Сонм святых обрёл источник жизни и дверь Рая;
да найду и я путь туда через покаяние.
Я — погибшая овца.
Призови меня, Спаситель, и спаси меня!
Из панихиды и чина погребения умерших,
перевод с церковно-славянского

Не лох

«Люди делятся на лохов и не-лохов», — эту фразу я полюбил повторять потом. Вначале и не знал слова «лох». Его, наверное, тогда ещё не придумали. Тогда, как и все, носил синие шорты и красный галстук. А ещё вышибал мелочь у младших пацанов.

В институте, рискуя своей комсомольской репутацией, я потихоньку фарцевал. Помада, жвачка, джинсы и даже яркие целлофановые пакеты шли втридорога. Дефицит.

Приятно ощущать себя хозяином жизни. Денежки давали свободу, да к тому же умножались. И женился я удачно. Правда, не по любви, а «на тесте». Тесть пристроил меня на тёплое местечко, а тут как раз подоспело время передела-беспредела. «Всё ненужное на слом — соберём металлолом!» — бодрил я себя пионерским девизом, отправляя целые составы с разграбленным металлом за рубеж. Денег было уже не просто много, а очень много.

«Глупое животное. Золота не может быть слишком много», — почему-то преследовала меня фраза из мультфильма «Золотая антилопа». Но если раньше я с удовольствием ездил на самые дорогие в мире курорты, пил коллекционные коньяки и сорил стодолларовыми купюрами, то теперь стал вдруг придираться к домохозяйке, если она, по моему мнению, не экономила стиральный порошок.

«Сбережи заработанное. Потом сбережи сбережённое. А потом сбережи сбережением сбережённое», — повторял я фразу из какого-то старого фильма.

В эти времена под словом «лох» я подразумевал не тех, кого кинули, надули, а всех тех, кто не сумел взять своё. По-прежнему считая себя не лохом, а хозяином жизни, я всё же испытывал какой-то душевный дискомфорт.

Изредка из окон своего джипа я поглядывал на купола храмов. Что-то тянуло меня зайти в церковь, но я обрывал себя: «Что я, лох — кормить пьяниц-попов?!»

В этот день меня пробило побыть заботливым отцом. У дочки заболел зуб, и я решил лично отвезти её в стоматологическую клинику. Клиника была напротив храма. Звонили колокола, завершая праздничное богослужение. Это опять-таки встревожило мою душу.

«Если попы звонят в колокола в воскресенье и мешают вам спать, куда можно пожаловаться?» — вспомнил я вдруг вопрос преподавателя по научному атеизму. Этот звон будил что-то другое. Совесть? Мысли о смысле жизни? «Я никого не убивал. Ну а если вокруг лохи, то это их проблемы», — успокоил я себя.

У входа в клинику висело большое объявление: «В День защиты детей лечение для сирот интерната бесплатно».

«О, Витьку на благотворительность пробило! Что за понты?» — удивился я (это о владельце сети стоматологических клиник). Потом дошло: «Скоро же выборы!»

Из церкви выходили одинаково одетые дети и направлялись прямо в клинику. За ними вышел мужчина и, повернувшись к дверям храма, перекрестился.

«Лох», — презрительно процедил я из джипа, но тут что-то показалось мне знакомым в этом лохе… Костюм! Такой точно костюм я покупал себе с институтским другом Сергеем 15 лет тому назад на деньги, заработанные в стройотряде.

— Серый, ты!?

— Юра? — вышедший из церкви с опаской оглядел джип и квадратного телохранителя возле дочки.

— Узнал. А у тебя всё тот же прикид, что и в институте. Помнишь: «Яростный строй гитар. Радостный стройотряд». Или наоборот. Неважно. Ну и где теперь?

— Учителем работаю в интернате. Вот, с ребятами на службе были, молебен святому Антипе об избавлении от зубной боли отслужили. Теперь в клинику идём.

— О, кстати. Мне в банк пора, подожди. Доця, зайдёшь к доктору, скажешь, что сирота. Поняла? Круглая сирота. А ты проводи, — обратился я уже к телохранителю.

— Юра! Побойся Бога! Слова ведь материализуются!

— Да перестань! Какого Бога! Я бы тебя на комитет комсомола вызвал за религиозную пропаганду. Жаль, времена поменялись. Сейчас в моде боги, колдуны, маги… Вот что, я действительно спешу. Возьми визитку и… денег возьми. Не против?

— Нет, — произнёс учитель смущённым голосом, пока я нервно перебирал содержимое своего портмоне. Как назло, попадались только крупные купюры и валюта. Но вот среди евро и долларов чудом завалялась бумажка в 20 гривен.

— Вот. Созвонимся, — бросил я, уже садясь в автомобиль.

Джип помчался, как всегда, с большой скоростью, обгоняя едущих по правилам лоховозов.

«Серёжа был лохом — лохом и остался. Но откуда у него такой счастливый ясный взгляд? Уж не попы ли его зазомбировали „духовной сивухой“ и „опиумом для народа“? А я крещён? Да, вроде. Где-то валялся крестик. Мама тайно возила меня малого, вроде, в село…»

Я не знал, что из-за поворота соседней улицы уже выкатывается «КамАЗ» с отказавшими тормозами.

Тот усердствует слишком, кричит: «Это — я!»,
В кошельке золотишком бренчит: «Это — я!»,
Но едва лишь успеет наладить делишки -
Смерть в окно к хвастунишке стучит: «Это — я!», —

почему-то вспомнилось из рубаи Омара Хайяма.

Это было последнее, что я вспомнил.

«Тьма и тишина. Не понял. Ни удара, ни боли. Я что, не успел всё это почувствовать? Я что, умер? Почему же я не вижу своего тела? Почему не лечу по длинному тоннелю к Свету? Может, я в реанимации? Почему тогда соображаю? Может, это сон? Почему же только тьма и тишина? Только тьма и тишина…»

Я поводил руками по пустоте. Хотел топнуть, а пола нет. Будто меня подвесили. Когда-то краем уха я слышал, что умершему показывают всю его жизнь, потом муки ада и блаженство Рая, но ничего этого не было. «Всё-таки я, наверное, в реанимации».

— А что тебе показывать, глист-солитёр? Жил за счёт других. Блудил и пьянствовал, жрал и спал. Неинтересно. У нас таких лохов, как ты, полно, — скрипучий голос звучал где-то рядом.

На горизонте вдруг прояснилось. Всадник на белом коне, которого я видел на гербе Москвы и думал, что это сказочный богатырь, убивающий дракона, появился лишь на миг.

— Это Георгий Победоносец — наш враг и твой Ангел Хранитель. Многим живым и мёртвым друзьям Распятого помог он, но тебе не поможет. Ты — наш, — заскрипел всё тот же голос уже у самого уха.

Всадник исчез, а меня поволокли куда-то уже по твёрдому и горячему полу. Кто меня тащил за руки, я не видел. Я всё время на что-то натыкался, всё время бился обо что-то головой. Было больно и странно: если я умер, то почему работают нервы? Почему так больно?

Меня тащили, казалось, целый год, пока я не начал различать предметы, натыканные по пути: домашний кинотеатр, бильярдные шары из слоновой кости, караоке, огромная китайская ваза, шкаф из карельской берёзы… Это же вещи, которые я приобретал для своего коттеджа!

Тут волокущие меня остановились. В полумраке я едва различал безобразное существо и вновь появившегося Всадника на белом коне. У Всадника в руках была… купюра в 20 гривен.

«Тут что, гривны ходят? Нет, это всё-таки страшный сон», — подумал было я, но тут всё понял: «Это же те самые 20 гривен, которые я дал Серёже!»

«Господи, почему я не дал ему больше?! Так лохануться! Господи, прости меня!» — впервые взмолился я — не в жизни, а уже по смерти, но никого рядом не было. Я лежал на твёрдом полу, придавленный чем-то тяжёлым, в полной темноте. Дышать полной грудью не мог — дышал маленькими прерывистыми вздохами. Так же и выдыхал. Воздух был спёртым: гремучая смесь перегара, табачного дыма, человеческих выделений и почему-то дешёвого женского лака для волос. От осознания, что так будет вечно, становилось просто невыносимо, а в голове постоянно звучал вопрос: «Почему я не дал больше?»

Прошли, казалось, годы, пока из мрака не вырисовалось всё то же бесформенное омерзительное существо:

— Друг твой подал за тебя сорокоуст. Делать ему, что ли, нечего? Вставай! Пошли!

Давящий груз исчез, а существо сильно толкнуло в спину. Я очутился в тесном бараке с голыми мужчинами. Их было так много, что сесть было нельзя. Все стояли в полумраке и смотрели в маленькое оконце под потолком. Мой сосед — негр маленького роста — всё время вертелся. При каждом движении от него разило годами не смываемым потом, но отойти от него было нельзя из-за плотной стены тел.

После каждой панихиды, отслуженной на земле, меня выводили на прогулку, выдав грубое рубище. Маршируя по плацу, освещённому факелами, я всё думал: «Почему не дал больше? Почему не дал больше?»

Не хулитель

Я не любил своей профессии. «Класс! Бабки, магарычи, жизнь-малина», — уговаривали меня идти в училище на слесаря-сантехника. Бабки и магарычи пошли, но жизнь малиной не казалась. Срывал злость, лупцуя ногой свой потёртый чемоданчик с инструментом, и уже не мог выносить вонь канализации.

В армии овладел специальностью водителя.

— У, шоферюга-ворюга, повезло тебе: калым, халтура, девочки заплечные, — вновь подбадривали меня. Дорогу я полюбил, но моя старенькая фура частенько меня подводила. Бог знает сколько я провалялся под ней и в дождь, и в снег, и в жару. Как-то лежал в очередной раз весь в мазуте, а мимо прошла влюблённая пара с магнитофоном, из которого звучало:

Лучше веселиться, чем работать,
Лучше водку пить, чем воевать…

На душе стало ещё гнуснее. Стал крутить гайки, громко выстраивая пятиэтажные комбинации из всех ругательств. Тут вижу, подошли к машине туфельки долларов за 100 и наглаженные брючки:

— Брат, а ты Бога не боишься, что так сквернословишь?

Я вылез из-под машины, готовый «угостить» моралиста монтировкой…

— Ба! Лёха? Ты? — передо мной стоял наш бывший сосед в крутейшем костюме, галстуке и ослепительно-белой сорочке.

— Я, Игорь, я, — отвечает Лёха и как бы невзначай достаёт из кармана маленькую Библию.

— Лёша, а ты что, попом заделался?

— Попы в православии с бабками картинкам молятся. А мы молимся Богу Живому. Приходи к нам. Нам хорошие проповедники нужны.

— Какой из меня проповедник? Я за всю жизнь только две книги прочел: «Мифы Древней Греции» и «Мастер и Маргарита», да и то не дочитал и ничего не понял.

— Ничего-ничего. Приходи.

У них мне понравилось сразу. Само собой — не только секондхендовскими тряпками и американскими консервами из гуманитарки. Меня приняли, как брата. Возились со мной, занимались. И если раньше мои отношения с Богом были «не очень», то теперь я стал хоть что-то понимать. Библия была теперь со мной всегда, и уже через месяц-другой я стал проповедником.

Как стало всё замечательно! Свой чемоданчик с инструментами и монтировку я торжественно выкинул. Теперь и я всегда был при галстуке, чистенький и отглаженный.

Особенно мне нравились богослужения. Молясь «Духом», мы водили хороводы, бегали, прыгали, катались по полу. От монотонной, низкочастотной музыки я, как и все, приходил в блаженный экстаз, смеялся.

Однажды, правда, я чуть не оглох, когда сестра по вере заорала мне прямо в ухо: «Он нас спа‑а‑ас!» А как-то раз я больно ударился затылком об стул, когда наш пастырь столкнул меня, прокричав: «Он — Царь царей!»

Иногда ко мне подползали сомнения:

— Трудно представить Ангелов, которые прыгают и прославляют Бога с электрогитарой и ударником. И доводят ли они себя до исступления?

«Хвалите Его…», — тут же открывали мне 150-й псалом и в очередной раз рассказывали об экстазе Апостолов и о скачущем перед ковчегом царе Давиде.

Почему мы, как православные, не молимся за мёртвых? Буду ли я действительно счастлив в Раю, зная, что мои родители мучаются в аду?

— Твои родители сами сделали свой выбор. Им уже не помочь. А в православии даже профессора не знают, что ожидает их в аду: строжайший уголовный кодекс или благодушная амнистия. Они нас не признают. Нас! Пятидесятников! А значит, хулят Дух Святой, что не прощается, — разъясняли мне наставники, и я успокаивался, радуясь, что не принадлежу к хулителям Духа Святого.

После принятия мною водного крещения (поповское, в детстве, — не считается) я женился. Тут в церкви начались трудные времена. Иссяк американо-корейский долларовый источник. Наша церковь «Христиане веры евангельской» раскололась на «Божью любовь» и «Аллилуйя». «Божья любовь» потом — на «Самое полное Евангелие» и «Гефсиманский сад». Мне намекнули, что пора вернуться к чемоданчику и монтировке, от чего я приходил в ужас.

Открылась, правда, классная перспектива. Можно было без проблем уехать в США. Почти весь «Гефсиманский сад» был уже там и неплохо устроился. Нужно было только много денег, но к чемоданчику и монтировке возвращаться опять-таки не хотелось.

Тут будто Дух открыл следующую информацию. Есть некая фирма, которая отправляет нелегально целые семьи в Америку всего за 2000 долларов.

«Слава Богу, мои дети будут учиться в цивилизованной стране», — думал я, продавая всё, чтобы быстро собрать нужную сумму. Я не знал тогда, что эта банда давно специализируется на «верующих нелегалах».

Представители фирмы назначили мне встречу в городском парке. Крепко спрятав деньги, я летел как на крыльях и прибыл раньше времени. Тем не менее меня уже ждали.

— Здравствуйте, вы — Игорь?

Я едва успел кивнуть головой, как две пули из пистолета с глушителем пробили мне грудь.

Будто в насмешку мне для начала показали ожившие картинки из книги. Тантал безуспешно пытается схватить ртом виноградную гроздь и воду, а Сизиф бесполезно катит свой тяжёлый камень в гору.

— А ты думал, это брехня, сказки детские. Но это язычники, и их судили по их совести, а тебя… — я не видел, кто говорит со мной. Соображать мешали куча событий из моей жизни, пролетавших, как ускоренный видеопоказ. Я уже понял, что меня убили и мои дети в Америку не поедут. Но я же верующий! Я — мученик! Где же Ты, мой Господь?

— Игорь! Игорёчек! — голос мамы звучал где-то рядом.

— А ну прочь, старая вонючка! Не увидишь его. За него там уже никто не помолится.

Что-то вдруг обожгло лицо. Грохнула музыка, и вокруг заорали: «Он — Царь царей! Он — Царь царей! Он — Царь царей!» Это же наша музыка! Это наши прославления! Но почему вместо братьев и сестёр это поют чёрные, обуглившиеся окорочка?!

А вот и все наши. Я увидел с десяток сестёр из «Самого полного Евангелия», в ритмах рок-н-ролла прославляющих Спасителя.

Будь проклят тот день, когда я встретил соседа Лёшу! Лучше бы я продолжал крутить гайки или баранку! Чёрные окорочка «Самого полного Евангелия» вдруг исчезли. Прямо под собой я увидел огромную зияющую дыру, из которой протуберанцами вырывался огонь. Я медленно стал опускаться прямо в неё, пока опять внезапно дыра не исчезла.

— Дуська! Гадина! На целый год за тебя в монастыре подала! Не должно этого быть! Тебя нельзя простить! — с каждым словом, с каждой буквой этого вопля меня окутывал нестерпимый холод, но говорящего я не видел. Баба Евдокия — моя с Лёхой соседка. Года три назад я поменял ей прокладку на кране бесплатно. Жалко было одинокую старуху.

— Ладно, будешь с Сизифом камень катить, но не так просто, а со своим платочком Фриды.

Платок Фриды? А, это из «Мастера и Маргариты». Женщина запихнула платок в рот своему новорождённому нагулянному ребёнку и уже задушенного закопала в саду. После её собственной смерти ей каждый раз подкладывали этот с каёмочкой платок. Она его и топила, и сжигала, но он появлялся вновь и вновь… А я при чём? Я своих детей не убивал!

«Лучше бы я до конца своих земных дней работал сантехником или водителем и ходил в православный храм», — думал я, кряхтя под тяжестью каменной глыбы и груза на спине: чемоданчика с инструментами и монтировкой.

Дезертир

У меня всегда всё получалось. Я был лучшим в школе. Одним из лучших в институте. Мне не было равных в работе. Я был первым в самодеятельности. И лидером досуга тоже был я. Не был обделён и женским вниманием. Скорее, наоборот — и это сыграло злую шутку. Я никак не мог определиться со своим выбором. Мне очень хотелось свою семью, детей, но… Эта — полновата, хоть и папа с деньгами, а эта — туповата, хоть и очень красива, и т.д.

Все мои друзья переженились, подружки вышли замуж. В их семейных гнёздышках было много дел, и всем давно было не до меня — своего бывшего лидера, бывшего баловня судьбы.

Молодость проходила. После тридцати я нудился всё больше и больше. Любовные приключения в пьяном угаре давно надоели. Работа перестала радовать. Я всё сильнее увлекался «зелёным змием». Когда выгнали с работы, даже собутыльники меня бросили.

«Добрые дяди» появились тут как тут: «Похмелись, Шурик, и жизнь наладится». В очередной раз твёрдой после опохмелки рукой подписал какие-то бумаги и лишился квартиры.

Моим новым домом стал кладбищенский склеп, а столовой — мусорные баки и чужие могилки с печеньем и конфетами.

Как-то, проснувшись, я услышал красивое пение. Служили панихиду. Батюшка красивым голосом выводил: «Ве-е-ечная па-а-мять». Заметил меня, притаившегося за памятником…

— Как ваше святое имя?

— Саша.

— Александр, стало быть. Приходите сегодня вечером на службу.

Возле кладбищенской церкви я появлялся редко. Нищие профессионалы раз чуть челюсть не свернули. Теперь отстоял всю службу. Мало что понял, но на сердце стало тепло и светло.

Я не пропускал ни одного богослужения. После первой исповеди и причастия ощутил себя абсолютно новым, верующим человеком. Батюшка дал литературу. Благословил читать на клиросе.

Через три месяца я мог с величайшей радостью сказать самому себе: «Я — православный!»

— Батюшка, в монахи хочу, — сообщил я как-то своё желание, которое нарастало всё больше и больше.

— Вместишь ли, Саша? Жениться тебе надо. У нас много одиноких верующих женщин.

— Нет, благословите, отче, в монастырь.

— Ну, попробуй. Может, и удостоишься этой великой чести под названием «иночество». Только пойми: кому много дано, с того и спрос больше будет.

В монастыре всё пошло как по маслу. Через год я уже «подавал ножницы»*. В монашестве назвали меня Амвросием в честь Оптинского преподобного.

* Согласно чину пострига, в знак своей твёрдой решимости постригаемый трижды собственноручно поднимает и подаёт игумену ножницы, бросаемые им на пол, а затем совершается крестообразное пострижение волос.

— Трудно будет, брат, но не унывай. Ты теперь воин Христов. Только Ему и служи. Инок — значит «иной». Не борода и мантия, а иное тело, иной разум, иная душа. Трудись, молись, воюй. Воюй с соблазнами мира, воюй с самим собой, воюй с бесами, — напутствовал меня игумен.

Пролетел ещё год. Потом другой. Радость потихоньку сменилась холодом, а потом — унынием и тоской.

Всё чаще и чаще задавал я себе вопрос: «Зачем я покинул мир? Мне почти сорок, а я так и не испытал радости счастливой семьи, радости отцовства. Какое это, наверно, счастье: любить и заботиться о ком-то, чувствовать рядом тепло родного человека, спешить с работы домой, чтобы помочь дочке с домашним заданием или запустить с сыном бумажного змея...»

Она и раньше приходила в монастырский храм по воскресеньям. Теперь — гораздо чаще. Я уже не мог полностью окунуться в клиросное пение. Глаза сами отрывались от Октоиха и Минеи и искали по храму её. На замечание регента «смотреть в ноты, а не по сторонам» впервые за много лет огрызнулся. К увещеваниям игумена и духовника, почувствовавших моё состояние, оставался глух.

Тоненькая талия, курносый носик с пятью веснушками стали смыслом моей жизни. Ей не было и двадцати, но она первая проявила смелость и при удобном случае заговорила со мной:

— А как вас звали в миру?

— Александром.

— Так лучше, а то на Амвросия ласково и не скажешь, а так — «Сашенька», «Шурочка». А кем работали?

— Учителем физики в школе.

— Ой! У меня была тройка по физике. У нас в сельской школе, кстати, учителей не хватает. А я одна живу. Мать к отчиму в город переехала.

«Разве я заблудший? Что плохого делаю? Мы же любим друг друга, — успокаивал я себя, когда покидал монастырь, — главное ведь — это любовь».

С радостью вернулся я в школу. Учитывая мои таланты и квалификацию, передо мной открывались многие перспективы. Столько лет потеряно!

Я чуть не помешался от счастья, когда узнал, что скоро буду отцом.

— Сына! Первого — только сына! Я уже и бумажного змея смастерил, — наказывал я жене.

И домашние дела у меня спорились. Только, когда однажды доставал ведро воды из колодца, что-то больно сжало сердце. Всплеск упавшего назад ведра — последнее, что я слышал. Вскрытие показало — обширный инфаркт.

Было всё как в описаниях мытарств блаженной Феодоры. И те, кого называли «эфиопами», и двадцать ступенек, и гной, и смрад. С «эфиопами» бранились два мужа, которые даже не взглянули на меня: один — в доспехах средневекового воина, другой — в монашеском клобуке... Я догадался, что это мои Ангелы Хранители: святой благоверный князь Александр Невский, данный мне при крещении, и преподобный старец Амвросий, ставший «моим» после пострига.

На огромные весы клали все мои добродетели, подвиги, посты, а все мои домонастырские грехи улетучивались как раскаянные. Чаша давно перевесила на сторону святых.

«Милостив Господь, — преодолел я свой страх, который сразу после смерти заставил забыть и беременную жену, и сельскую школу. — Но почему так озабочены мои Хранители?»

Последнее, что положили святые на чашу, был огромный мешок с надписью: «Все будущие молитвы братии за заблудшего Амвросия». Зачем? Я ведь и так буду в Раю!

Тут «эфиопы» подкатили огромный каменный шар. После долгой возни они наконец бросили его на весы... Все мои добрые дела подскочили вверх. Ни монастырские молитвы, ни что другое уже, казалось, не перетянет назад. «Эфиопы» впервые весело посмотрели на меня, а один быстренько высек на камне: «Нарушение монашеского обета».

...Наша школа в аду почему-то была без детей. Заставляли писать столько конспектов, что пальцы покрывались кровавыми мозолями. По длинным коридорам носились стаи худющих облезлых собак. В классе физику читал пустым партам.

Директор школы — грузный мужчина с огромной дыркой в голове. Из мозгов у него сыпались черви. Он стыдливо закрывался пятернёй, и тогда черви, проникая через пальцы, расползались по волосам.

И жену мне привели. Толстая-толстая старуха, у которой наполовину был оголён череп. Другая половина лица была покрыта язвами от проказы, и женщине всё время приходилось отгонять тучи мух.

Все сотрудники спали в одной тесной комнате на жёстком полу. От тесноты на другой бок приходилось поворачиваться по команде. Кроме старухи моим соседом был математик, от которого всегда разило мочой и разлагающимся трупом. Вместо сна меня всю здешнюю ночь мутило.

Над всеми педагогами висели странные таблички: «Четыре аборта», «Лектор-атеист», «Хиромант», «Зубоскал», «Взяточница с абитуриентов», «Взяточник со студентов». Вот и мне прибили плакат: «Дезертир».

Столп благочестия

В своём атеистическом прошлом считаю себя не виноватой. Время такое было. Почти всю мою сознательную жизнь мне промывали мозги марксистско-ленинской идеологией. Одно только комсомольское воспитание чего стоило. И на лекцию «Бога нет» ходила, и иконы в костёр бросала, и в алтаре танцевала, когда из церкви клуб сделали. Когда при Хрущёве приняли решение «даже напоминание о храме стереть с лица земли», камни от алтаря пошли мне на свинарник.

Но на склоне лет одумалась я, слава Богу. Господь милосерден. Он и разбойников, и блудниц к себе принимает. Только покайся.

Стала я потихоньку воцерковляться. Литературу читать. С Сергея Нилуса и «Духовных посевов» начала, а закончила «Откровенными рассказами странника» и «Добротолюбием». Я уже не представляла свою жизнь без утреннего и вечернего молитвенного правила. Библия была всегда со мной. И церковные богослужения я полюбила. Пробовала непрестанно творить Иисусову молитву, но она получалась какая-то холодная. Пробовала за день прочитывать всю Псалтирь по-церковно-славянски. Не получалось из-за отсутствия времени, а потом подсказали, что на это нужно брать благословение у священника. Слава Богу, что не взяла. Да и у кого брать? Молодой — без году неделя, неаккуратный; за наши церковные деньги «Жигули» купил, в службе запинается. А матушка с волосами крашеными!

Я и на исповедь к нему нехотя пошла, потому что Великий пост заканчивался и надо было причаститься. А перед Пасхой владыка приезжал. Говорил проповедь о посте, а сам толстый-толстый, килограммов 140 в нём.

И послушание мне дали — свечной ларёк. Я свечки продавала, а людей поучала: «Шестопсалмие читают, не зажигайте пока свечи-то», «„Честнейшую“ поют, на колени!», «Чего спиной к алтарю стала?», «На панихиду без конфет пришли?!»

Просилась я на клирос петь, но настоятель, вредина, не позволил. Говорит: «Не дерзайте давать советы, когда не спрашивают». А как не давать? Я Бога в обиду не дам. Пришла тут как-то одна. Молодая соплячка, лет 16. Ни креститься, ни кланяться толком не умеет. Еле успела крикнуть ей: «Платок на!» Повернулась ко мне... Батюшки мои, Господи помилуй! «Губы от помады вытри, блудница ты эдакая!» Отошла чуть от лавки, губы вытирает, а я вижу: юбка чуть ли не до пупа. У нас на клиросе совсем мальчики. Я её тихо, но грубо вывела из храма. Говорю:

— Ты куда, в кабак или на панель пришла?! Это Дом Божий!

Она сопли распустила:

— У... у... у... меня горе, — всхлипывает.

— Когда горе, молиться и поститься надо, а не губы красить!

Ещё был случай. Парень молодой в самом конце литургии, запыхавшись, залетел:

— Простите, бабушка, женщина, мне срочно к священнику надо. Плохо мне. Исповедаться хочу.

— Какая я тебе бабушка-женщина?! Надо говорить матушка или сестра.

— Хорошо, матушка, мне очень нужно.

— Специально для тебя батюшка всё бросит в алтаре! Исповедь уже была. Завтра приходи. А ну, погоди-погоди, — беру его руку, а изгиб локтя весь в синих дырках.

— Да ты наркоман! Деньги просить пришёл? Или у меня украсть хочешь? У Бога украсть хочешь?

Он зыркнул на меня, прочь пошёл.

— Иди-иди. Не прошёл номер?

Я для Бога стараюсь, а настоятель всё твердит мне: «Смирению учитесь. Любви учитесь». А я и так смиренна. Кроме меня некому пыль вытереть. И людей люблю: соседке старенькой всегда остаток борща отдаю. Она мне прямо руки целует.

Что мне настоятель. Главное — Бог всё видит. На меня прихожане указывают, шепча: «Вот столп благочестия». И посты я люблю. От мяса давно отказалась. Хотя надо бы благословение взять. Хорошо, как раз паломничество организовывают в монастырь. Там, говорят, прозорливый есть, юродствующий. У него и возьму благословение.

Старец оказался каким-то плюгавеньким, оборванным. Руки чёрные от грязи.

— Сало-мясо ешь. Людей не ешь! Будешь в бутыли сидеть, как огурец консервированный. Не ешь людей! — кричал он мне.

Ему бы не в монастыре быть, а в психиатрической больнице.

Годы моего церковного послушания летели быстро. Я по-прежнему работала в лавке. «Вы бы пособоровались, Петровна», — советовали мне. А зачем? Умирать я пока не собираюсь. Скриплю потихоньку.

Слегла я накануне своей восемьдесят третьей зимы. Полежала пару недель и тихо скончалась.

За свою душу я не боялась. Когда летела тёмным коридором, думала: какую обитель приготовил мне Господь? Какое послушание? Свечки в небесном храме продавать некому. Буду, наверное, на небесном клиросе с Ангелами Творца прославлять.

Увидела я и муки ада — геенну огненную, и Рая блаженства, только своего Ангела Хранителя почему-то не видела.

«Когда же суд?» — думала я, но Господа всё не было. А появились какие-то мужчины в чёрных костюмах со злыми-злыми глазами. «Посмотри кино пока», — говорят.

На белой стене вдруг экран засветился: детство. Молодость, блуд, аборты (я в этом каялась), пока не пошли мои последние годы в Церкви. А это кто? Кто это? Оживили мне эпизод с соплячкой накрашенной. После нашего разговора пошла она по улице, горько плача, а из-за угла две старухи с журналами. Начали утешать её, что-то спрашивать, в Библию и «Сторожевую башню» пальцем тыкать. Потом повели её куда-то, и все вместе зашли они в красивый дом с надписью: «Дом Царства».

— Если не примет Любви Распятого, будет гореть. Скорее не примет. Наши ребята умеют зомбировать, — прокомментировал сюжет один из мужчин. — А теперь смотри ещё один мультик.

На экране появился наркоман, которого я тоже когда-то выгнала из церкви. Он вначале метался по домам и квартирам, но его гнали отовсюду. Потом залез на крышу высокого здания и бросился вниз. Тело шмякнулось о землю, а душа накололась на чёрные вилы.

Фильм оборвался, а мужчина сказал мне, улыбаясь: «Трудно будет тебя устроить в обитель, достойную тебя, но мы постараемся».

Я вдруг увидела огромную, в девятиэтажный дом, банку с надписью: «Столпы благочестия». Люди были набиты битком. Щёки, носы, ягодицы, другие части лиц и тел сплющились под стеклом. Меня действительно впихнули с большим трудом, а я от ужаса уже ни о чём думать не могла.

Вместо эпилога

«Все телесные органы теперь видим неподвижными: некогда подвижные, ныне все бездейственные, мёртвые, нечувственные; ибо глаза закрылись, связались ноги; не действуют руки, также и слух; язык заключён молчанием; предаётся могиле. Поистине всё человеческое тленно» (из чина погребения, перевод с церковно-славянского).