Шла третья неделя Великого поста. Никакими особыми подвигами я за это время не отметился, чтение покаянного канона пропустил, и теперь мне отчаянно хотелось хоть как-то успокоить совесть. Я собрался и поехал в Почаев. Утренняя служба, богомольцы в галерее, ведущей к мощам преподобных Амфилохия и Иова — всё это наконец настроило меня на великопостный лад. Я ходил как зачарованный по плитам, устилающим территорию монастыря.

А вечером я устроился на ночлег в гостиницу при Лавре. Как обычно, среди разношёрстного люда, нашедшего здесь приют, возник какой-то спор. Я прислушался к рассказу маленького, скромно одетого человека, поселившегося на койке у окна, и понял, что речь идёт о грубости священников. Он рассказывал о батюшке, который когда-то служил у них на приходе. Священник частенько матерился, и даже мог ударить спорящего с ним прихожанина. Я чуть отвлёкся и услышал лишь окончание рассказа — на отца написали коллективную жалобу, и его куда-то перевели.

Весенняя ночь была тёплой, спать не хотелось, да и как тут заснёшь, если диспут в разгаре. Я вышел на улицу — посмотреть на звёздное небо и почаевское раздолье, тянущееся на многие километры от подножия монастыря. Я подошёл к перилам и увидел одного из участников диспута. В отличие от большинства богомольцев, он был хорошо, даже дорого одет, но это меня не удивляло — Бог стучится в разные сердца, и я привык видеть в толпе у алтаря и убогих странников, одетых в заштопанные пальто, и людей, оставивших на время свои дорогие офисы и квартиры.

Мне показалось, когда я подошёл, этот человек что-то быстро спрятал в кулак. Кажется, это была сигарета. Я не хотел мешать и собрался уйти, но человек из гостиницы мотнул головой и обратился ко мне.

— Как по-разному можно воспринимать одни и те же вещи, — сказал он.

Незнакомец вздохнул всей грудью, явно наслаждаясь ночным воздухом Почаева.

— Это я о грубости священства, — пояснил он. — У меня тоже был случай, когда священник при мне нахамил человеку.

Мы ещё немного помолчали, и я услышал рассказ Сергея — так звали этого киевлянина. Он был родом из какого-то небольшого городка в Луганской области.

 

«В 90-е годы я продавал бензин с огромного нефтеперерабатывающего завода в нашем городе. Бизнес был опасный, но прибыльный. Мы нанимали бензовозы, ночью загоняли их в цеха, заливали ворованным бензином и ночью же везли на АЗС в область. Нервотрёпка дикая. Всем надо отстегнуть. Менты, бандиты, жадная охрана...

А я в то время иногда заходил в церковь — маленькую церквушку на кладбище, переделанную из фамильного склепа. И служил в ней отец Валериан. Большой чернобородый монах, нервный и очень ревностный во всём, что касалось службы. Мне это нравилось.

В тот день я со своим товарищем зашёл на литургию. А это была, кажется, первая неделя великого поста. Праздник Торжества православия.

Служба подходила к концу, мы уже стали продвигаться поближе к дверям. И тут объявили, что после литургии будет прочитан чин Торжества православия. То есть служба затянется. А нам нужно было уходить — у нас в тот день намечалось грандиозное дело, которое должно было нас чрезвычайно обогатить. Собственно, я потому и зашёл в церковь, что подспудно, в глубине души, боялся за его успех. В этот момент в другом конце города нас уже ждали коллеги. Или подельники...» — незнакомец засмеялся.

«Я тогда попереминался с ноги на ногу, но решил остаться до конца. Товарищ поморщился, но остался тоже. Отец Валериан начал читать молитвы, и, как это часто бывает, когда пересилишь себя ради Бога, я вдруг почувствовал благодать службы. Слова неспешно таяли в воздухе, и невидимое и неосязаемое становилось ощутимым и важным. «А ведь Бог есть», — удивлённо подумал вдруг я. И даже оглянулся на стоящих рядом людей. Мне было интересно — они это тоже чувствуют?

Но, как обычно случается, минут через 15 мои мысли куда-то улетели, я отвлёкся, и очарование службы рассеялось. Я начал посматривать на часы. Мой товарищ, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, стал полушёпотом обсуждать со мной обстоятельства предстоящего нам дела.

Помню, я смотрел на затылок отца Валериана, когда он развернулся и взглянул на нас.

— Чтец никому не мешает?! — буквально зарычал он.

Мы опешили. Священник буквально буравил нас взглядом.

— Сколько можно бурчать там, в углу?! Вы мировые проблемы обсуждаете? Что-то такое, без чего мир рухнет сегодня? А? Сколько можно вам говорить, служба — это разговор с Богом, с Творцом! Если для вас так важны ваши глобальные проблемы — идите и обсуждайте их там, на улице. Ну чего вы сюда припёрлись?!

Он обвёл всех нас глазами.

— Я пятнадцать лет стою у этого алтаря, пятнадцать лет вам стараюсь объяснить, и всё равно как горох об ваши чугунные лбы. Да вы как в цирк сюда приходите...

Отец снял епитрахиль.

— Всё, не будет дальше службы, конец, ауфидерзейн. Идите куда хотите.

И священник скрылся за царскими вратами.

В церкви повисла зловещая тишина. И вдруг я понял: не мне одному показалось, что Бог был сейчас тут, посреди нас. Отец Валериан тоже это почувствовал.

Конечно, священник обиделся за Него, за Творца... Обиделся так, что наехал на нас...

Я совершенно не чувствовал обиды. Наоборот.

Это открытие накрыло меня как волной. Я вдруг с удвоенной силой ощутил присутствие чего-то неземного и бесконечно доброго«.

 

«Я медленно шёл по дороге с кладбища и размышлял об этом, я ехал в машине, а это сладостное чувство прикосновения к Творцу не отпускало меня. Машина товарища проскочила вперёд, а я зачем-то остановился на перекрёстке. Вокруг сигналили машины, водители обгоняли меня и крутили пальцем у виска. Я должен был ехать прямо, там меня ждали четверо моих коллег, с которыми мы планировали провернуть грандиозное дело...

Но все мысли, даже мысль о громадном заработке показалась мне в этот момент такой мелкой и неважной... Может, я просто не хотел расставаться с этой теплотой в душе и переключаться на дела... И — до сих пор не могу понять, почему — я повернул налево, я не поехал на встречу. Я выехал на окраину города, потом заехал в магазин, что-то купил. И лишь к вечеру попал домой».

Незнакомец минуту помолчал.

«В тот день мы должны были вывозить с завода катализатор.

Воровство бензина уже не устраивало меня и моих коллег. Девяностые были в разгаре, и начальник охраны как-то подвёл меня к невзрачному серому контейнеру в одном из заводских цехов. Внутри, за железным замком, стояли бочки с катализатором на основе платины. Несколько бочек этого серого вещества должны были загрузить в новую установку по производству высококачественного бензина.

Три десятка бочек стоили полтора миллиона долларов. Начальник охраны показал мне их не зря. Он хотел, чтоб мы их украли.

На заводе тогда раз в полгода менялся директор, новый хозяин главного кабинета приходил, чтобы украсть побольше бензина и соляры. Потом его снимали, и приходил другой... В обстановке этого тотального бардака мы придумали, как незаметно вывезти катализатор и куда его сдать — быстро, за треть цены. Париться с извлечением из него драгоценной платины должен был кто-то другой.

То, что я в тот день не приехал на дело, не смутило моих подельников. Я думаю, они даже были рады — жадность делает с людьми чудеса. Всё получилось, катализатор вывезли, я не знаю, получили ли деньги...»

 

«Через полгода, когда пропажа обнаружилась, на завод приехала группа из Луганского угрозыска. Они зашли в помещение охраны и первому попавшемуся охраннику засунули кисть руки в железную дверь. И стали закрывать. Он сразу всё рассказал. Четверым дали по восемь лет. Начальник охраны, который должен был поделиться с милицией, до суда не дожил. Пошёл в заводскую баню париться и угорел в сауне. По слухам, кто-то подпёр дверь снаружи».

Мы немного постояли, рассматривая далёкие огоньки Почаева.

— Вот так мне повезло с грубым священником, — подытожил рассказчик.

Затем он повернулся и, чему-то улыбаясь, пошёл к лаврской гостинице.