«Внутренняя келья, которую человек сам с собой носит, она не внешняя организация пространства, а, повторяю, тропинки внутреннего сада, и куда бы ты ни переместился, ты перемещаешься с собой, и почти невозможно внешне организовать так, чтобы это совпадало бы с этим внутренним образом», — писал выдающийся философ XX века Мераб Константинович Мамардашвили (1930–1990). Сама судьба яркого мыслителя явилась иллюстрацией возможности процветания этого «внутреннего сада», невзирая и даже вопреки неблагоприятным внешним «климатическим» условиям.
В советское время, эпоху КПСС, — как шутили, эпоху «согласных глухих» — пример такой внутренней честности, достоинства, устойчивости и нонконформизма философа поражал. Не перестаёт удивлять он и в наше компромиссное время.
Мераба Константиновича Мамардашвили наряду с Юрием Лотманом, более молодыми Сергеем Аверинцевым, Татьяной Горичевой, Пиамой Гайденко, Александром Пятигорским, Владимиром Бибихиным, Виктором Бычковым, Георгием Щедровицким и некоторыми другими мыслителями называют в числе наиболее выдающихся деятелей периода «нового ренессанса» в советской культуре.
Образ грузинского Сократа часто мифологизируют — неслучайно ещё при жизни Мераб Константинович говорил, что люди поймут, что из него сделали привидение. Да и сам эпитет «грузинский» по отношению к званию философа казался ему неуместным: он вслед за Кантом считал, что философ не может быть национальным, так как Истина выше Родины. Хотя Мамардашвили самозабвенно любил Грузию, выступал за независимость, предупреждал об опасности прихода к власти националистов (называл тоталитаризм и национализм двумя единственно сродными феноменами), переживал, что любимая им «страна углов» превращается в централизованное государство с городом-гегемоном Тбилиси, гордился своим народом, и некоторые даже считали, что несколько идеализировал его чувство самодостоинства. О своей родной культуре Мераб Константинович говорил: «Талант незаконной радости, или талант жизни, — он действительно одна из исторических ценностей культуры. Есть у грузин талант радости, в самом деле незаконной радости, потому что нет ничего для того, чтобы она была, или есть всё, чтобы её не было, а из бутылки вина и куска хлеба можно сделать пир... Никто не чувствует причин, чтобы пировать, а мы говорим: неужели, чтобы пировать, нужна причина? Мы есть, и мы есть вопреки всему, понимаете?»
Один из распространённых мифов о Мамардашвили — попытка представить его философом-диссидентом. Это мнение далеко от реальности. Философу претило лезть на баррикады со знаменем в руках, даже если эти баррикады лишь интеллектуальные. Для мыслителя спор и противодействие режиму означал и возможность диалога. Но есть ситуации, когда вступление в спор с оппонентом уже означает принятие правил его игры. Вспомним, как Сам Христос не отвечал на вопросы Пилата на судилище (см. Мк. 15, 1–5). Поэтому диссидентом Мамардашвили не стал...
Ему принадлежат слова: «Не представляю философию без рыцарей чести и достоинства. Всё остальное — слова». Но мыслитель развивался словно в «параллельной плоскости» к советскому режиму или, как сам говорил, «во внутренней эмиграции»: «Я не вкладывал в моё отношение к власти, к тому, что она делает, к её целям — будь то хрущёвские цели или какие-то другие — никаких внутренних убеждений... Если угодно, я всё время находился в некоторой внутренней эмиграции... я никогда не разделял идеологию дела. Не строил никаких социалистических и социальных проектов». Философ говорил: «Если мне кто-то скажет, что ему не давал развиваться режим, то я не буду иметь с ним дел, поскольку он сам человек режима. Режим позволяет или не позволяет ему развиваться». Однако, отметим, что Мамардашвили не ставил знак равенства между номенклатурщиками-приспособленцами и искренне убеждёнными марксистами, среди которых также попадались иногда, по его мнению, нравственные люди и которые также мешали системе, как и диссиденты.
Многое в судьбе философа можно было отнести к тому, что «не позволяет» развиваться. Его постоянно «выдавливали» с работы: из журналов «Вопросы философии», «Проблемы мира и социализма», из ВГИКа, где он читал почасовые лекции студентам (в том числе Александру Сокурову, Александру Кайдановскому). Мыслителю приходилось жить под давлением доносов на него. Справляться со слабым здоровьем (слабое сердце, унаследованное от отца, стало проявлять себя достаточно рано). Двадцать лет Мамардашвили был невыездным. Жил в аскетичных условиях в небольшой комнатке в коммунальной квартире в Москве на Донской улице по соседству с бывшим зэком.
Его жизнь была полна сюжетов, которые и в кино не часто встретишь. Вот несколько из них.
Сюжет первый. Он с юности испытывал почти физическое отвращение ко всему советскому. Впоследствии философ написал: «...советская культура построена на том, что твоё место, которое ты должен занять своим движением, всегда уже занято имитацией тебя самого, каким ты должен быть и свидетельством о чём ожидается от тебя. <...> Это какая-то система антижизни; это действительно антимир в фундаментальном, неметафорическом смысле слова (так физики говорят об антиматерии, антивеществе)». И вот, парадокс, Мамардашвили, автору этих строк, человеку княжеских кровей (по матери) суждено было родиться в городе, где каждый камень словно напоминал о самой зловещей фигуре тоталитарной советской культуры — Сталине. Мераб Константинович родился на родине Сталина, в Гори. Более того, по иронии судьбы, дед Мамардашвили в 1905 году прятал в своём огороде молодого революционера Сосо Джугашвили...
Или другой сюжет. Пять лет молодой Мераб Мамардашвили прожил в одной комнате общежития МГУ с молодым и мало кому тогда известным Михаилом Горбачёвым. Парни женились в один год на подругах (также соседках по общежитию), хотя подружки подтрунивали над молодой Раисой, выпускницей философского, избравшей себе спутником жизни провинциального юриста, меркнувшего на фоне их круга общения (интеллектуалов Мамардашвили, Левады и других). Спустя годы провинциальный юрист Горбачёв получил власть и признание. Когда Мамардашвили оказался в опале, всесильный друг Горбачёв никак не помог своему товарищу молодости...
Не хочется писать ретушированную и «отлакированную» биографию мыслителя, более походящую на житие святого. Мамардашвили был, судя по воспоминаниям, человеком непростым, со своими страстями и достоинствами, человеческими слабостями и предпочтениями. Как истинный грузин, был настоящим жизнелюбом. Жил «со смаком»: любил и умел элегантно одеться (хотя, как вспоминает Александр Пятигорский, не имел даже костюма для официальных мероприятий, потому он, будучи другом Мераба Константиновича, подарил ему в 1986 году как-то костюм), любил виски, был влюбчив, был меломаном (любил классику, джаз, рок). Не был анекдотическим философом, утратившим связь с реальностью и совсем равнодушным к собственной персоне (например, сам записывал исправно собственные лекции на диктофон, был предельно пунктуален, постоянно следил за новостями по радио BBC, «Голос Америки»). Не прощал и не позволял себе фамильярности (например, «тыканья»), был закрытым и бескомпромиссным, с обострённым чувством справедливости. Журналистов всегда поражало, как при таком нонконформистском характере Мамардашвили вообще пережил советское время. Говорят, Бог смелых бережёт. Когда философа вызывали на допрос в КГБ, то не без иронии говорили: «Мы знаем, вы считаете себя самым свободным человеком в Советском Союзе». Удивительно, как Мамардашвили умудрялся работать в коммунистическом пражском издании «Проблемы мира и социализма» и не идти на компромиссы с собственной совестью и там. Например, часто мог вслух высказывать в редакции мнения, которые люди и на кухне в узком семейном кругу произносить боялись. Мераб Константинович, будучи членом редакции этого журнала, должен был как-то поставить подпись-резолюцию под предоставленным каким-то партийным боссом совершенно бредовым идеологическим текстом. Мыслитель, не ломая себя, сделать это, конечно, не мог. Тогда он честно поставил росчерком свою резолюцию на французском языке: «Дерьмо!» — но среди партийных мужей никто не знал этого языка и вольность философа не заметили. К слову, Мамардашвили знал шесть языков (английский, немецкий, французский, итальянский, испанский, португальский), был самоучкой.
Что касается языка, стиля Мамардашвили, то философ не слишком заботился о том, чтобы быть понятным окружающим. Многие говорят о том, что язык его изложения на лекциях был не прост, требовал постоянного напряжения слушателей. Но это можно объяснить не высокомерием мыслителя, скорее его принципиальной позицией: он полагал, что язык философии просто обязан претерпевать процедуру «утруднения» — тогда схваченные смыслы имеют больше шансов надёжнее закрепиться и зафиксироваться в сознании слушающих. Да и справедливости ради отметим, что его неклассические по формату подачи лекции все вспоминают как событие, менявшее мироощущение тех, кто посещал их. Например, Елена Сергеевна Петриковская, преподаватель ОНУ им. И. И. Мечникова, вспоминала о студенческих буднях в МГУ конца 1980-х: «Он был очень уважаем среди студентов как настоящий философ. Сразу после его смерти стали активно издавать его лекции. Помню, на лекции Бибихина в потоке студенты стали передавать друг другу информацию о том, что в магазине при издательстве „Прогресс“ продают книгу „Как я понимаю философию“. Мой муж сразу же после лекции поехал за ней. До сих пор эта книга в домашней библиотеке».
Несмотря на свой несахарный характер, Мамардашвили был человеком дружелюбным, имел круг дорогих ему друзей, в который входили Пьер Бельфруа, Эрнст Неизвестный, Юрий Сенокосов, Александр Пятигорский, Отар Иоселиани и другие, хотя в душу пускал лишь избранных. Юрий Сенокосов так вспоминал о нём: «Что-то в нём было привлекающее внимание. Он не был красивым — плоское лицо с большим носом... Близорукость минус 12. Громадные, как у Канта, голубые на выкате глаза. Видимо, это некий антропологический тип. <...> Голова была всегда ясная, в рабочем состоянии».
Мамардашвили был человеком долга — неслучайно в его интервью часто звучит слово «ответственность». Именно чувством ответственности он объяснял своё решение не уезжать преподавать в Милан и Париж, когда ему разрешили выезд из СССР после двадцатилетнего запрета: как мог он оставить здесь, в Союзе, старенькую мать и болеющую сестру?! Часто писал и об особой интеллектуальной ответственности интеллигенции: например, о бесхребетности и попустительстве интеллектуалов в 1920–30-е годы (хотя само слово «интеллигенция» и смакование на эту тему не любил). Одним из самых страшных порождений советского режима называл как раз атрофию чувства ответственности и возникновение нового типа человека, совершенно инфантильного, живущего словно в обмороке, во сне, ещё и во сне навязанном. «Страшно проснуться в чужом сне», — говорил он. На вопрос «Почему вы стали философом?» Мамардашвили отвечал, что из-за «переживания... слепоты людей перед тем, что есть. Они стоят нос к носу с чем-то и этого не видят». Как в своё время говорил другой выдающийся философ Мартин Хайдеггер, самое далёкое от нас — очки на собственном носу.
Когда Мераб Константинович умер, один прибалтийский священник, читавший работы Мамардашвили, но не знакомый с его биографией, сказал: «Умер выдающийся богослов». Назвать творчество Мамардашвили «богословским» трудно даже с натяжкой, не назовёшь и христианским. Как многих интеллектуалов того времени, философа «штормило», «кидало» от христианства к восточной философии (отрицанию индивидуального Я, личности индивидуальной и пр.) и обратно. Многие тогда шли к Богу, христианству через Восток, буддийскую философию, теософию.
Вместе с тем Мамардашвили в своё время выгнали с собрания Народного фронта Грузии именно за слова: «Мы — христиане. И поэтому никакое понятие, даже столь святое, как „Родина“, не может быть поставлено нами выше понятия „Истина“, которая есть для нас Бог». На следующий день на собрании этот же текст встретили уже аплодисментами.
Мыслитель был знаком с отцом Александром Менем — удивительно, как эти две знаковые для отечественной интеллигенции фигуры сразу же нашли общий язык. Когда они впервые встретились в Пицунде и познакомились благодаря Юрию Сенокосову, то проговорили за столиком в кафе до одиннадцати ночи! Когда Мераб Константинович приезжал «на гастроли» (то есть на лекции) из Тбилиси в Москву, то неизменно ездил в Семхоз к отцу Александру, где они беседовали как давние друзья под хлебосольные домашние угощения батюшки. Символично, что и умерли эти два выдающихся человека в один год. 25 ноября 1990 года по дороге в Тбилиси Мераб Константинович умер от второго инфаркта в аэропорту Внуково прямо во время досмотра. Ехал из Москвы, из которой его вытеснили, в родную грузинскую столицу, город, где он знал, что встретит «отчуждение» по отношению к себе из-за своего неприятия тогдашнего движения грузинских националистов. И потому ехал с тяжёлым сердцем.
Несмотря на очевидный «восточный след» антропология Мамардашвили имеет удивительно много общего с христианским динамическим учением о человеке: «Образ и подобие Божие — это символ, в соотнесении с которым человек исполняется в качестве Человека», — говорил мыслитель. «Человек — это усилие быть человеком».
«Философия начинается с удивления». Прежде всего потому, что среди мрака и хаоса в мире можно отыскать некую гармонию, потому, что в нас есть самое ценное, нечто большее, чем мы сами, сверх нашей природы, чему можно и нужно дать прорастать. «Полезно считать, что это, например, дар. А я лишь сторож дара — плохой или хороший».
Вся его философия — это не книжная философия, а предложение определённого образа жизни, очень напряжённого, с постоянной внутренней работой, кропотливой, незаметной, как работа садовника в саду по уходу за цветами.
Мераб Константинович удивительно остро переживал быстротечность времени и ответственность человека за каждое мгновение (не случайно он так ценил Марселя Пруста, автора знаменитого романа «В поисках утраченного времени»): «Любой момент нашей жизни есть момент последнего часа», — говорил философ. И как тут не вспомнить знаменитую надпись при входе в келию иеромонаха Серафима (Роуза): «Уже позже, чем вы думаете». «Агония Христа будет длиться до конца света, и в это время нельзя спать», — писал мыслитель. И хотя христианская доктрина признаёт уникальность во времени страданий Христа, тема бодрствования также очень близка христианству. «Дьявол не дремлет, пока мы мыслим неточно», — ещё одни известные слова Мамардашвили. Он навсегда запомнил историю, поведанную Зельмой, женщиной, которую любил: «Зельма родилась в семье рижского раввина. Когда в Ригу пришли немцы, всех евреев заперли в гетто, но она вместе с одним шведом решилась бежать через залив. Ночь они были вынуждены провести в заброшенном домике на берегу. Лодка могла не прийти, их могли поймать и расстрелять немцы, в этом домике они должны были оставаться только до утра, но вместо того, чтобы сидеть забившись в угол и дрожать от страха, она вымыла весь дом и постирала старые выцветшие занавески». Мераб запомнил эти занавески и до конца жизни повторял: «Неизвестно, сколько нам остаётся жить, но прожить мы это время должны как люди, а не как животные».
Все эти идеи для советского человека, оторванного искусственно от родной христианской традиции, звучали как глоток свежего воздуха. Неслучайно Паола Волкова вспоминала, что преподавательница-марксистка не узнавала своих студентов всего лишь через год посещения ими лекций Мамардашвили: так круто менялось их мировоззрение! Да и сегодня его идеи не теряют актуальности.
У Антуана де Сент-Экзюпери есть слова: «Я всегда делил человечество на две части. Есть люди-сады и люди-дома. Эти всюду таскают с собой свой дом, и ты задыхаешься в их четырёх стенах. Приходится с ними болтать, чтобы разрушить молчание. Молчание в домах тягостно. А вот в садах гуляют. Там можно молчать и дышать воздухом. Там себя чувствуешь непринуждённо». Нам не дано судить жизненный путь Мераба Константиновича — предоставим Богу Богово.
И всё же слова Экзюпери почему-то сразу напоминают о Мамардашвили. Вспомним его прекрасный завет: не дать антижизни поглотить жизнь в нашем внутреннем саду...
