Бога не видел никто, но всё вокруг — и земля, и воды, и небеса, и все твари, населяющие их, — свидетельствует о Создателе. Человек же склонен забывать не только о Творце, но и о том, что есть сам человек и какому закону он должен следовать. И тогда — чудо, потрясение или боль расставляет всё по местам.
Дети плачут часто. Взрослые — намного реже. Они сильнее, они испытали многое и готовы испытать ещё большее.
Взрослый не станет плакать о том, о чём плачет ребёнок. У ребёнка порог, через который его с размаху бьёт своя и даже чужая боль, так невысок. Несправедливость, ложь, стыд — всё маленький человек омывает слезами.
Взрослея, люди наращивают свой порог чувствительности, ограждаясь им от своих и чужих горестей. Этот порог, словно бруствер, делает нас почти неуязвимыми.
А над кем-то этот бруствер смыкается сверху, полностью ограждая от восприятия чужого страдания и несчастья. Не докричаться, не достучаться в это убежище...
Если бы у детей было взрослое знание жизни, они бы плакали, как Адам, не переставая. К счастью, дети ещё не знают, сколько кругом обездоленных. К несчастью, взрослые уже научились их не замечать...
Помните, как бабочка порхает над цветами? Не летает, а именно порхает. Придумали специальное слово, чтобы подчеркнуть это особенное движение, сразу в нескольких плоскостях, с разной скоростью в каждой плоскости; будто бы медленно, а рукой не поймаешь...
Это была девочка лет пяти. Можно было бы сказать, что она вприпрыжку бежала по дорожке, но её движения больше всего напоминали порхание бабочки. Ребёнок был настолько тщедушен, что казалось, будто он, подпрыгнув, ненадолго зависает в воздухе, а на землю возвращается произвольно, вопреки силе тяжести. Девочка не шла, не бежала — она порхала. Её ручки, ножки и шея — всё было таким тонким, едва ли не призрачным; но ребёнок — пока есть силы — резвится и играет, тем самым скрадывая то страшное впечатление, какое произвёл бы взрослый человек такой же комплекции.
Мы часто составляем себе представление о чём-то, лишь вскользь взглянув на предмет. Так и мне при взгляде мельком представились цветастое платьице, платочек, заколки... Однако, поражённый этим «порханием», я посмотрел на девочку в упор; её одежда явно состояла из каких-то лоскутков, кое-как скреплённых между собой. В левой руке девочки была цветная тряпица, которой она взмахивала над головой, тихонько напевая.
Шагах в десяти позади девочки по дорожке шла старушка с палочкой. Лет ей было около девяноста, а может и больше. Она уже не могла ходить прямо, сильно горбилась, и за палочку свою она держалась, словно за поручень в автобусе, так что изогнутая ручка палочки несколько возвышалась над её головой. Старушка звала девочку: «Валера, зачекай! Валера!»
Девочка остановилась у входа в гастроном, ожидая бабушку. Они вместе вошли в магазин; придержав для них дверь, я последовал за ними. Валера молча ухватила шоколадку, но бабушка тихонько сказала ей: «Валера, грошей нема, не треба».
Я впал в какое-то исступление. Мне казалось невыносимым, невозможным, недопустимым быть здоровым и сытым рядом с ними. Я был безобразно, непозволительно счастлив. Я вёл роскошную жизнь. Я горевал над тем, что не стоило ровным счётом никакого внимания... В моей голове не стало мыслей, я весь наполнился ощущением, какое возникает у человека в момент сильного испуга.
Кажется, я достал какие-то деньги и сунул старушке. «Купите ей, что она хочет», — то ли подумал, то ли произнёс я. Голова кружилась, всё плыло перед глазами...
Я ещё много дней ходил к этому гастроному, надеясь встретить Валеру или её бабушку. Безуспешно. Они не появлялись, и никто ничего не знал о них. Я придумал множество историй о девочке, одна трагичнее другой. Я истерзался жалостью. Но я так и не узнал правды. Я так и не помог им. Я так и не избавился от стыда.
...Натыкаясь в очередной раз на свой порог чувствительности, я спохватываюсь. Похоже, он снова вырос. Мне уже не видно из-за него людей. Я тут, в этом бункере, один. Мне страшно! И острый стыд, словно скальпель, взрезает мою слепоту, словно лом, взламывает мою тупость. Ведь вся эта боль кругом — это голос Неба, обращённый ко мне: «Будь человеком. Будь человеком! Ну будь же ты человеком!»
