Детство мое не было трудным. Вокруг я не встречал много зла. Однако любви к людям тоже не помню. Родители, вещи, формулы, одноклассники — все это казалось одинаковым рядом чужого мира. Одни только книги действительно любил.
Когда мне было лет двенадцать, по телевизору показывали передачу о Достоевском. Там были сценические постановки из его романов. В одной из сценок девушка взволнованно читала юноше главы из Евангелия. Интонация и смысл слов были потрясающи! Я ухватил давно стоящий на полке Новый Завет и взахлеб читал его. А вскоре пошел с отцом покупать «полную» Библию.
Вскоре я стал убежденным «книжным» православным. На стенах комнаты с каждым годом было все больше икон. На полках стояли перечитанные и во многих местах подчеркнутые Флоровский, Карсавин, прп. Лествичник, десятки книг и брошюр. Чтение и беседы тогда казались основным проявлением духовности.
Книжная вера оттачивалась в проповедях для отца — философствующего литератора. Споры происходили в Лавре. Туда мы ходили каждое воскресение на «возвышающую» прогулку, заходя в храмы не более чем на пять минут. А по дороге непрерывно полемизировали, доказывали, обсуждали. С удивлением вспоминаю, что в шестнадцать лет напряженно спорил о синергии, о Фаворском свете, о личности и телесности — сейчас бы, наверное, так не смог.
При всем высоком богословствовании я ничего не знал о таинствах и богослужении. Считал их необязательным символическим выражением той же философии. Собственное Крещение (а я был некрещеным ребенком) все откладывал на потом, «когда основательно подготовлюсь».
Такой теоретический период продлился тринадцать лет. Половину моей нынешней жизни.
Вроде бы я тогда знал, что хорошо, что плохо. Но странное дело, сколько не начинал бороться с тайными и явными пороками, они неумолимо побеждали.
Паралич собственной воли удивлял: ведь я знаю, почему же не могу?! Хоть среди ночи разбудите, расскажу отличия софийного понимания Вечной Женственности у Соловьева и Флоренского. А между тем, элементарные необязательные соблазны приводили к падениям — в которые не впадали многие мои друзья, не знавшие и Десяти заповедей.
Сколько не давал себе зароков — долго не выдерживал и падал вновь. Не собирая, я неудержимо расточал, теряя даже видимость гуманизма и «правильности». Уже своей волей совершал и оправдывал самые гнусные поступки.
Но однажды слова близкого человека, видимо, растопили в нем осколок зеркала троллей. Сама собой начала развеиваться холодная умственность. И вскоре я с удивлением обнаружил во многих книгах (не раз прочитанных), что не знание о Боге и мире, а Таинство Причастия является центром жизни христианина. Оказалось, что Христос не автор и податель философии — и что за христианской философией я проглядел Его, живого Бога.
Но придти хотя бы к Таинству крещения силы воли совершенно не хватало. Глупая мелочь, ведь Крещение — это пятьдесят гривен, а тратить жалко: лучше накупить книг отцов Антония Сурожского и Андрея Кураева…
Прошло немало времени, и я все-таки пришел креститься. Во время Таинства миропомазания чуть не умер. Вдруг похолодело тело, сердце куда-то ушло, озноб, страшное тревожное обмирание. Батюшка обернулся, посмотрел на мое позеленевшее лицо и отправил меня на скамейку, продолжив читать молитвы перед купелью в одиночестве. А когда он повел меня за руку в алтарь, я шел, как сомнамбула: перед глазами круги, ноги подкашиваются… Выйдя из храма на улицу, почувствовал себя совершенно здоровым. Стоит ли говорить, как можно объяснить это неожиданное телесное явление?
Следующие полгода я провел так же нехорошо, как и жил до Крещения. Без таинств и с теми же пороками. Но с каждым днем необходимость воцерковления нарастала, будоражила сердце. Душа уже требовала, но лень превозмогала.
Не знаю, сколько бы я еще пребывал в слабовольном избегании храма — если бы не знакомство с одним воцерковленным писателем. Его напористость, убедительность, логичное развенчивание глупостей придало воле недостающую силу. Он, можно сказать, пинками загнал меня на первую Исповедь и Причастие.
Началась новая жизнь. В ней, во многом, другие радости и огорчения, иные ценности и цели. А еще теперь есть чувства к людям. То радость, то раздражение, то улыбка, то недоумение — вот оно настоящее, новое детство!