, как может», — говорит атеист Сартр, намекая на бесконечность этой самой дыры и на то, что заполнить её возможно только таким же бесконечным Богом. Если тебе повезло и ты в Него веришь.
«Мне страшно от того, что я могу перестать себя контролировать. Иногда я думаю, а вдруг я причиню себе вред или даже убью себя. Неужели я сошла с ума?» — это вопрос ещё одной клиентки. С ума она не сошла, и Сартр полвека назад обречённо сказал: «Человек — это абсолютная свобода», и если человек захочет отказаться от собственной жизни, никто не в силах ему помешать, он абсолютно свободен в этом.
Люди ХХІ века испытывают те же самые чувства, что испытывал и описал Сартр. Его идеи свободы, выбора, пустоты, самообмана достойны рассмотрения. Но все они будут лишь теорией, если не всматриваться в жизненный путь мыслителя и не видеть почву, на которой они зарождались.
Самообман
«...Мой самообман, это и мой характер, от невроза можно избавиться, от себя не выздоровеешь», — говорит о себе Сартр. Уместно вспомнить, случай, описанный философом, о непреднамеренном самообмане. Сартр предлагает нам представить себе молодую женщину, сидящую во французском кафе. Напротив неё — мужчина, который пригласил её пойти выпить и последние двадцать минут ей что-то весьма оживлённо рассказывает. Женщина не уверена в своих чувствах к мужчине, но она заинтересована, ей лестно, что ей оказывают знаки внимания. Одна её рука остаётся на столе, рядом с пустой кофейной чашкой, другая лежит на коленях. Внезапно рука мужчины устремляется вниз к её руке, и это шокирует её и возвращает к реальности. Сейчас ей нужно принять решение и ответить. Но! «Оставить руку в прежнем положении означает согласиться на флирт, стать вовлечённой. Ретироваться — значит нарушить волнующую и зыбкую гармонию, придающую очарование этому моменту. Цель состоит в том, чтобы отложить мгновение принятия решения настолько, насколько это возможно. Мы знаем, что произойдёт дальше; она оставит свою руку там, где она находится, но она не заметит того, что она это делает. <...>... она уводит своего спутника в самые возвышенные сферы сентиментальных рассуждений; она говорит о Жизни, о своей жизни, она показывает себя с самой существенной стороны — со стороны личности, сознательности. И в течение этого времени происходит разъединение тела и разума; рука остаётся инертной между тёплыми руками её спутника — ни уступающей, ни сопротивляющейся — просто вещью. Мы скажем, что эта женщина находится в состоянии непреднамеренного самообмана».
Если Декарт выразил себя через известную идею — «Я мыслю — значит, существую», то к Сартру, на мой взгляд, применима мысль — «Я отрицаю — значит, я существую». Чем бы ни увлекался Сартр, через время он отречётся от этого. Кажется, что принадлежать какой-либо идее, всецело и безоговорочно, для Сартра непереносимо. По его мнению, настоящим бывает лишь спонтанный протест против всякой социальности, но протест разовый, не выливающийся ни в какое организованное движение, партию и не обременённый никакой программой и уставом. Сартр словно просочился сквозь капли дождя: он был всюду, но его не было нигде. Поддерживая коммунизм в СССР, спустя несколько лет он обрушится с критикой советской власти за введение войск в Прагу и подавление инакомыслия. Он участвует в протестах против Алжирской войны, но в отличие от студентов, которых он воодушевлял на акции протеста, он пробудет в тюрьме лишь два дня. Он выступает против подавления Венгерского восстания, Вьетнамской войны, оказывает поддержку Кубинской революции, но вскоре разочаруется в Фиделе Кастро, он заведёт дружбу с Че Геварой — для того, чтобы вскоре отрицать и его идеи. Он откажется от Нобелевской премии лишь потому, что это совпадёт с его разочарованием идеями СССР, и Сартр воспримет присуждение премии лишь как политический ход. Отсутствие и отрицание всякой идеи, основания, опоры, по сути, становится его главной идеей, его религией. Сартр повсеместно говорит о свободе, упуская из виду, что свобода бывает «от», а бывает свобода «для». Свобода Сартра, увы, похожа на свободу человека, который, прыгая с самолёта, выкидывает парашют и гордо кричит: «Я свободен». Не попал ли он в описанный им же самообман, когда, оставаясь внешне независимым, он давно был порабощён самим собой, своей идеей протеста и отрицания. Провозглашая свободу как основу человеческого бытия, он был зависим от любовных связей, от мнения людей, от желания явить себя миру и что-то ему доказать, а к концу жизни стал зависим от алкоголя и транквилизаторов. Отрекаясь от догм, он отдал себя в плен страстей. Самый печальный пример — история его любви. В 1929 году Сартр знакомится с Симоной де Бовуар, одной из самых ярких женщин прошлого столетия. Французская молодёжь 60-х сделала эту пару гениев символом свободной любви. Но кто знает, увидел бы мир манифест феминисток «Второй пол», по сей день издаваемый десятками тысяч экземпляров, предложи Сартр своей любимой замужество?.. Вместо этого он предлагает Симоне заключить «Манифест любви»: договор, по которому они обязуются никогда не иметь совместного имущества, детей, законных отношений. Манифест предполагал наличие связей на стороне и абсолютную свободу. Чем обернулась эта «свобода» для обоих? Об этом красноречиво свидетельствуют письма Симоны, опубликованные после её смерти. А Жан-Поль сам о себе писал так: «Я сделался предателем и им остался. Тщетно я вкладываю всего себя во всё, что затеваю, целиком отдаюсь работе, гневу, дружбе — через минуту я отрекусь от себя, мне это известно, я хочу этого и, радостно предвосхищая измену, уже предаю себя в самый разгар увлечения».
Идол
Чтобы лучше понять мыслителя, нужно прикоснуться к его детству, ведь не зря же психологи ищут истоки всех бед именно там. Благо, Сартр оставил нам свой автобиографический роман о детстве — «Слова».
Жан-Поль родился в 1905 году. Мать Сартра стала вдовой, едва выйдя замуж, супруг скончался от тропической лихорадки, когда сыну не было года. Молодая вдова Анн-Мари вернулась с младенцем на руках в отчий дом, превратившись то ли в прислугу, то ли в тень, то ли в дополнение к ребёнку, который по предписанию деда-филолога должен был непременно стать великим (дед — известный германист Шарль Швейцер, основал в Париже Институт современного языка). Один из современных психотерапевтов сказал, что всю жизнь в глазах другого человека мы ищем глаза матери. В таком случае, можно лишь представить, что искал Сартр в глазах любимой женщины: «Мне совершенно ясно, что эта девственница, проживающая под надзором, в полном подчинении у всей семьи, призвана служить моей особе. Я люблю Анн-Мари, но как мне её уважать, когда никто её в грош не ставит? У нас три комнаты: кабинет деда, спальня бабушки и „детская“. „Дети“ — это мы с матерью: оба несовершеннолетние, оба иждивенцы. Но все привилегии принадлежат мне. В мою комнату поставили девичью кровать. Девушка спит одна, пробуждение её целомудренно: я ещё не открыл глаза, а она уже мчится в ванную комнату принять душ; возвращается она совершенно одетая — как ей было меня родить? Она поверяет мне свои горести, я сострадательно выслушиваю; со временем я на ней женюсь и возьму под свою опеку. Моё слово нерушимо: я не дам её в обиду, пущу в ход ради неё всё своё юное влияние. Но неужто я стану её слушаться?»
Есть в психологии понятие «безотцовщина», оно мало связано с наличием или отсутствием реального отца, скорее, с тем, получает ли ребёнок морально-этический закон. Мы это помним из любимого в детстве: «Крошка сын к отцу пришёл, и спросила кроха, что такое хорошо и что такое плохо?». С такими вопросами идут к авторитету, и ответы эти врастают в человека. Он может после положить всю жизнь, чтобы оспаривать их, но само это оспаривание станет основой бытия. Или может унаследовать их и передать своим детям, усовершенствовать, дополнить, увековечить. Сартр был безотцовщиной. Вот что пишет он о своём отце: «Смерть Жан-Батиста сыграла величайшую роль в моей жизни: она вторично поработила мою мать, а мне предоставила свободу. <...> Останься мой отец в живых, он повис бы на мне всей своей тяжестью и раздавил бы меня. По счастью, я лишился его в младенчестве. <...> Будь у меня отец, он обеспечил бы меня бременем устойчивых предрассудков. Внедрившись в моё „я“, он обратил бы свои прихоти в мои устои, своё невежество в мою эрудицию, свою ущемлённость в моё самолюбие, свои причуды в мои заповеди. <...> Мой родитель определил бы мою будущность: инженер от рождения, я не знал бы ни забот, ни хлопот. Но если Жан-Батисту Сартру была ведома тайна моего предназначения, он унёс её собой в могилу; мать запомнила только, что он говорил: „Моряком моему сыну не бывать“. За неимением более точных сведений никто на свете, начиная с меня самого, не знал, на кой чёрт я копчу небо». И даже его даровитый дед не смог стать его законом, его (выражаясь словами Сартра) Моисеем (именно Моисей принёс народу еврейскому десять заповедей). Морально-этический кодекс не коснулся сердца маленького Сартра, он так и не узнал, что же такое «хорошо» и что такое «плохо», являясь идолом-законодателем в своей семье.
Что чувствует ребёнок, рождение которого удовлетворило тщеславные чаяния членов семьи и стало лекарством от собственных страхов и разочарований? «Моё „я“, мой характер, моё имя — всё было в руках взрослых. Я приучился видеть себя их глазами, я был ребёнком, а ребёнок — это идол, которого они творят из своих разочарований», — напишет о себе Сартр. Некрасивый мальчик, он ощущал себя объектом, вещью и маской. Даже любовь деда он ставит под сомнение, понимая, что он — лишь нечто, в чём нуждается старик: «И он созерцал меня: в саду, полулёжа в шезлонге с кружкой пива под рукой, он глядел, как я бегаю и играю, выискивал мудрость в моей бессвязной болтовне и находил её. Впоследствии я посмеивался над этой манией — теперь я в этом раскаиваюсь: то было предвестие смерти. С помощью экстаза Шарль пытался побороть страх. Он восхищался во мне восхитительным созданием земли, стараясь убедить себя, что всё прекрасно — даже наш жалкий конец». О своей бабушке Сартр пишет так: «Она ни с кем не поддерживала отношений — слишком самолюбивая, чтобы домогаться первого места, слишком тщеславная, чтобы довольствоваться вторым. „Умейте поставить себя так, чтобы вас искали“, — твердила она. Её искали усердно, потом всё меньше и меньше и, наконец, не видя её, забыли. Теперь она не покидала своего кресла и кровати».
Его детство было театром, где ему была отведена главная роль лишь потому, что им можно было заполнять свою «дыру в душе». «Растерявшаяся тля, создание без смысла и цели, ни богу свечка, ни чёрту кочерга, я искал прибежища в семейной комедии, бегая, лавируя, порхая от одного обмана к другому. <...> Всеми обожаемый и никому не нужный, я оставался при пиковом интересе; в семь лет мне не на кого было надеяться, кроме как на самого себя, а меня самого ещё не было — был необитаемый зеркальный дворец... Я родился, чтобы удовлетворить свою громадную потребность в самом себе. До какой-то минуты я пробавлялся тщеславием комнатной собачонки. Загнанный в тупик гордости, я сделался гордецом. Раз никто всерьёз не нуждается во мне, я решил стать необходимым всему миру».
Атеизм, родившийся в душе Сартра, также неслучаен: «Бабушка была католичка, дедушка — протестант. За столом каждый из них подсмеивался над религией другого. Всё было беззлобно: семейная традиция. Но ребёнок судит простодушно: из этого я сделал вывод, что оба вероисповедания ничего не стоят. <...> Со мной занимались священной историей, Евангелием, катехизисом, но возможности верить не дали: это привело к беспорядку, ставшему моим собственным порядком». Религиозно подкованный, он проникся духом вольтерианской, вольнодумной Франции, духом анархизма и свободы: «Я без всякого пыла служил кумиру фарисеев, и официальная доктрина отбила у меня охоту искать свою собственную веру. <...> Моей семьи коснулся медленный процесс дехристианизации... В нашей семье все были верующие из приличия. <...> Я нуждался в Боге, мне Его дали, и я Его принял, не поняв, что Его-то я и искал. Не пустив корней в моём сердце, Он некоторое время прозябал там, потом зачах».
Когда взрослым важен ребёнок и они видят в нём человека, а не просто нечто, принадлежащее им лично, ребёнок растёт целостным: он умеет пережить боль, испытать радость, он знает, что такое сила и слабость, зависть и сочувствие, но, самое главное, знает цену жизни. Когда мать овеществляет ребёнка, проецируя на него лишь свои собственные ожидания, ребёнку ничего не остаётся, как расстаться с частью себя, предав её, забыв, — и потом всю жизнь искать воссоединения. Стоило маленькому Жан-Полю о чём-то загрустить или начать мечтать, как мать со смехом прижимала его к груди: «Вот так новости! Да ведь ты у меня всегда весел, всегда поёшь. И о чём тебе грустить? У тебя есть всё, что хочешь». Она была права: балованный ребёнок не грустит. «Он скучает, как король. Как собака», — кричит нам маленький Сартр.
В предсмертной беседе со своим секретарём он сказал следующее: «Мои сочинения неудачны. Я не сказал ни всего, что хотел, ни так, как я этого хотел. Думаю, будущее опровергнет многие мои суждения; надеюсь, некоторые из них выдержат испытание, но во всяком случае История не спеша движется к пониманию человека человеком».
А я вновь и вновь думаю над тем, что же такое свобода. Отсутствие ли границ, обязательств и правил? Освободившись от чего-то или кого-то, дорасту ли до того, чтобы стать свободной для чего-то или кого-то? Не встану ли на путь самообмана, отдав жизнь идее, которой нет? Или посвящу себя чему-то важному? Сартр остаётся актуальным и сегодня, открывая нам ту пропасть, что видна человеку в свободном падении без парашюта.