Максимилиан Кириенко-Волошин — фигура легендарная, почти мифическая. Он вызывал и вызывает самые противоречивые мнения о себе. Весёлый язычник, христианский философ, безумствующий эстет, тайновидец и провидец, позёр и кривляка, миротворец и чудотворец, балагур и шарлатан, мистик-эзотерик, православный подвижник — трудно поверить, но все эти взаимоисключающие определения прилагаются в разных публикациях к одному человеку, жившему меньше столетия назад.
Кто же он был, этот гостеприимный отшельник, превративший свой коктебельский Дом Поэта в одну из столиц русской и мировой культуры? Мы не будем продолжать ряд описаний его личности своим собственным определением — просто дадим слово людям, знавшим Максимилиана Александровича, писавшим о нём. Здесь есть воспоминания друзей и недоброжелателей, мнения современников Волошина и современников наших с вами. Может быть, эти строки помогут читателям составить или изменить свой собственный взгляд на творчество и личность одного из самых загадочных уроженцев Киева — поэта и художника Максимилиана Волошина.
Старец Арсений (Стрельцов)
В 1924 году в наш храм по окончании Литургии вошёл человек с большой бородой, огромной шевелюрой, лучистыми добрыми пытливыми глазами. Подойдя, сказал:
— Отец Арсений! Я к вам на разговор. Где мы можем спокойно поговорить?
— Пройдёмте, — и я провёл его к скамье, стоявшей у одной из стен храма. Видел, что он не знает, с чего начать разговор, и несколько растерян. Решил помочь ему и неожиданно для себя сказал:
— Максимилиан Александрович! Я слушаю вас.
Он вздрогнул и, несколько волнуясь, спросил:
— Откуда вам известно моё имя?
Я не знал, что ответить, ибо имя возникло в моей голове внезапно, видимо, по произволению Господа. Видя моё молчание, он начал свой рассказ:
— Я действительно Максимилиан Александрович, фамилия Волошин, вечный искатель истины, ходатай по чужим делам, выдумщик и человек с не очень удачной, сумбурной личной жизнью; по своей природе — поэт, художник и мечтатель, любитель красоты, в том числе и женской, и ощущаю свою греховность перед Богом. Родился в Киеве, живу в Крыму, приехал в Москву по делам и для того, чтобы зайти в ваш храм и переговорить с вами. Я, отец Арсений, всё время ищу Бога, ощущаю Его близость и даже неоправданную ко мне Его милость и снисхождение, но я — большой грешник…
Говорил внешне спокойно, но я чувствовал его внутреннюю напряжённость. Мы пошли на мою квартиру. Проговорили почти до самой Вечерни. Выслушав исповедь, я спросил: «Максимилиан Александрович, вы исповедовались, бремя греха снято, скажите, будете стараться не совершать вновь тех ошибок, в которых приносили покаяние?» — и он честно, как-то совсем по-детски (а ведь ему было почти пятьдесят лет, а мне едва тридцать!), ответил: «Отец Арсений! Буду бороться. Но боюсь, что где-то споткнусь, не совладаю с собой». Смотря на Максимилиана Александровича, я понял всю чистоту его души и искренность ответа, отпустил его грехи и причастил запасными Дарами.
С 1924 г. до самого моего первого ареста в 1927 г. Максимилиан Волошин приходил ко мне, когда приезжал в Москву, и наши отношения перешли в дружбу.
Эрих Голлербах
Мне хотелось бы когда-нибудь написать целую книгу о Волошине, я назвал бы её «Верховный жрец» — потому что основным в образе Волошина было нечто жреческое, нечто античное. Волошина не раз сравнивали то с Зевсом-олимпийцем, то с русским кучером-лихачом, то с протоиереем; сравнивали с Гераклом и со львом. Всё это верно, но не точно. Этот Геракл не мог бы разорвать пасть льву, потому что лев был в нём самом. Этот кучер не сел бы на облучок тройки, потому что помнил триумфальное величие античных колесниц. Казалось бы, из этой фигуры легко сделать гротеск — так много в ней отступления от «нормы». Но спокойствие, сановитость, которыми дышала эта фигура, отбивали охоту к шаржу. Впечатление духовности волошинского «лика» не умалялось полнотою лица, массивностью всей головы, грубоватостью её моделировки. Зеленоватый свет в глазах излучал такое благородное спокойствие, линия губ говорила о такой нежности души, что с первого взгляда не оставалось никаких сомнений в значительности этого человека, в его духовном аристократизме.
Вообще, при всей рыхлости лица и мягкотелости фигуры, от Волошина веяло сдержанной затаённой силой, скорее германским волевым началом, самодисциплиной, чем русской «душой нараспашку», с её добродушием и амикошонством. Чувствовалось, что этот человек духовно щедр, что он может очень много дать, если захочет, но что знает он гораздо больше, чем высказывает.
Наблюдая Волошина в Коктебеле, я убедился в его соприродной связи, полной слиянности с пейзажем Киммерии, с её стилем. Если в городской обстановке он казался каким-то «исключением из правил», почти «монстром», то здесь он казался владыкой Коктебеля. Не только хозяином своего дома, но державным владетелем всей этой страны — и даже больше, чем владетелем: её творцом, демиургом и верховным жрецом созданного им храма.
В чисто житейском плане он был обаятелен, как радушный, гостеприимный хозяин, со всеми одинаково корректный, хотя и очень умевший различать людей по их духовному достоинству. При всей ценности его литературного наследия, он был ещё интереснее и ценнее как человек — Человек с большой буквы. Его внутренняя жизнь достойна самого внимательного и подробного изучения: я не знаю более соблазнительной темы для «романа-биографии».
…Последняя моя встреча с Максимилианом Александровичем произошла на вершине пустынной горы, где находится его одинокая могила. От высокой, одинокой могилы киммерийского отшельника я уносил чувства примирённости с жизнью, радость встречи, странное ощущение вполне реального свидания.
Марина Цветаева
Макс был одновременно тобою и твоим противником и ещё собою, и всё это — страстно. Это было не двоедушие, а вседушие, и не равнодушие, а некое равноденствие всего существа.
Человек и его враг для Макса составляли целое: мой враг для него был часть меня. Вражду он ощущал союзом. Вражда, как и дружба, требует согласия (взаимности). Макс на вражду своего согласия не давал и этим человека разоружал. Думаю, что Макс просто не верил в зло, не доверял его якобы простоте и убедительности. Всякую занесённую для удара руку он, изумлением своим, превращал в опущенную, а бывало, и в протянутую. Он умел дружить с человеком и с его врагом. Причём никто никогда не почувствовал его предателем, себя — преданным.
Макса Волошина в Революцию дам двумя словами: он спасал красного от белых и белого от красных, то есть человека от своры, одного от всех, побеждённого от победителей. Знаю ещё, что его стихи «Матрос» ходили в правительственных листовках на обоих фронтах. Из чего вывод, что матрос его был не красный матрос и не белый матрос, а морской матрос, черноморский матрос.
Макс принадлежал другому закону, чем человеческому. И мы, попадая в его орбиту, неизменно попадали в его закон. Макс сам был планета. И мы, крутившиеся вокруг него, в каком-то другом, большом круге, крутились совместно с ним вокруг светила, которого мы не знали.
Спутничество: этим продолжительным, протяжным словом дан весь Макс с людьми — и весь без людей. Спутник каждого встречного — и спутник неизвестного нам светила. То что-то, вечно стоявшее между его ближайшим другом и им и ощущаемое нами почти как физическая преграда, было только пространство между светилом и спутником, то уменьшавшееся, то увеличивавшееся, но в общем всё то же.
Макс был знающий. У него была тайна, которой он не говорил. Это знали все, этой тайны не узнал никто.
Викентий Вересаев
Волошин, человек чрезвычайно оригинальный, изо всех сил старался оригинальничать. Чем ярче была нелепость, тем усиленнее он её поддерживал. Вытекало это единственно из желания ошарашить читателя по голове хорошей дубиной. Он с самым серьёзным видом повторял изречение какого-то французского острослова, утверждая, будто это сказал Микеланджело:
— Для того, чтобы дать статуе полное совершенство, нужно её по её окончании сбросить с горы…
Когда ему говорили о красивых девушках, замечал:
— Женская красота есть накожная болезнь…
Когда Советская власть в 1919 году овладела Крымом, я заведовал в феодосийской городской власти отделом литературы и искусства и пригласил в театральную комиссию Волошина. Он первым делом поставил такой принципиальный вопрос:
— Известно, — сказал он, — что зритель переживает в театре определённые эмоции и именно поэтому перестаёт переживать их в жизни. Поэтому, например, если мы хотим убить в человеке стремление к борьбе, мы должны ставить пьесы, призывающие к борьбе; если желаем развивать целомудрие, то надо ставить порнографические пьесы…
При белых он в какой-то симферопольской газете не то напечатал статью, не то дал пространное интервью, где высказывался, что единственное спасение для распадающейся России — это объединиться под руководством патриарха Тихона…
Приезжая журналистка вместе с секретарём местного сельсовета пришли к мысли учредить шефство приезжих дачников, среди которых много бывает профессоров, писателей, над деревней Коктебель.
— Я вообще враг всякой общественной деятельности. От неё никогда ничего кроме вреда не бывает. Зачем ликвидация безграмотности? У вас теперь есть радио, его могут слушать и безграмотные.
И пошёл! Цитировал Гиппократа, Галена, Аверроэса, Авиценну, Агриппу Неттельсхеймского. Посетители слушали выпучив глаза. То, что они считали признаком глубокой темноты и невежества, рассыпал перед ними блестящий, видимо, умный и необычайно образованный человек. На прощанье он спросил посетительницу, чем она занимается.
— Я журналистка.
— Самое вредное занятие на земле!..
При этом он всячески хлопотал перед красными за арестованных белых, перед белыми — за красных. Однажды при белых на одной из дач был подпольный съезд большевиков. Белая контрразведка накрыла его, участники съезда убежали в горы, а один явился к Волошину и попросил его спрятать. Волошин спрятал его на чердаке, очень мужественно и решительно держался с нагрянувшей контрразведкой, так что даже не сочли нужным сделать у него обыск. Когда впоследствии красные благодарили его за это, сказал:
— Имейте в виду, что когда вы будете у власти, я так же буду поступать с вашими врагами!
Так он и поступал. Власти об этом знали. Но ему всё прощалось.
Эмилий Миндлин
В Максимилиане Волошине не было ничего нелепого, а то ведь говорят: «нелеп, как настоящий поэт». И это несмотря на всё своеобразие его внешности, на вызывающую экстравагантность наряда, на всегдашнюю неожиданность его высказываний и поступков. Нелепость предполагает необдуманность, несоразмерность. В Максимилиане Волошине было много необычного, иногда ошеломляющего, но всё обдумано и вот именно «лепо»!
«Лепой» была и его склонность эпатировать — поражать, удивлять. Мандельштам уверял, что и христианство Максимилиана Волошина будто бы тоже от его всегдашней потребности эпатировать. Мол, Волошину в себе самом нравится то, что он — христианин. Но увлечение христианской философией у Волошина возникло задолго до того, как это увлечение могло бы эпатировать среду, в которой Волошин вращался, — до революции. Просто оно осталось и тогда, когда это стало эпатирующим и просто опасным.
Эрих Соловьёв
Жизненная позиция Максимилиана Волошина была проповедью внутренней свободы личности от общества. Не своеволия, не забвения бед ближнего, не эгоизма — Волошин утверждал свободу не подчиняться социальным требованиям. От кого бы эти требования ни исходили: от партии, от народа, от родины, от нации, от вероисповедания, наконец, от самой общечеловеческой истории. С этими социальными требованиями нельзя не считаться, они достойны участия. Но вместе с тем, — напоминает нам Волошин, — ни одно из них не стоит святого служения. Ничто социальное не стоит религиозного почтения, не может быть объектом внутренней веры человека.
Основное горение всей жизни Волошина — это огонь антифанатизма. Отчётливее всего он выражен в двух знаменитых поэтико-политических декларациях. Первая содержится в «Доблести поэта»:
В дни революции быть Человеком, а не гражданином:
Помнить, что знамёна, партии и программы -
То же, что скорбный лист для врача сумасшедшего дома…
Вторая, хрестоматийно знакомая, предъявляется в стихотворении «Гражданская война», описывающем противоборство двух полуправд-полунеправд, «красной» и «белой»:
А я стою один меж них
В ревущем пламени и дыме.
И всеми силами своими
Молюсь за тех и за других.
Волошин верил в человека — верил в отношения между «мной» и тобой«. Но он отказывался верить во все виды отношений человека и общества — в отношения между «мной» и «всеми ими», «тобой» и «всеми нами». Каждая личность для него была равна всей Вселенной. А ко всему остальному, неличностному — будь то камень на берегу моря, лес, полуостров или же революция, история, отечество — он относился отчуждённо, по-игровому. Ранний Волошин основал своё мировоззрение на евангельском призыве «Будьте как дети» и подобно ранним романтикам был убеждён в том, что игрою мир спасётся.
Но это только начало биографии волошинского «человека играющего». Если молодой Волошин обращался к миру с призывом «человек должен играть», Волошин зрелый обращается с проповедью: «человек не должен заигрываться». Этот ход мысли был подсказан и задан Волошину сумасшедшей жизнью революционного и послереволюционного времени, слепою распрей идеологий, увлечёнными игрушками которых сделались люди.
Где-то к 1924 году Волошин изживает идею игры со всем и вся, которую исповедовал прежде, освобождается от неё. Теперь он исповедует стоическую версию христианской философии «малых дел», ответственности за всё происходящее «здесь и теперь». Он проповедует служение добровольно выбранной мирской локальности, которое совершается с сознанием вселенского достоинства личности. Манифестом этого философского воззрения, которого так недостаёт нынешней нашей культуре, являются последние строфы стихотворения «Дом поэта»:
Пойми простой урок моей земли:
Как Греция и Генуя прошли,
Так минет всё — Европа и Россия.
Гражданских смут горючая стихия
Развеется… Расставит новый век
В житейских заводях иные мрежи…
Ветшают дни, проходит человек.
Но небо и земля — извечно те же.
Поэтому живи текущим днём.
Благослови свой синий окоём.
Будь прост, как ветр, неистощим, как море,
И памятью насыщен, как земля.
Люби далёкий парус корабля
И песню волн, шумящих на просторе.
Весь трепет жизни всех веков и рас
Живёт в тебе. Всегда. Теперь. Сейчас.
