«Сердце в будущем живёт; настоящее уныло: всё мгновенно, всё пройдет; что пройдёт, то будет мило»... Верно подметил в своё время Пушкин: человек то грезит о будущем, то тоскует о прошлом. А что же происходит с нами в настоящем?
Когда человек рождается, он попадает в руки времени. Вернее, не так. Когда человек, дитя вечности, приходит в этот мир — ладони времени любовно подхватывают его.
Сначала он едва чувствует их прикосновение. Сон, кормление, мама пришла. Телом он уже здесь, умом — ещё в неведомых мирах. Возможно, в мирах безвременья. Подрастая, он ощущает время всё больше. Учится перебирать его пальцы — минут, часов, дней, лет.
Он привыкает к нему, и — как ни парадоксально — чем крепче становится на ноги, тем сильнее держится за него.
Но однажды наступает момент, когда человек говорит: «Время жестоко».
Возможно, мысль о жестокости времени приходит, когда впервые слышишь, как за спиной захлопываются двери — с тем, чтобы никогда (по крайней мере, в этой жизни) не отвориться. Бесполезно стучать, бесполезно просить и плакать — прошлое неумолимо ушло.
Так же бесполезно стараться проникнуть в ворота будущего — они откроются лишь в точно предназначенный час.
И всё же, оказавшись в этом узком — как нам кажется — пространстве между прошлым и будущим, пространстве нашего настоящего, мы в панике лупим кулаками в двери, пытаясь вырваться из него, словно одержимые какой-то странной формой клаустрофобии.
Время жестоко, потому что мы не умеем жить настоящим.
Нам кажется, что настоящее замкнуто и скучно. Но ведь только оно по-настоящему необъятно. Прошлое ограничено, будущее ограничено, если говорить о его временном измерении, а настоящее, как горчичное зёрнышко, прорастает в вечность. «Настоящее — это та точка, в которой время касается вечности», — говорит Льюис в «Письмах Баламута».
Настоящее — это момент встречи с собой. А значит, и с вечностью, которая внутри нас. С вечностью, которую можно обрести, если правильно использовать свободу, данную человеку только в этом мгновении.
Да, настоящее — это труд. Это выбор. Это усилие. Не потому ли мы спешим улизнуть в эфемерность будущего, мечтая, строя планы, надеясь, что там мы встретим себя идеального и всё, конечно же, будет по-другому?
«Наше дело, — пишет дядя Баламут своему племяннику, — отвратить их (людей) от вечности и от настоящего. Имея это в виду, мы иногда искушаем человека жизнью в прошлом. Но этот метод имеет ограниченную ценность, ибо люди всё-таки кое-что о прошлом знают: в этом отношении прошлое походит на вечность. Гораздо лучше, чтобы они жили в будущем».
Будущее — это не обязательно надежда на глобальные изменения мирового порядка или на счастливую старость. Это может быть просто ожидание недалёкой встречи, близкого праздника, выходного.
И в этом ожидании мы растрачиваем полноту радости, которую можно пережить только сейчас. Мы безжалостно топчем цветы наших дней, потому что нам всегда кажется, что вон тот цветок, на другом конце поля, ярче и красивее. И бежим к нему, отказываясь видеть красоту вокруг.
Каждый день — дар. А дар — это не только подарок, это ещё и неожиданность. Разве сравнится подарок, которого не ждёшь, с тем, о котором знаешь заранее?
«Я никогда не думаю о будущем. Оно наступает достаточно быстро», — когда-то сострил Эйнштейн. И был прав. Повинуясь Слову, время мчит нас в своих ладонях по космосу жизни, чтобы успеть доставить домой, пока мы не растеряли подаренную нам вечность. Нынче время можно мерить не днями, а неделями. Мы без конца сетуем на эту бесцветную быстротечность, а сами ещё более ускоряем лёт времени, живя ожиданием. От события к событию. От понедельника к пятнице. От пятницы к понедельнику. А жизнь? А жизнь незамеченной тенью — между.
Мы скользим по жизни так же, как скользим глазами по строчкам молитв. Наверное, это одно из самых ярких сравнений, характеризующее нашу неспособность жить настоящим — ведь более «вечного» момента, чем разговор с Богом, найти нельзя.
Вероятно, только научившись собирать время в своей душе, можно научиться в каждом дне видеть окно в вечность. Видеть так, как пишет об этом в своём дневнике протопресвитер Александр Шмеман: «Начало „осени первоначальной“*... Вчера днём поездка к Ане. Горы, леса, залитые уже осенним солнцем, совсем живые в этой удивительной прозрачности сентябрьского солнца... В связи с этим... — мысли о смерти. В ужасе перед смертью одно из самых сильных чувств — это жалость покидать этот мир: le doux royaume de la terre (Bernanos)**, то, что так сильно чувствовал тоже Mauriac. Однако что если le doux royaume de la terre: это открытое, светлое небо, эти залитые солнцем горы и леса, эта безмолвная хвала красок, красоты, света, — что если всё это и есть, в конечном итоге, не что иное, как единственное явление нам того, что за смертью? Окно в вечность? „Да, но вот того — единственного, неповторимого, серенького денька и в сумерках его вдруг вспыхнувших огней — того, что так мучительно помнит душа, его-то нет, не вернуть...“ Но душа-то потому и помнит, что этот „денёк“ явил ей вечность. Что не его я буду помнить в вечности, а сам он был „прорывом“ в неё, неким — наперёд — „воспоминанием“ о ней, о Боге, о жизни нестареющей...»
* Слова из стихотворения Ф. Тютчева «Есть в осени первоначальной...».
** «Сладостное царство земли» (Бернанос) (фр.).
Возможно, кому-то время кажется жестоким. Но оно жестоко так же, как мать, учащая своего ребёнка самостоятельности. Оно учит нас, детей вечности, жить вне его. Жить в нём, но не им.
Время стряхивает с себя наши чаяния и планы и крушит наши мечтания, освобождая этим нас, научая нас жить вертикалью.
Счастье в том, чтобы жить вертикалью. Каждый день. Всю жизнь. Летя на ласковых ладонях времени, смотреть в Небо. Учась ладонями времени — черпать вечность.