Я всегда думал, что самое интересное в мире — это человек. Дело вовсе не в греческой философии (которую я не знаю). И не в Священном Писании (поздновато я взял его в руки). Дело в другом.

Тебя (т.е. меня) вначале не было. Но Вечный думал обо мне. Была Его обо мне мысль.

А потом была капля влажного семени. И не думайте, что я пошляк. Многие так «зацеломудрились», что слово «ложесна» в каноне без стыдливой краски не прочтут. Зато стоит по пальцу молотком тяпнуть или на льду поскользнуться — о-о-о, такое скажут!

Я бы про семя не дерзал сказать, если б у святых не прочел. Св. Иустин Философ так и говорит: «Родились мы от влажного семени». Было наслаждение, смешанное со сном (об этом Соломон говорит). И это было твое (мое) начало. Тебя могли не хотеть, ты мог зачаться «по залету», ты мог избежать аборта лишь потому, что предыдущий аборт был совсем недавно. А могло быть все совсем иначе. Но, как бы ни было, в беззаконии зачат, и во грехе родиля меня мати моя (Пс. 50, 7).

Пожив внутри, у матери под сердцем, с трудом и риском мы вылезли наружу. Жаль, что никто об этом ничего не помнит. Вся фантастика мира стала бы кучей сора перед этой ежедневной реальностью.

Но вот — мы здесь. Дышим воздухом, топчем землю и — движемся, движемся… Даже когда мы спим или лежим на пляже — мы движемся. В глубине земли клокочет магма. На Солнце вспыхивают протуберанцы. Каждый сантиметр нашей печальной планеты пищит, копошится, чавкает, размножается…

И наше сердце стучит. И у нас постоянно растут ногти и волосы. Пока… не наступит резкая перемена.

Одни говорят — «конец». К таким не стоит прислушиваться. Я заметил, что они не глубоки. Другие говорят — «начало». Если угодно — переход. По-еврейски — «песах».

Если вы не безбожник, и вас не сожгут в тот же день, то волосы и ногти у вас все еще будут расти.

Это очень странно: человек уже два дня как мертв, а ему перед похоронами надо бриться.

Но если вы все же безбожник, или безбожники те, кто вас похоронит, то вас таки сожгут, и останется от вас в видимом мире — пригоршня красной пыли. Помяну, яко персть есмы…

И вот, если вернуться назад — к капле семени, а потом метнуться вперед (мысль это позволяет) — к пригоршне пыли, то здесь рождается чувство, которое бьет меня в подбородок апперкотом.

От апперкота голова запрокидывается в небо, туда, куда до меня смотрели язычники, и хочется спросить, крикнуть… Слов нет. Они исчезают разом, и я стою… нет, предстою перед тайной. Взамен всех мыслей, где-то между горлом и грудью комком застревают два слова: «горсть» и «капля».

Между горстью и каплей поместились Платон с Аристотелем, Наполеон с Жозефиной, Ленин с Крупской и Гог с Магогом.

«Горсть» для всех стала молотом, а «капля» — наковальней.

Но это существо — человек, дитя нужды и случая (как говорил Сфинкс) — сумело все же проникнуть в тайны, забраться в небо, написать книги… Разве мы на Земле не то же, что плесень на апельсине? Разве Земля в космосе — не пылинка?

Тут вновь есть от чего изумиться.

Нас, таких — любят! И не кто-то, а Он! Тот, Который родился без семени и не стал прахом, Который избежал молота и наковальни — «горсти» и «капли» — Он пришел к нам и все исправил.

Эта мысль тяжелее, чем можно вынести. Но груз ее разделяется на многих. Разделенная миллионами, эта мысль уже не давит, а — радует.

И еще она пахнет елкой… Рождеством то есть.