Это небольшое эссе о грусти: понятии, настроении, пути, воспоминании. О том, что привычный, обыденный смысл слова подобен тонкому льду на реке, движущей под ним свои скрытые живые потоки.
Говоря о грусти, хочется начать с вещей совсем простых. Вот, например, берег реки, вечер, тянет сыростью и туманом, рыбаки сматывают удочки, в пакетах у них плавает крошечный улов, маленькие серебристые рыбки, садится солнце, не торжественно даже, а просто исчезает в серой тучке, и понимаешь, что завтра будет дождь. В прибрежной осоке заблудилась стрекоза, наверное, она хочет домой, в свой стрекозиный дом, но всё летает здесь, опускается ниже, и по воде расплываются круги. Река, сумерки, все они, даже крошечные пойманные рыбки, входят в сердце, и оно бьётся, сжимается и разжимается в такт грусти: то маленькое, как эта одинокая стрекоза и тучка на горизонте, то огромное, словно вечернее небо, и кажется, что это уже не стрекоза, а самолёт, заблудившийся между звёздами, самолёт, на котором Антуан де Сент-Экзюпери путешествует в поисках своего дома: «Мы с наблюдателем обменивались сообщениями, уточняя маршрут. „Проверим, конечно, но мне всё же кажется, что это звезда“. Мы плавали в межпланетной пустоте, в пустыне абсолютной, и мне вдруг показалось, что я не смогу отыскать среди еле видных звёзд-обманок той единственной, на которую можно приземлиться, нашей обжитой, обитаемой земли. Мысль не была риторической фигурой, не была образом, она отражала реальность, и я мог бы спросить наблюдателя: „А может, земля — вон та звезда справа?“. И он бы не засмеялся». Пилот прильнул к стеклу кабины, а может быть, это уже малыш из стихотворения Бунина: «Зачем под мерный шум дождя, томясь всем миром и сторожкой, большеголовое дитя долбит о подоконник ложкой», ребёнок, тоже заблудившийся в каплях дождя, как лётчик среди звёзд, как стрекоза в камышах, как все мы — здесь, в поисках своего настоящего дома. Грусть напоминает нам, что мы странники и пришельцы на этой земле: после сочетания согласных (фонари, дожди, расставания, расстояния) она призывно гудит: «у-у-у», наверное, так трубил рог Бодлера в «Лебеде»: «И душа моя с вами блуждает в тумане, в рог трубит моя память, и плачет мой стих о матросах, забытых в глухом океане, о бездомных, о пленных, — о многих других...» Он перекликается, сливается с гудком корабля из романа Селина «Путешествие на край ночи»: «Вдали загудел буксир, зов его перелетел за мост через одну арку, потом другую, через шлюз, затем ещё через один мост, дальше, ещё дальше. Он звал за собой всё — баржи на реке, город, небо, деревню, нас, саму Сену — и уводил куда-то, чтобы обо всём этом больше не было и речи». Потому что внутри грусти, в самом её центре, в этом раскатистом «р», зарождается радость, торжествующая радость, до времени окутанная этими тихими сумерками грусти, словно белый город между двух зорь, и не нужно спрашивать ни о чём, когда радость станет совершенна и никто не отнимет её от нас.
Пока же мы ходим на ощупь, видим её гадательно, радость, в этом тихом тумане грусти, дождливых сумерках грусти, она так длинна и протяжённа, эта грусть, если радость — яркий шар солнца в зените, счастье — большой взрыв галактик, то грусть — скольженье дальней зари по горизонту. Это не меланхолия, нет, не бессодержательное отчаяние, прикосновение грусти легко и мягко, как руки слепцов, плетущих сети, тонкими пальцами нанизывающие петлю за петлёй памяти: вот твоё первое свидание и сухие листья счастливого сентября; вот ранняя зимняя служба, когда сердце пело и болело «за всех и за вся», и, выйдя из храма, ты увидел небо в россыпи звёзд, напоминающих мелких рыбёшек, которых несли в пакете с реки; если прищуриться, эти звёзды соединятся лучами, одолеют разделяющую их пустоту, станут той самой сетью, в которой все и вся, и Рыбак Вседержитель держит её в ожидании тайного часа Великой рыбной ловли: Подобно Царство Небесное неводу, закинутому в море и захватившему рыб всякого рода.
Грусть легко изобразить и попробовать на вкус: она светло-голубая, мягко-фиолетовая, серая с синим оттенком, она ложится мазками на картины прерафаэлитов; горчит чаинками, заваренными в стакане. Она любит старые вещи, строит домики в разном старье, такие городки в табакерке, в которые нельзя попасть, разве только погрустить перед их воротами: «Старик побежал отворять ставни. <...> Грустное чувство овладело им, — чувство, понятное всякому приезжающему после нескольких лет отсутствия домой, когда всё что ни было кажется ещё старее, ещё пустее и когда тягостно говорит всякий предмет, знаемый в детстве, — и чем веселее были с ним сопряжённые случаи, тем сокрушительней грусть, насылаемая им на сердце» (Николай Гоголь. «Рим»).
Грусть ветхозаветна, даже старозаветна, в её тени прячутся белые шляпки груздей, берут истоки русла рек. Она вместе с Евой сопутствовала Адаму в изгнании, она плакала об Иерусалиме на вавилонских берегах: и каждый листопад, каждый дождь рассказывают нам об этом. Грусть позволяет усопшим прикоснуться к живым, и мы ставим их фотографии на полки с книгами и видим, как ложатся на них солнечные лучи. Она делает жизнь осмысленной, памятливой и ценной, и когда каждая слеза будет отёрта с очей, и каждая звезда станет танцующей, быть может, останется память и о грусти: пара поздних плацкартных поездов, которые будут ходить мимо полустанков с желтеющими огнями у безымянных рек.