В этом году весь мир отмечает 150 летие со дня рождения Антона Павловича Чехова. Его произведения до сих пор вызывают споры исследователей, а театральные режиссёры дарят зрителю всё новые и новые интерпретации чеховских пьес. Ключ к пониманию Чехова-писателя можно отыскать, поняв Чехова как человека. Трудно сказать, кто в Чехове был выше: человек или художник. Его личность представляла гармоническое целое, в котором человека нельзя отделить от художника, а художника — от человека.
Две цитаты из написанного Чеховым представляются мне некими скрепами, соединяющими его творчество и его жизнь. Одна из рассказа «Студент»: «Правда и красота всегда составляли главное в человеческой жизни и вообще на земле». Вторая из рассказа «Крыжовник»: «Надо, чтоб за дверью каждого довольного, счастливого человека стоял кто-нибудь с молоточком и постоянно напоминал бы стуком, что есть несчастные».
Кроме восемнадцати томов собрания сочинений, таких сочинений, ради которых порой иностранцы учат русский язык, Чехов оставил созданную им в родном городе Таганроге публичную библиотеку, три школы, построенные им на собственные деньги, десять тысяч собственноручно заполненных им карточек переписи населения на острове Сахалин — острове каторжников, куда поехал он, совершенно никем, кроме себя самого, не понуждаемый, и вечно цветущий сад возле своего последнего места жительства в Ялте. Такой сад, опыт которого перенимали другие: растения в нём были подобраны так, что цветение не прекращалось круглый год. Климат Крыма это позволяет. А всех тех, знакомых и незнакомых, кто обращался к нему за помощью и её получил, просто не счесть.
Школы он строил не от избытка средств, а от избытка совестливости и неравнодушия. Ему приходилось ради них влезать в долги. Садом в Ялте он занимался, будучи тяжело больным человеком. В Ялте он жил вынужденно, чтобы замедлить развитие туберкулёза, как тогда говорили — «чахотки». На Сахалин он ездил уже испытывая первые признаки болезни. И это через всю Сибирь, в том числе четыреста вёрст на лошадях. Зачем? Впоследствии он объяснил это так: «Поездка — это непрерывный полугодовой труд, физический и умственный, а для меня это необходимо, так как я хохол и стал уже лениться. Надо себя „дрессировать“».
Жить на пределе возможностей было нормой для Чехова.
Именно напрягаться до предела возможностей не умели так же богато одарённые братья Антона Павловича Александр и Николай. Жизненные истории трёх старших братьев семьи Чеховых так назидательны, что хочется их коснуться, хотя Антон Павлович этого не одобрил бы.
Александр Павлович был старшим в семье и тоже обладал литературным даром. Ему ничего не стоило написать письмо объёмом в 5—6 книжных страниц, полных юмора и метких описаний. Антон Павлович писал ему: «Пойми, — если бы ты так писал рассказы, как пишешь письма, то давно уже был бы великим, большущим человеком». Но у Александра Павловича не было воли, внутренней и внешней дисциплины, чтобы создать целостное законченное произведение, и он остался литератором средней руки, газетным беллетристом и не более.
Николай Павлович был одарённым художником. Зарабатывал понемногу в иллюстрированных юмористических журналах. Всё больше в жанре рисунка с подписью. Крепко попивал. Антон Павлович пишет о нём в письме: «Николка шалаберничает; гибнет хороший, сильный русский талант, гибнет ни за грош... Ещё год-два — и песня нашего художника спета. Он сотрётся в толпе портерных людей. Ты видишь его теперешние работы... Что он делает? Делает всё то, что пóшло, копеечно, а между тем в зале стоит его начатая замечательная картина. Ему предложили иллюстрировать Достоевского».
Именно в письме брату Николаю содержится интереснейшая программа самовоспитания, предложенная Антоном Павловичем. Он перечисляет черты воспитанного человека, среди которых доброжелательность, мягкость, уступчивость. Чехов пишет, что воспитанные люди боятся лжи как огня и не лгут даже в пустяках; они милосердны не только к нищим и кошкам, но и к собственным родителям; они не суетны, их не занимают такие фальшивые бриллианты, как знакомство со знаменитостями; имея в себе талант, они жертвуют ради него покоем и удовольствиями. Заканчивается письмо словами: «Тут нужны беспрерывный дневной и ночной труд, вечное чтение, штудировка, воля. Тут дорог каждый час».
Сам Антон Павлович выполнил предложенную брату программу. И хочу обратить внимание на то, что воспитал он себя не благодаря, а вопреки жизненным обстоятельствам.
Отец его выбился в купцы, держал в Таганроге магазин колониальных товаров. Вот как вспоминает Чехов детство в письме брату: «Я прошу тебя вспомнить, что деспотизм и ложь сгубили молодость твоей матери. Деспотизм и ложь исковеркали наше детство до такой степени, что тошно и страшно вспоминать. Вспомни те ужас и отвращение, какие мы чувствовали во время оно, когда отец за обедом поднимал бунт из-за пересоленного супа или ругал мать дурой».
Чехов являет собой пример великолепной человеческой свободы. Его жизнь — аргумент против тех многих, кто полагает, что человека творят обстоятельства. Чехова среда не заела. Более того, он сам во многом перевоспитал семью собственной жизнью. Отец обанкротился, когда Антону было шестнадцать. И всю свою последующую жизнь Чехов содержал мать, отца, сестру, жил с ними. Несмотря на постоянное безденежье, не особо просторные квартиры, дом Чеховых был полон надолго приезжающих гостей, студентов-медиков, молодых художников, литераторов, актёров... Весело и тепло было вокруг Чехова. А под конец жизни, в Ялте, он мог сказать Бунину: «Я не грешен против пятой заповеди».
Как ни отрадно писать о личности Антона Павловича, хочется коснуться его книг. Притом что весь «поздний Чехов» — о правде и красоте и о человеке с молоточком, особенное место занимает «Палата номер шесть». В ней с самой сокрушительной и страшной силой утверждается мысль об ответственности человека за свою жизнь, своё дело, за людей, посланных ему на его пути. Это история доктора, который был прислан в провинциальный городишко возглавить больницу для бедных. Больница была в чудовищном состоянии. Доктор Андрей Ефимович Рагин и мог, и должен был менять и налаживать порядки во вверенной ему больнице и, в частности, в ужасной палате номер шесть — палате для душевнобольных, грязной, страшной, где больных жесточайше избивал сторож Никита. Доктор Рагин не только знал об этой палате, он симпатизировал одному из больных, тонкому и умному человеку, страдавшему манией преследования, и приходил побеседовать. Он не чёрств, но ленив, в нём какая-то неповоротливая тяжёлая душа, и он позволял подчинённым воровать, подло хозяйничать за своей спиной, и в конце концов его, здорового, объявили сумасшедшим, чтобы завладеть его местом. И вот доктор оказался в палате номер шесть теперь уже таким же бесправным пациентом. Он стучит в дверь, требует, чтобы его выпустили.
«Сторож Никита быстро отворил дверь, грубо, обеими руками и коленом отпихнул Андрея Ефимыча, потом размахнулся и ударил его кулаком по лицу. Андрею Ефимычу показалось, что громадная солёная волна накрыла его с головой и потащила к кровати; в самом деле, во рту было солоно: вероятно, из зубов пошла кровь. Он, точно желая выплыть, замахал руками и ухватился за чью-то кровать, и в это время почувствовал, что Никита два раза ударил его в спину.
Громко вскрикнул Иван Дмитрич. Должно быть, и его били.
Затем всё стихло. Жидкий лунный свет шёл сквозь решётки, и на полу лежала тень, похожая на сеть. Было страшно. Андрей Ефимыч лёг и притаил дыхание; он с ужасом ждал, что его ударят ещё раз. Точно кто-то взял серп, воткнул в него и несколько раз повернул в груди и в кишках. От боли он укусил подушку и стиснул зубы, и вдруг в голове его, среди хаоса, ясно мелькнула страшная и невыносимая мысль, что такую же точно боль должны были испытывать годами, изо дня в день эти люди, казавшиеся теперь при лунном свете чёрными тенями. Как могло случиться, что в продолжение больше чем двадцати лет он не знал и не хотел знать этого? Он не знал, не имел понятия о боли, значит, он не виноват, но совесть, такая же несговорчивая и грубая, как Никита, заставила его похолодеть от затылка до пят...»
Рядом с чеховским текстом любые разговоры о нём уже будут мелки. Будем благодарны ему и за то, как он писал, и за то, что он писал, и за то, как он жил.
