Всю свою земную жизнь человек стоит на распутье между двух состояний: своих эгоистических желаний и божественного призвания. Истинная цель — встреча со Христом, но эту духовную жажду мы так неявно ощущаем, что порой путаем её с желанием наслаждений, новых чувственных состояний, которые бы приблизили нас к счастью. Инстинктивно ищем, да не там. И каждая наша мысль, питаемая этим глупым эгоизмом, в результате приведёт нас в пустоту, если вовремя не поднимем взгляд на Христа. Об этой вечной раздвоенности — предлагаемый фрагмент из книги святителя Иустина Челийского «Философские пропасти».
Когда я вижу человека в его огреховлённой действительности, я говорю себе: для Бога нет большего ада, чем человек. А человек, влюблённый в греховное сладострастие, скрежещет зубами и шелестит: страшнейший ад, который люди придумали для себя, — это Бог... Ему бы хотелось, чтобы не было Бога, живого и истинного, Который всемилостиво спасает от греха и справедливо осуждает за упорство в грехе. А над этим размышлением пылает истина: если бы все земные горы и холмы превратились в ладан и загорелись, смогли бы они перебить этим благоуханием смрад земной, что гноем течёт из многих тварей и прежде всего из людей?
Треклятый ужас охватывает меня, когда я наблюдаю беспредельность человека без Бога. Ибо нет ничего страшнее этого. Беспредельность без Бога, что это, если не бессмертие без света и радости? Нет большего чудовища ни в одном из известных миров, чем человек без Бога. Нет и более страшного ада. Ибо самый страшный ад — это человек без Бога. Мои богоборческие мысли, мои мрачные чувства распинают меня и раздирают, и я, обессилевший, горько вопрошаю: «Господи, если ад не во мне, то где же он, где, где?».
Природа греха в том, чтобы возбуждать себя и людей вокруг себя против Безгрешного. Праисконное отвращение ко всему божественному и небесному опустошает грехолюбивого человека. Он бы хотел приблизиться к небу, чтобы презрительно плюнуть в него и затем стремглав сладострастно сорваться с неба в муть земных наслаждений. Вы заметили: все бунты против Бога исходят из желания оправдать грех. А грех, которому нет равных и который не прощается ни в одном из существующих миров, следующий: «Мой бунт, Господи, отнюдь не Адамов, ибо я не желаю ни знать, как Ты, ни быть, как Ты, ни жить, как Ты, но совершенно утратить память о Тебе и представление о себе. Мой бунт даже не Иудин, Господи! Ибо я хочу не предать Тебя, не убить Тебя, а просто не знать Тебя. Не правда ли, это не великий бунт, не великий грех? Никаким путём я не желаю идти к Тебе, мне милее пути, что уводят от Тебя. Зачем Ты меня вывел на многие пути и завлёк в Свои сети? Кто дал Тебе право? Я же не хотел и не хочу...».
Что такое природа? На каком основании она существует? Где её начало? Где конец? Всё, что ей принадлежит, необычно и удивляет наше крошечное человеческое сознание и ошеломляет наше мелкое человеческое чувство. Ибо и бесконечно малое так же удивляет, как и бесконечно большое. «Везде один и тот же план, одна и та же мысль... Одни и те же законы управляют и жизнью атома, и жизнью звёзд».
Но где бы человек ни был, он всегда находится или на рубеже бесконечно малого, или на рубеже бесконечно большого. Увлечённая заманчивой таинственностью бездны, человеческая мысль всегда недалека от безумия, а человеческое ощущение — от отчаяния. Здесь и для человеческой мысли, и для человеческого ощущения только одно спасение — Богочеловек Иисус. Ибо Он, мудростью и любовью проводя человеческую мысль и человеческое ощущение через пропасти бытия и существования, незаметно претворяет человеческую мысль в богомыслие и человеческое ощущение — в богоощущение. И так вводит их в райскую, божественную вечность, где никакие противоречия не нарушают их богочеловеческий мир.
А без Богочеловека человеческая мысль ощущает себя на этой планете, как в космическом леднике, где всё замерзает от какого-то неизбывного ужаса. Без Богочеловека человек катится из безумия в безумие, из бунта в бунт. Вроде такого безумия и вроде такого бунта: что это за шпионы вокруг нас и над нами? Все эти высшие существа: и Бог, и Ангелы, и демоны; кто дал им право, это страшное право контроля и суда над нами? Они прилепили нас какими-то силами и гравитациями, как клещей, к этой помойной яме, нашей планете, так что некуда деться. Даже когда мы зовём на помощь, когда мы бунтуем, это всего лишь бунт клещей. Наши голоса — голоса клещей, наши вопли — вопли клещей, далеко ли они слышны? Всё равно, пусть бы они были слышны хоть на миллиметр от земли, главное то, что нам больно, больно оттого, что мы являемся тем, что мы есть. А это значит, что и у нас, клещей, есть сердце. Разве существует малое сердце и малая боль? Даже и бесконечно малая боль для него бесконечно велика. Вот в том-то и состоит эта проклятая привилегия, что навязана нам, клещам, не знаем, по какому праву и чего ради...
Всякая человеческая мысль, гонимая инстинктом сознания, уводит в бессмыслие, если не причастится Всесмыслу. Так же и всякое человеческое ощущение. И такие мысли, и такие ощущения — не что иное, как чёрные демоны в царстве человеческой души, сама же душа в таком случае не что иное, как ад.
Причастить мысль божественному Всесмыслу, божественной Логосности — значит преобразить её в богомыслие. Так же и ощущение, если оно причастится божественному Всесмыслу, то преобразится в богоощущение. А богомыслие и богоощущение подобны Ангелам. Преисполненная ими, душа полна Ангелов. Это и делает её раем. Постоянно ощущать и постоянно осознавать божественную логосность и божественную всеценность мира — это и есть рай для человеческой души. Не иметь этого ощущения и этого сознания — ад для души.
Постоянность и бессмертие в ощущениях и в сознании божественной логосности мира характерны для Ангелов и святых. Совершенное отсутствие этого ощущения и такого осознания характерно для демонов и погрязших во зле людей. Колебания в этом ощущении и в таком осознании — удел человека полуверного. Рай состоит в постоянном и бессмертном чувстве и осознании божественной логосности мира. А ад — в полном отсутствии этого ощущения и этого осознания. Диавол тем и диавол, что полностью и навечно отрицает логосность и логичность мира. Для него всё бессмысленно, всё глупо, поэтому и надлежит всё уничтожить. Человек же стоит на полпути меж раем и адом, меж Богом и диаволом.
Всякая мысль и всякое ощущение потихоньку ведут душу или в рай, или в ад. Если мысль логосна, то связывает человека с Богом Словом, со Всесмыслом, со Всеценностью, а это и есть рай. Если же она нелогосна, противологосна, тогда она неминуемо связывает человека с бессмысленным, с обессмысливателем, с диаволом, а это уже ад. Что действительно для мысли, в той же мере действительно и для ощущений. Всё начинается ещё здесь, на земле: и человеческий рай, и человеческий ад. От жизни души с Богом и в Боге в человеке зачинается и рождается всё, что бессмертно, вечно и богочеловечно; от жизни же души с диаволом в человеке зачинается и зарождается всё, что смертно, грешно и инфернально. Жизнь человеческая на этой планете — это грандиозная драма: здесь постоянно сталкиваются бренное с вечным, смертное — с бессмертным, зло — с добром, диавольское — с Божиим.
Ничто так не преследует человека, как грех. Грех гонит человека по пустыням бессмысленного, глупого, отчаянного, самоубийственного. Через всякий свой грех человек, по сути, гонит себя из боли в боль. Из страдания в страдание, из отчаяния в самоубийство, из праздного в пустое, из смертного во всесмертное. Каин — это прототип самопреследования. Грех прежде всего преследует человека как мысль, потом как ощущение и, наконец, как страсть. Совершенный, он превращается в легион гонителей. Ибо он разлит по всему человеческому самоощущению и самосознанию. А разливает его совесть. И куда бы ни поглядел человек, он видит в себе только грех. И когда он спрашивает его, каково его имя, он отвечает ему, подобно евангельскому бесноватому: Легион — мне имя, так как нас много (Мк. 5, 9).
Грех никогда не одинок, но всегда во множестве. Всякий грех — это легион, ибо из одного греха происходят многие грехи. И каждый по-своему сводит что-либо в человеке с ума, до тех пор, пока многие грехи совершенно не сведут его с ума, и он не потеряет покоя в себе и в мире вокруг себя.
Вспомните Раскольникова. После того, как он совершил убийство, которое прежде совершения считал естественным, логичным и разумным выражением своей человеческой самостоятельности и смелости, нормальным и рациональным человеческим поступком, он с изумлением почувствовал и увидел, что убийство — это страх и ужас для человеческого существа, да и целый ад, а главное — мучитель и гонитель. Везде, в себе и вокруг себя, Раскольников видит только своё преступление, только свой грех. Он никак не может выйти из него. Настолько не может, что он в конце концов выходит на площадь и покаянно кланяется на все четыре стороны света, всем объявляя свой грех.
Вспомните Макбета. Шекспир гениально показал, что преступление, что грех никогда не может быть чем-то естественным и логичным в человеческом существе, хотя бы человек и старался всеми силами, логикой и разумом оправдать грех как средство человеческой жизни, как естественное выражение человеческого существа. Грех гонит человека из беспокойства в беснование, из беснования в сумасшествие. Макбет показывает это наилучшим образом. Заметили ли вы, что у Шекспира всех преступников преследует дух совершенного злодейства, греха. Всех их мучает этот невидимый и неумолимый мучитель — грех. Каждый из них бросается и задыхается в страшном аду своего собственного греха.
Только Фауст — исключение. И это неестественное исключение. Он нейтрализует грех. Всей своей учёностью он старается грех превратить в негрех, чуть ли не в добродетели. Но именно здесь Гёте весьма поверхностно знаком с человеком. Он, в отличие от Шекспира и Достоевского, не погрузился в бездонные глубины человеческого существа, туда, где неустанно пылают вулканы совести. Даже языческая антропология гораздо глубже, естественнее и правдивее. Вспомните Эдипа, Антигону, Медею.
Своей человеческой правдивостью библейская истина о грехе — самая бессмертная. После убийства своего брата Каин нигде не может укрыться, земля его не держит и не терпит, и он несётся, убегая от себя, но никак не может скрыться. Он символически несёт на своём челе печать своего греха. Так и всякий грешник носит в своей совести печать своего греха. Действительно, грех — это прежде всего своего рода самоубийство, ибо потихоньку убивает в человеке и душу, и совесть. А затем эта самоубийственная сила превращается уже в убийственную и тогда убивает всё, что вокруг человека. Всё это свидетельствует, что грех — это нечто неестественное и противоестественное и в человеке, и в мире.
Грех не стареет, но чем дольше живёт, тем дольше молодеет, если человек не обуздывает его в себе совестью. А совесть делает это, если имеет в себе Бога. Каждый может испытать на себе, как грех растёт в душе от атомарного до космического размера. Самые очевидные примеры тому — Каин и Раскольников. Для каждого из нас этот рост столь же очевиден на собственном примере. Это не чувствуют только те люди, совесть которых замерла в грехолюбии, богоборчестве и сладострастии.
Всё, что во мне и около меня: большое и малое, конечное и бесконечное, простое и загадочное, мрачное и светлое, видимое и невидимое, смертное и бессмертное, злое и доброе — всё и вся во всех мирах, которые я знаю, ощущаю и предугадываю, подталкивает меня к надрывной молитве: «Господи, о Господи! Есть ли в Твоих мирах ответы на мои вопросы? Или я один не в состоянии их услышать из того мира, который всё дальше и дальше отодвигается от меня?.. О, как же услышать мне Тебя? О, как же мне Тебя дозваться? Вездесущий, из-за моих грехов Ты не присутствуешь во мне. Оттого я Тебя и не слышу, и не вижу, и не понимаю. О Всемилостивый, сойди, спустись в моё сердце, в мою душу, в моё тело — это змеиное логово, скопище помоев, ад. Но Ты и в ад сошёл и всё же остался Богом. Сойди и в мой ад, ибо и его Ты Собою претворяешь в рай. Ибо где Ты, там и рай, а человек с Тобою — Ангел. О, яви мне Себя, Господи, несказанный, неизъяснимый!.. Вся растосковавшаяся природа вознеслась к Тебе через судорожный крик: „Господи, помилуй!“. Боли наши сливают все человеческие слова в единый молитвенный вопль: „Господи, помилуй!“. Обратившись к себе, мы во всём своём существе видим, как разлито только это воздыхание: „Господи, помилуй!“. Хотелось бы нам сказать Тебе о себе, но слёзы льются и являют всю нашу душу перед Тобою всего лишь в двух словах: „Господи, помилуй!“. Всякая тварь имеет сердце, а сердце потому и сердце, что грустит по Тебе и воздыхает: „Господи, помилуй!“. В этом грустном мире ничто так не потребно человеку, как милость к нему и прежде всего Твоя, Господи: „Помилуй!“. А с Тобою и за Тобою и все существа и вся тварь смилуется над человеком: „Господи, помилуй! Матушка, помилуй! Друг мой, помилуй! Травушка, помилуй! Пташка, помилуй! Все существа во всех мирах, помилуйте! Помилуйте! Помилуйте!“».
