«Мальчики заводят на горе Древние мальчишеские игры». Понятное дело, речь о «войнушках». А действительно, когда-нибудь, в какие-нибудь времена, играло ли детство не в «тыдыщь-тыдыщь»? Это вопрос ко взрослым — почему наша цивилизация не удовлетворяется миром? Словно мир ей скучен... Почему всякий захватывающий сюжет — это история о противостоянии добра и зла? Кто знает пример увлекательного романа, о том, как «жили они долго и счастливо»? Известнейшая из цитат Достоевского содержит в себе лучший ответ: «Дьявол с Богом борется, и поле брани — сердце человека». Значит, согласно природе вещей, до конца времён мирное время будет только передышкой. А ощущение полноты жизни и обретение счастья невозможно вне этой борьбы и победы.
Несправедливость как причина несчастья
Рулик был типичным человеком с обострённым чувством справедливости. Там, где у всех нормальных людей здоровая центральная нервная система отращивает защитный панцирь от всяких социальных ужасов, Рулик оставался не просто неприкрытым, но с начисто содранной кожей. Брошенные дети и старики, невыплата зарплат врачам и учителям, коррумпированные судьи, да и просто чьё-то обычное хамство рвало его на куски...
Рулик был типичным представителем тех, кому «больше всех надо», кто «ищет неприятности на свою голову». Ему хотелось искоренить зло раз и навсегда. При этом Рулик точно не знал, с кем воевать и поэтому был постоянно и глубоко несчастлив. Но отчаянно искал врагов и, бывало, ему «везло».
Однажды в маршрутке водитель грубо отказал участнику войны в бесплатном проезде. Рулик вступился, аж минуту соблюдал нормы пристойности, но жёсткая перебранка таки вспыхнула. Дошло до того, что Рулик забрал свою плату за проезд и демонстративно вышел вместе с дедом. Но и этот жест его не успокоил — Рулик подбежал к окну, чтобы последнее рогатое слово осталось за ним. У водилы было неоспоримое преимущество — он начал, объезжая неуёмного Рулика, трогаться с места. Но наш Рулик так просто не сдался и побежал за маршруткой. Щуплый, невысокий, в движении, в неистовом рывке он... подпрыгнул к окну и плюнул водителю в лицо!
Но не всегда враг конкретизируется до возможности заехать ему по мордасам. Чаще зло безлико, кому идти навалять — непонятно, кто враг — неизвестно...
Обычно такие люди, как Рулик, в мирное время спиваются от безнадёги. У кого-то наркотики, у кого-то компьютерные игры, у кого-то шопинг, у кого-то рулетка — каждый по-своему прячется от ужаса бессмысленности бытия. Рулик периодически уходил в детективные сериалы.
Наши рассуждения о природе любви к сериалам во многом совпадали. Вот, к примеру, смотреть с утра — это как пить с утра. Поэтому коротаешь день до вечера, и простые радости жизни начинаются только у экрана. Потому что в детективе зло наконец-то персонифицируется и даже бывает наказуемо. Потому что смерть, даже постановочная, вдруг встряхивает и напоминает, что ты-то жив, и этот дар может исчезнуть внезапно и жестко. Потому что следователи-бессребреники бросаются под пули, чтобы спасти детей. Мы бы тоже хотели так.
В особенности Рулик. Он был непонятым романтиком, нашим Колфилдом: «Моё дело — ловить ребятишек, чтобы они не сорвались в пропасть. Понимаешь, они играют и не видят, куда бегут, а тут я подбегаю и ловлю их, чтобы они не сорвались. Вот и вся моя работа. Стеречь ребят над пропастью во ржи. Знаю, это глупости, но это единственное, чего мне хочется по-настоящему».
Счастье как исполнение желаний
Мы понимали природу своих фрустраций и честно старались избавиться от «сериальной зависимости». Время от времени, чтобы разобраться в себе, писали на листках бумаги «Что мне нужно, чтобы стать счастливым и нужным». В шутку повторяли за Андруховичем: «Елементарно збувається будь-яка фіґня, варто лише її записати». Глобальные варианты типа «спасти душу» — не проходят. Сбываются только те записанные предметные потребности, которые возникают не от стремления выглядеть праведно, а от реального внутреннего запроса.
Сформулировать искренне свои желания не так-то и просто. Сложно не соврать. Сложно изобличить гадости типа «щоб у сусіда хата згоріла». Подобные желания прячутся за лесом стройных, достойных мечт-мачт, вычитанных из правильных книг. Красивый застывший гербарий всегда на видном месте, в показушной рамке под стеклом. Тем временем непритворные желания не афишируют себя, а мягко прорастают, как поганки. И диву даёшься — да как же это я доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю (Рим. 7, 19).
Я старалась честно, без выпендрёжа, извлечь из головы свои желания, исполнение которых сделает меня счастливее: «Хочу выучить английский! Хочу похудеть на 5 кг! Хочу затеять ремонт!». Все мои записанные «хочу!» незаметно, тихой сапой, осуществились с лихвой — английский я выучила и забыла, сбросить удалось целых пять с половиной, ремонт не заканчивается до сих пор. Но ощущения счастливого довольства от исполнения этих безобидных «хотелок» — не больше, чем от съеденной тарелки супа. Бытийный голод они не удовлетворяют.
Смех один. Однажды я уверенно начертала: «Хочу быть любимой. Хочу, чтобы он жить без меня не мог. Хочу, чтобы он бегал за мной!» Прошли какие-то вечности... И вот, как-то получаю романтическое приглашение в кино и понимаю: свершилось! влюбился! жить не может! Правда, за мною не бегает — на машине заезжает. И всё бы хорошо... да после сеанса он звонит кому-то, за колоннами, и шепчет извиняющимся голосом. Оказалось — жене... Как я сразу не догадалась уточнить в тексте семейное положение! И решила начать с чистого листа.
Ну... Девочки же вечно играют в дочки-матери. Я хо-чу... Оказывается, написать «Я хочу замуж» ужасно страшно. А вдруг сбудется? Поэтому нужно писать конкретнее: «Я хочу счастливый замуж, а не какой-нибудь. Замуж за какого-нибудь козла не прокатит. Я хочу захватывающий, весёлый замуж, душа в душу!». Мечта сбылась быстрее обычного. В этот же вечер по телеку вместо детектива показали комедию «Свадьба в Малиновке».
Выжить в мирное время
Я — часть этого века. Я, как и он — добровольная пленница в «холодной войне» с консьюмеризмом. Я, было, вышла с мещанством один на один, зажав в руках томик Чехова. И проиграла — мне физически плохо, тошно, если я не схожу в магазин, чтобы потратить деньги на что-то. Неважно на что. На томик Чехова. Важно — совершить некий обряд приобретения.
Почему же мы проигрываем? Человек, вероятно, запрограммирован на счастье как на приобретение. В истинном смысле — на стяжание Духа Божиего, на приобретение победы над смертью. Но это сложный, таинственный, упорный и долгий труд. А счастливой победы хочется здесь и сейчас же! Поэтому идёт быстрая и понятная замена — я, например, иду в магазин и покупаю прекрасный шарф. Быстро и легко. И счастье есть. В руках. На шее. Давит. А если у меня нет денег — ну хотя бы посмотрю на эти платья — прекрасные... человеку так хочется быть прекрасным. Человек Чехова читал. Но бросить грызть семечки у экрана с правильным сюжетом и выходить на свой собственный правильный сюжет — это непростая задача.
Мирная жизнь, в которой внешний враг отсутствует, а настоящие враги скрываются внутри головы — это сложное испытание. Бдительность теряется, ощущение схватки теряется, сдаёшься без боя и скулишь от скуки. То ли дело настоящая война...
В стихотворении Рождественского о детском концерте в госпитале сталкиваются два представления о войне. Одно инфантильно-восторженное: «Здесь чужое железо плавится, здесь и смерть отступать должна — если честно сказать, нравится нам такая война». Другое представление — о войне ремарковской, о страшной и кровавой работе, которая заканчивается смертью: «Мы поём, только голос лётчика обрывает, а в нём укор: погодите, постойте, хлопчики, погодите... умер майор...».
Войну не романтизируют лишь те, кто был непосредственным участником информационных сводок и песен о ней. Но я собственными глазами видела парня, раненного в живот во время нашей февральской трагедии, который кричал медикам: «Отпустите меня к баррикадам!». Я вдруг поняла, что там, у баррикад, в пожаре адреналина, он чувствовал себя таким живым, праведным и нужным, как никогда в жизни. Он, тоскливый клерк, которого, возможно, в жизни и девушки не любили, вдруг получил возможность стать Ахиллесом. И, покрывая повязки расползающимися маками своей крови, он отчаянно рвался назад, словно яростная стойкость тех баррикад и ненависть к врагам смогут вернуть его к жизни...
Уму непостижимо. На линии огня, в бою люди иногда чувствуют себя счастливее — значимее, важнее, чем в мирные времена. Потому что перед лицом смерти есть шанс встрепенуться и наконец-то ожить. Перед лицом смерти и молитва становится настоящей, живой. Господи, помилуй и спаси меня, грешного!
Церковь во время гонений обретает святых исповедников и великомучеников — десятками и сотнями. «Выжившие» в ходе испытаний мирных времён становятся преподобными и благоверными, но исчисляются — единицами... Поэтому когда вбрасываются страшилки о возможных нападках на апостольскую Церковь, да о последних временах, возможно, нужно от всей души радоваться — ведь теперь уж точно не грозит гибель от хронической теплохладности?
Все мы, вовлечённые в теперешнюю информационную войну, упрямо не хотим выбираться на спокойные берега. Потому что мы странно счастливы. Не отрываясь от монитора, мы оказались на острие событий. В оголтелой информатаке на врага уши закладывает от бушующей крови. Мы возбуждённо счастливы, потому что мы нашли врагов вне себя. Сёрфинг на волнах ругательств не подразумевает вывороченных кишок. Но каждые похороны от пулевого ранения — это точка, поставленная меткой сталью, которую запустили наши строки. В угаре информационной войны слово трансформируется в боевой снаряд. Так что нет сегодня фейсбучника, у которого руки не в крови. Зверства, ненависть и кошмар — это часть нас. Мы постим фотографии своих собственных жертв. Таков наш жестокий, ужасный, но, видимо, нелицемерный выбор.
«Трагизм выбора делает человеческую духовную жизнь, человеческий выбор серьёзным», — эту мысль Сергея Аверинцева хочется усугубить парадоксом — «Трагизм выбора делает человеческую духовную жизнь счастливой». То есть, если выбор не трагичен — полнота жизни, а, следовательно, и высокое ощущение счастья — не возникает. Выбирать шарф или выбирать, на чьей стороне ты в битве добра и зла — это разное удовлетворение от правильности выбора...
Пишите аккуратно
Рулик всю жизнь, как мог, стремился быть настоящим. Он показывал мне свои попытки ответить честно на вопрос «чего я хочу». Прости меня, Рулик, но я это обнародую. Первый пункт: «Хочу умереть за Родину». Второй пункт: «Хочу хороший велосипед»... Помню, я хохотала до слёз...
Осознанно не буду уточнять, в каком из Домов Профсоюзов ты сгорел заживо. И там и здесь, и патриоты, и преступники, и силовики, и наёмники — все умирают за свою правду, за свою справедливость — так, как они её способны понять. Сколько людей — столько причин быть убитым. И «рука не дрогнет», потому что стреляющие обычно искренне убеждены, что по ту сторону баррикад находятся их закадычные злобные враги-изверги, или, в лучшем случае, — заблуждающиеся, околпаченные зомби.
...Понимая, что раненым он не выберется из горящего здания, Рулик набрал на мобилку свою однокурсницу, которая ему неотвратимо и тайно нравилась, и сказал: «...жаль, что уже всё... Знаешь, я только здесь себя нормальным почувствовал... это драйв такой... я только тут стал, наконец-то, бесконечно счастлив...»
«Мальчики заводят на горе Древние мальчишеские игры» — это редкие удачные строки поэта Владимира Луговского, известного разве что студентам филфака. Вот и Рулик всю жизнь писал стихи, которые мир не прочитает, — и не надо. От них так несло его занудной правильностью, что хотелось выть от тоски. Но за пару дней до гибели Рулик сбросил мне смс, которое я не стёрла, да теперь уж и не сотру никогда:
«Ни бананы с икрой, ни голожопые ножки, ни наркотики, ни обнажённые кошки, ни музон и ни музыка, ни кокаин, никакой нафик сказочный серотонин — рядом даже не станут с тобой, настоящая жизнь — там, где выбор — кто ты, трус или мужик. С флагом вместо щита под пулями снайпера — да, мы сборище идиотов — но идиотов Достоевского — потому что хотим странного. Да, мы — сборище архаичное, потому что хотим того, что положено древним героям — вечности в гекзаметре и гордости верных жён... да, мы знаем — мы вам не пара... и наша последняя песня — вас не разбудила. Ну, а мы — насколько это возможно, ещё постоим у края, там где падает небо, там где брат тихо спросит у брата: ну, и в чём же теперь твоя сила?»
«Дьявол с Богом борется, и поле брани — сердце человека». Значит, до конца времён мир не успокоится миром. Значит, будут войны и похороны. Значит, ощущения полноты жизни и горького счастья невозможны вне борьбы со злом.
Только бы не забыть, что, согласно любимейшей цитате, враг — внутри моего сердца. Значит, брань с этим врагом в сердце — вот полнота жизни и путь к счастью. Значит, пока я этого злого врага в своем собственном сердце не уничтожу, я — зомби, марионетка, которой манипулируют изнутри. И всякое моё взахлёб-обретение внешнего врага — это такой же наркотик, такой же суррогат реальности, как и увлечение детективными сериалами...