Вновь возглашаю слово, удерживаемое за долгую зиму, — Весна!
Выхожу на улицу. Ветер гонит волны на Днепре, разбивая последние глыбы мертвенно-серого льда, пахнет землёй. Вон с набережной Днепра, через Подол вверх — в город, как там, весной?
От непрогретой земли ещё веет холодом. Я шагаю между лужами и в такт своим шагам читаю:
…Задворки с выломанным лазом.
Хибарки с паклей по бортам.
Два клёна в ряд, за третьим, разом -
Соседний Рейтарский квартал…
И непременно вслух, иначе не услышишь, не почувствуешь…
Да, ныне Рейтарский квартал не тот, что описал поэт, а весна та же…
В кармане моего пальто томик Пастернака. Раскрываю на ходу потрёпанную книгу. Пастернаком надо переболеть. Не так, как корью или гриппом, не ради иммунитета, а так, как болеют высокой идеей, мучаясь от невозможности до конца постигнуть. Наверное, потом это проходит, как проходит в конце концов всякая болезнь, но остаётся след.
Но это потом, а сейчас: полупустой трамвай, коричневый томик, шёпот, потому что нельзя читать эти стихи молча, нужно обязательно их слышать, чтобы видеть, а всё остальное прочь!
«Тебя Пастернак к телефону!»
Андрей Вознесенский вспоминает:
Оцепеневшие родители уставились на меня. Шестиклассником, никому не сказавшись, я послал ему стихи и письмо. Это был первый решительный поступок, определивший мою жизнь. И вот он отозвался и приглашает к себе на два часа, в воскресенье.
Стоял декабрь. Я пришёл к серому дому в Лаврушинском, понятно, за час. Подождав, поднялся лифтом на тёмную площадку восьмого этажа. До двух оставалась ещё минута. За дверью, видимо, услыхали хлопнувший лифт. Дверь отворилась.
Он стоял в дверях.
Всё поплыло передо мной. На меня глядело удивлённое удлинённо-смуглое пламя лица…
Он заговорил с середины.
Скулы его подрагивали, как треугольные остовы крыльев, плотно прижатые перед взмахом. Я боготворил его. В нём была тяга, сила и небесная неприспособленность. Когда он говорил, он поддёргивал, вытягивал вверх подбородок, как будто хотел вырваться из воротничка и из тела.
Вскоре с ним стало очень просто. Исподтишка разглядываю его.
Короткий нос его, начиная с углубления переносицы, сразу шёл горбинкой, потом продолжался прямо, напоминая смуглый ружейный приклад в миниатюре. Губы сфинкса. Короткая седая стрижка. Но главное — это плывущая дымящаяся волна магнетизма. «Он, сам себя сравнивший с конским глазом»…
…С этого дня жизнь моя решилась, обрела волшебный смысл и предназначение: его новые стихи, телефонные разговоры, воскресные беседы у него с двух до четырёх, прогулки — годы счастья и ребячьей влюблённости…
Почему он откликнулся мне?
Он был одинок в те годы, устал от невзгод, ему хотелось искренности, чистоты отношений, хотелось вырваться из круга — и всё же не только это. Может быть, эти странные отношения с подростком, школьником, эта почти дружба что-то объясняют в нём? Это даже не дружба льва с собачкой, точнее — льва со щенком…
Его тянуло к детству. Зов детства не прекращался в нём…
Говорил он взахлёб, безоглядно. Потом на всём скаку внезапно обрывал разговор. Никогда не жаловался, какие бы тучи его ни омрачали.
«Художник, — говорил он, — по сути своей оптимистичен. Оптимистична сущность творчества. Даже когда пишешь вещи трагические, ты должен писать сильно, а унынье и размазня не рождают произведения силы». Речь лилась непрерывным захлёбывающимся монологом. В ней было больше музыки, чем грамматики. Речь не делилась на фразы, фразы на слова — все лилось бессознательным потоком сознания, мысль проборматывалась, возвращалась, околдовывала. Таким же потоком была его поэзия.
Пастернак — подросток.
Есть художники, отмеченные постоянными возрастными признаками. Так, в Бунине есть чёткость ранней осени, он будто всегда сорокалетний. Пастернак же вечный подросток, неслух — «Я создан богом мучить себя, родных и тех, которых мучить грех». Лишь однажды в стихах в авторской речи он обозначил свой возраст: «Мне четырнадцать лет». Раз и навсегда…
После перерыва
Три месяца тому назад.
Лишь только первые метели
На наш незащищенный сад
С остервененьем налетели.
Прикинул тотчас я в уме.
Что я укроюсь, как затворник.
И что стихами о зиме
Пополню свой весенний сборник.
Но навалились пустяки
Горой, как снежные завалы.
Зима, расчетам вопреки.
Наполовину миновала.
Тогда я понял, почему
Она во время снегопада.
Снежинками пронзая тьму.
Заглядывала в дом из сада.
Она шептала мне: «Спеши!»
Губами, белыми от стужи.
А я чинил карандаши.
Отшучиваясь неуклюже.
Пока под лампой у стола
Я медлил зимним утром ранним.
Зима явилась и ушла
Непонятым напоминаньем.
Весна
Все нынешней весной особое
Живее воробьев шумиха.
Я даже выразить не пробую.
Как на душе светло и тихо.
Иначе думается, пишется.
И громкою октавой в хоре
Земной могучий голос слышится
Освобожденных территорий.
Весеннее дыханье родины
Смывает след зимы с пространства
И черные от слез обводимы
С заплаканных очей славянства.
Везде трава готова вылезти.
И улицы старинной Праги
Молчат, одна другой извилистей.
Но заиграют, как овраги.
Сказанья Чехии, Моравии
И Сербии с весенней негой.
Сорвавши пелену бесправия.
Цветами выйдут из-под снега.
Все дымкой сказочной подернется.
Подобно завиткам по стенам
В боярской золоченой горнице
И на Василии Блаженном.
Мечтателю и полуночнику
Москва милей всего на свете.
Он дома, у первоисточника
Всего, чем будет цвесть столетье.
На Страстной
Еще кругом ночная мгла.
Еще так рано в мире.
Что звездам в небе нет числа.
И каждая, как день, светла.
И если бы земля могла.
Она бы Пасху проспала
Под чтение псалтыри.
Еще кругом ночная мгла.
Такая рань на свете.
Что площадь вечностью легла
От перекрестка до угла.
И до рассвета и тепла
Еще тысячелетье.
Еще земля голым-гола.
И ей ночами не в чем
Раскачивать колокола
И вторить с воли певчим.
И со Страстного четверга
Вплоть до Страстной субботы
Вода буравит берега
И вьет водовороты.
И лес раздет и непокрыт
И на Страстях Христовых.
Как строй молящихся, стоит
Толпой стволов сосновых.
А в городе, на небольшом
Пространстве, как на сходке.
Деревья смотрят нагишом
В церковные решетки.
И взгляд их ужасом объят.
Понятна их тревога.
Сады выходят из оград.
Колеблется земли уклад:
Они хоронят Бога.
И видят свет у царских врат.
И черный плат, и свечек ряд.
Заплаканные лица -
И вдруг навстречу крестный ход
Выходит с плащаницей.
И две березы у ворот
Должны посторониться.
И шествие обходит двор
По краю тротуара.
И вносит с улицы в притвор
Весну, весенний разговор.
И воздух с привкусом просфор
И вешнего угара.
И март разбрасывает снег
На паперти толпе калек.
Как будто вышел человек.
И вынес, и открыл ковчег
И все до нитки роздал.
И пенье длится до зари.
И, нарыдавшись вдосталь.
Доходят тише изнутри
На пустыри под фонари
Псалтырь или апостол.
Но в полночь смолкнут тварь и плоть.
Заслышав слух весенний.
Что только-только распогодь -
Смерть можно будет побороть
Усильем воскресенья.
Благодаря таким авторам хочется жить!