Отрок.ua

This page can found at: https://otrok-ua.ru/sections/art/show/bugi_fugi.html

Буги-фуги

Сергей Кирицев

К шестому классу Лёшу прозвали «Батарейкой» из-за его инициалов — ААА. Он против своего прозвища не возражал, бывают и хуже. Да и не поможет: когда кипятишься — дразнить веселее. «Батарейку» одобрил даже Санёк, его сосед по парте. А ведь Санёк плохого не одобрит, да и в классе они считались друзьями.

Вообще-то, Лёша старался дружить со всеми. Потому что хорошие отношения поддерживать проще и полезнее, чем плохие. Хотя, конечно, всякое бывало: то подерутся, то шпанюк из «Б» класса репанов надаёт, то новую шутку с Вадиком придумают.

Вадик этот, бедный, переваливается, как утка, с двойки на тройку. Отца нет, мать работает в садике техничкой. Учителя его, конечно, жалеют, ставят тройки, а ему большего и не надо. И, что интересно, — ни на кого не обижается! Сидеть с ним никто не хочет, если специально не посадят. На физре упражнения в парах делать — тоже, особенно если девочки смотрят. А однажды его вообще забыли в метро, когда ездили классом на экскурсию. Но он и тогда не обиделся, просто поехал домой, да и всё.

Вот Санёк любит над Вадиком покуражиться. Станет за спину, занесёт руку и гаркнет: «Рыба!». Пока Вадик озирается, кто-то уже и ответку крикнет: «Глуши!». И полетит Санькова ладонь на Вадикову макушку! Это игра такая — надо не зевать и убегать! Но Вадик постоянно зевает. К тому же он маленький, Сане до подбородка, поэтому и «глушить» его удобно.

А вообще, никто особой неприязни какой-то к Вадику не питает — не за что. Так, просто брезгливость какая-то что ли, коллективная, бессознательная. Вот и Лёша иногда «глуши!» крикнет, но не по азарту, а только чтобы из коллектива не выбиваться. Старается, конечно, часто не кричать.

Лёша, вообще, слывет культурным — любит читать, ходит в музыкальную школу, играет Баха. Иногда сразу из одной школы идёт в другую. Ему даже купили специальную папку для нот, с верёвочными ручками. На ней нарисован скрипичный ключ и какие-то нотки. Это просто проклятие, а не папка! Лёша ее жутко стесняется. И на улице всегда поворачивает нотками этими, несчастными, к ноге. Особенно жутко Лёша стесняется, когда видит Светку с третьей парты у окна.

Ох и красивая же эта Светка! Иногда Лёша встречает её по дороге в школу. Они вместе стоят на перекрёстке, дожидаются зелёного света и переходят дорогу. По Лешиным подсчётам, это длится целую вечность! И день тогда весь счастливый.

— Привет, Батарейка! — говорит Света. Хрипотцу в её голосе только Лёша, наверное, и слышит своим музыкальным слухом. Из-под её шапочки выбиваются банты. Очень идут ей. Да и всё идёт ей: белый пар изо рта, белые банты, жидкое ноябрьское небо.

— Опять сегодня играть идёшь? — улыбается Светка.

О проклятая папка, набитая фугами и прелюдиями, пропади она пропадом!

— Да нет... то есть да, — говорит Лёша.

А что тут скажешь?! Хочется, конечно, сказать ей про банты, про небо, про осень... Но очень страшно почему-то. Да вот уже и зелёный, вот и школа, вот и класс, вот и звонок. Теперь остаётся только вертеть головой, делая вид, что смотришь в окно, то самое, у третьей парты.

Четыре урока — это вообще ерунда. На географии не спросили, на физике тоже пронесло. К тому же физичка заболела, и физику заменили литературой. Был свободный урок, читали вне программы стихи про любовь. Класс расслабленно шуршал, Лёша смотрел в Светкино окно, у Санька в кармане протекала брызгалка.

«На головах царей божественная пена», — запомнилось Лёше. Это что, про банты, что ли? Вот бы Светке сказать при случае: «На голове твоей...»

Но тут прозвенел звонок. Уроки кончились.

— Ты куда сейчас? Пошли ко мне! У меня дома никого, — Санька возился с маленькой, «карманной», брызгалкой, предметом Лешиной зависти и восхищения. Он сделал её из новенькой маслёнки и обтянул для прочности изолентой. Но прочности не хватило, изолента расклеилась, и карман был весь мокрый.

— Да нет, я сегодня в музыкалку, — сказал Лёша, собираясь.

Они вышли из школы. Домой — это направо, в музыкалку — налево.

— Ну пока, Батарейка! — крикнул Саня, направляясь к переходу. Лёша пошёл в другую сторону. «Саша, подожди, я с тобой», — вдруг услышал он голос, который его музыкальный слух не спутал бы ни с каким другим. Он обернулся: Светка шла с Саней через дорогу.

«Ну и подумаешь! Ничего это вообще не значит, им только до угла вместе», — успокаивал себя Лёша. Но, как ни старался Батарейка, настроение у него рухнуло. От волнения он зашагал быстрее, папка с прелюдиями колотилась по коленям. Всё его лирическое благодушие исчезло. «Надо было с ним пойти, а я прусь тут куда-то!» — сыпал соль Батарейка. А зря! Знал ведь, куда прётся. И знал, что не мог пойти ни с ним, ни с ней, ни с ними.

Вдруг сзади послышался топот и запыхавшийся голос окликнул Лёшу: «Ого ты и бежишь! Подожди, я с тобой!».

Лёша обернулся, Вадик с трудом догонял его. Ну да, он ведь живёт напротив музыкалки. Тьфу ты, ещё его не хватало! Лёша даже ускорил шаг, удовлетворённо слушая Вадиково пыхтение. Наконец Вадик догнал его. Он вспотел и тяжело дышал.

— Как ты... уф... быстро... Опаздываешь, да? — отрывисто выдыхал Вадик. Наконец он отдышался и сказал: — Ну, если опаздываешь, давай пойдём быстро, а?

— Да нет, нормально всё, — Леша досадливо отвернулся. Но всё-таки пошёл медленнее, чтобы Вадик успевал.

— Ну тогда ладно. Мне мама всегда говорит: если даже и не знаешь ни фига, то хоть на уроки не опаздывай. А я и не опаздываю.

Это была правда, Вадик появлялся в школе одним из первых и мог даже сидеть в коридоре один по утрам.

— А сегодня она мне дала денег на кафе. Знает, что я люблю там хавать. Тут по пути, давай зайдём, я тебя тоже угощу. У меня на двоих хватит. Пошли, а?

У Лёши и у самого были деньги, но он промолчал. Утром, выходя из дома, он обернул монетки купюрой и положил их во внутренний карман пиджака — чтоб не звенели, на улице нельзя чтоб звенели. Он не ответил Вадику и шёл молча, думая о Светке.

— Вот оно! Кафе! — закричал вдруг Вадик, Лёша даже вздрогнул. — Ну что, пойдём? Ты голодный, а?

— Какое кафе? — спросил Лёша. — А-а, это... Да нет, не хочу, спасибо.

Выдумал ещё: угощать! И не отвалит же теперь до самой школы, досадливо поморщился Лёша. Жизнь ему казалась тяжёлой и несправедливой. Сердце его страдало, а будущее не сулило никакого утешения. Впереди были только фуги и прелюдии великого немецкого композитора. «Эх, фуги-фиги...» — бормотал Лёша под нос.

— Ну и ладно, я потом сам зайду, поем, — болтал тем временем Вадик. — Хорошо тебе: играть учишься. А у нас дома всё слышно из вашей школы, особенно когда окна открывают. Прикольно: десять раз один кусочек играют, потом по десять раз другой, а потом через неделю — опа, склеили! По отдельности было коряво, и склеили — тоже коряво! А потом р-р-раз — и красиво получается!

Вадик добродушно смеялся, радуясь, что бывают же в мире такие чудеса-превращения.

— Моя мама эти кусочки «полуфабрикатами» называет, ха-ха!

Но Лёша не смеялся. Досада и страдание сменились раздражением. Ему вдруг стало обидно за того самого немецкого композитора, ноты которого он ещё утром хотел сжить со света. Он вспомнил, как был малышом, ростом с три своих папки, и старшеклассники, великовозрастные дылды, увидев его, кричали: «Идёт Иоганн Себастьян БА-А-АХ!». И на «Ба-а-ах» следовал подзатыльник, или орали в ухо.

— Я б тоже хотел научиться играть! — не унимался Вадик. — Я видел, как у вас играют, я б так и делал. И он на ходу вытянул вперёд руки и стал шевелить пальцами.

«Какие уродливые, — подумал Лёша, — толстые, короткие, совсем не музыкальные, ногти длинные, грязь под ними. Я-то ногти коротко стригу, чтобы по клавишам не цокали... Вон его дом, скоро уже один пойду! Стыдоба...»

Лёша украдкой оглянулся, не видит ли кто его позор. Но прохожих не было. Они свернули к гаражам, за которыми была школа.

Вдруг Вадик резко умолк и опустил руки. Из-за гаражей им навстречу вынырнули два пацана: низенький и повыше. Они стремительно шли наперерез, чтобы перехватить Вадика с Лёшей, если те решат бежать. Краем глаза Лёша заметил ещё двоих. Они жались в гаражах, наблюдая издали. Четверо! Словно чья-то железная рука цапнула Лёшу изнутри за живот.

«Хорошо хоть, нас двое», — подумал он. Стыдоба-Вадик сразу стал для него «нас» и «двое», и теперь он был рад, что шёл не один. К ним подошли.

— Деньги есть? — спросил низенький. Не смотреть, не смотреть в глаза, но и не отворачиваться. Лёша смотрел перед собой. А Вадик, глупый, уставился, конечно, прямо на них. Вот так он и «рыбу» в школе зевает, горе луковое. Конечно, вопрос обрушился на него!

— Не-е, — беспомощно промычал Вадик и помотал головой.

— Шо «ме-е-е»! Баран, да? Попрыгай! — приказал низенький. Вадик попрыгал. «Ага, значит у него бумажные. У меня тоже звенеть не будут», — пронеслось в голове у Лёши. Низенький хмыкнул.

— А у тя, придурок? — повернулся он к Лёше.

Тут уж не отвертишься. Лёша тихо, на вдохе, сказал: «Да нет». И тут же быстро добавил: «Вот, зато семечки есть, хотите поделюсь?». Тактическая хитрость, отвести внимание. И вытянул из кармана щедрую горсть семечек.

— О-о, давай, делись! — оживился низенький, протягивая руку. Лёша стал отсыпать ему.

— Да чё ты жмёшься, давай сюда! — и низенький отобрал из Лешиной руки все семечки. В это время подошёл второй, молча сунул руку в Лёшин карман и яростно выгреб всё остальное, вывернув карман наизнанку. Заодно хлопнул и по другому, проверяя, нет ли там чего. «Хорошо, что они во внутреннем, пусть хлопает, быстрее успокоится», — думал Лёша, и даже подался карманом вперёд, чтобы удобнее было хлопать.

Низенький, видно, был доволен хоть какой-то добыче. Взялся за семечки и повернулся к Вадику.

— Ну, а ты чё стоишь, «ме-е-е»? Где твои семки? — спросил он уже не злобно, а как бы шутя.

У Лёши отпустило в животе. Почуял он шестым, седьмым, девяносто восьмым чувством, что, вроде как, пронесло его, Батарейку. И тоже чуть развернулся к Вадику, показывая, что он оценил «юмор», что он уже в некотором роде «свой», и что тоже не прочь «пошутить», не по азарту, а просто, чтобы не выбиваться из коллектива.

Но рано было шутить Батарейке. Второй хищно глянул на него и, кивая на Вадика, быстро спросил: «Так что, у этого есть деньги или нет?». Все замолчали. Низенький смотрел с любопытством. Вадик стал ещё меньше.

Железная рука снова сжалась так, что костяшки у неё побелели. Лёша умоляюще посмотрел на второго. Больше всего на свете ему хотелось сейчас сидеть за роялем и, слушая удары метронома, своими длинными музыкальными пальцами играть и играть кусочки мелодий, чтобы склеить их потом в неземной красоты фугу или прелюдию. Но колючий, змеиный взгляд второго никуда Лёшу не отпускал, пришпилив его, как бабочку, к асфальту.

Вдруг в этом взгляде мелькнула насмешка. Челюсти второго медленно двигались, луща подсолнух. Глядя в упор на Лёшу, он вытолкал языком лушпайки и сплюнул их прямо перед собой. Плевок оросил Лешину куртку.

Вздрогнул Батарейка — и пропал. Врать ему надо было, врать, что нету, и никогда не было, и никогда и не будет у Вадика никаких вообще денег! Врать так, чтобы все пилаты на свете запутались, выясняя, что есть истина в его словах. Но каким-то скрипучим голосом, он вместо этого очень коротко, очень тихо сказал правду.

Всё пришло в движение. Низенький скривился, цапнул Вадика за рукав и потянул его в гаражи, приговаривая: «Да щас выйдешь, не сцы, пять секунд и выйдешь». За ними быстро пошёл второй. Двое в гаражах торопливо осмотрели улицу: не видит ли кто.

Несколько мгновений — и Лёша остался один. Голова горела. Внутри саднило. Он стал машинально смахивать шелуху с куртки. Ладони были потными и холодными. Вдруг из-за гаражей послышались шаги. Лёша вздрогнул: «А действительно, пять секунд...» Тьфу ты, и откуда что берётся в голове! На дорогу вышел Вадик. Голову он держал запрокинутой, из разбитого носа по распухшей губе стекала красная струйка. Вадик то зажимал ноздри, то громко шмыгал, вытирая под носом рукою.

Лёша растерянно смотрел на него. Постарался улыбнуться. Ему очень хотелось улыбнуться как-нибудь сочувственно, но вышло криво и беспомощно.

Вадик стоял молча и только вытирался да шмыгал носом, только вытирался и шмыгал. Лёша тоже молчал, катастрофически не зная, что сказать. Хотел было сказать «вот гады!», но подавился. Потом, вроде, придумал.

— Слушай, на вот, возьми, чтоб дома не ругали, — он достал свои деньги и сунул их Вадику в руку.

Тот машинально взял было деньги, но так и застыл в растерянности с протянутой рукой. И снова зашмыгал носом.

— Да засунь ты их, блин, в карман, чтоб не видели! — неожиданно разозлившись, сказал Лёша. И внутри у него стало тяжело и холодно. Откуда-то со спины нахлынула усталость. Не выдержав, он буркнул: «Пока!» — и поплёлся к музыкальной школе.

Ничего уже ни играть, ни склеивать не хотелось. Старая добрая школа стояла, насупившись. В наползающих сумерках на Лёшу зловеще смотрели горящие окна. Вся жизнь его, которую он считал тяжёлой и несправедливой, казалась теперь пустой и беззаботной. И такой чужой и далёкой, что возврат к ней был бы уже невозможен, если бы и возникло такое желание. Но желания не было. Сердце билось холодно и упрямо, как метроном, на два счёта — «ну-и-пусть, ну-и-пусть», отвечая неизвестно кому, назло неизвестно чему.

Поднявшись по лестнице, Лёша побрёл к своему классу. В коридоре висел карандашный портрет Баха.

«Интересно, — подумал Лёша, — а с ним в жизни случалось такое? Вряд ли. А то не захотел бы больше сочинять свои буги-фуги. Никогда».

Бах смотрел на Лёшу строго, нахмурившись. На голове его лежал парик, белые локоны были аккуратно свёрнуты пышными рулонами. «Божественная пена!» — мелькнуло у Лёши в голове. И вдруг что-то вздохнуло внутри, налетело, накрыло, нарастая и ширясь, быстрей и быстрей, волнами в самом сердце — и Света на переходе, и белые банты, и смешная папка, и смешная ревность, и «клеящиеся кусочки», и музицирующие пальцы, и «пошли быстрее, а то опоздаешь», и «давай угощу, у меня хватит», и... «Прости...», — вдруг молнией резануло по всем мыслям от края головы и до края, словно от Востока и даже до Запада. И откуда только в голове что берётся!

И так сильно толкнуло его изнутри, что Лёша даже обернулся, нет ли кого в коридоре — ему показалось, что он пошатнулся. Но никого в коридоре не было, да и зря боялся Батарейка, ничего он не шатался. Только внутри стало горячо и сыро там, где раньше было холодно и тяжело. Вся жизнь его, которая показалась ему пустой и беззаботной, стала опять родной и важной. Надо только прийти завтра пораньше, чтобы никто не видел, чтобы оказаться наедине, он ведь тоже приходит рано, и... И всё-таки хорошо, что никого не было в коридоре, плакать лучше в одиночку.

Ранее опубликовано: № 1 (73) Дата публикации на сайте: 19 Февраль 2015