Между реальностью и нашим восприятием реальности может быть колоссальная разница, вплоть до «ничего общего». Да и кто знает, какова она, — реальность?
Такая же разница может наблюдаться и между нашими восприятиями реальности. Вчера было одно восприятие, а сегодня — совсем другое. Мир не изменился, — картина мира изменилась. Догадайся, каков мир, если картина его так часто и так заметно — до неузнаваемости — меняется.
А для кого-то картина мира не меняется никогда. Хором все вокруг кричат такому твердолобому упрямцу: «Посмотри, наступили новые времена!» А он отвечает: «Времена всегда одинаковые!» Или наоборот. Доходит до рукоприкладства — и это не самое худшее, на что способны сторонники разных взглядов на мир.
Взять, к примеру, время. В сутках 24 часа, в часе — 60 минут, в минуте — 60 секунд. Если бы это не было именно так, Швейцария не смогла бы прославиться точностью своих часов. Но из-за постоянства слагаемых времени его можно, во-первых, измерять, во-вторых, измерять со швейцарской точностью.
Но часы — бездушный механизм. Нет ни души, ни поэзии в их монотонном — пусть ювелирно, пусть нейрохирургически точном — тиканьи. А если часы стоят — стоит ли время? Сомнительно, чтобы время находилось внутри металлических, пластмассовых и деревянных корпусов и повиновалось прихотям их шестерёнок и пружин. Маловероятно, да.
Однако мало кто не испытал на себе переменчивость скорости, с какой движется время. Это даже получило своё отображение в словах, какими описывают это движение. Время идёт, течёт, летит, мчится или ползёт, а ведь это всё те же 60 секунд, слитые в минуту, 60 минут, сбитые в час, и 24 часа, утрамбованные в сутки. Как заставить самые лучшие швейцарские часы отсчитать 5 минут, которые «пролетели» или «проползли»? — Не выйдет! — А ощутить внутри себя ту, вполне определённую, скорость, с которой движется время, ничего не стоит, это так же осязаемо, как температура воздуха или дуновение ветра.
Эта загадка впервые поразила меня в раннем детстве, ещё в том возрасте, когда я ходил в детский сад. Зимние ночи — самые длинные в году, но мне они казались самыми короткими. Из того своего возраста я только и запомнил, что вот это вот ощущение огромной скорости, с которой пролетали самые долгие ночи. Эта скорость воспринималась мной даже не как движение, а как действие определённого механизма. Сейчас расскажу. Может быть, всё было не совсем так, но я так запомнил.
Утро. Я ещё не проснулся, в моей голове ещё мешаются сны и действительность, но я уже стою, полуодетый, прислонённый к стене в коридоре. Я чувствую, как медленно сползаю по этой стене, а сознание моё так же плавно и незаметно соскальзывает обратно в уютный сон.
За окнами — темнота, с какими-то редкими огоньками, рисующими причудливую линию невидимого горизонта. Тусклый желтоватый свет горит только в коридоре, остальные комнаты темны. Поэтому мне кажется, что там ещё все спят и только мне пришлось встать среди ночи, чтобы идти в этот морозный, неприветливый мрак за окнами. На самом деле там никого нет, мы с мамой в квартире одни.
Ночь началась очень давно, ещё вчера, когда мы пришли домой. Мы ужинали, играли, смотрели мультфильм, новости, читали сказки, а ночь всё это время была за окнами. Мы проснулись, а ночь ещё не кончилась, она полностью исчезнет, скроется постепенно, когда я уже буду в детском саду, а мама уйдёт на работу и я больше не смогу видеть её, даже плотно прижавшись лицом к оконному стеклу, расплющив об него нос и до боли скосив глаза.
Но сейчас, когда я в полусне медленно сползаю по стене коридора, ночь мне кажется очень короткой. Я воспринимаю её как щелчок затвора фотоаппарата «Зенит», сделавшего кадр на малой выдержке. Этот механический сочный щелчок отдаётся у меня в ушах ещё до того, как я действительно его услышу, я предвижу и предчувствую его.
Сквозь прикрытые веки я вижу нацеленный на себя объектив с маленькими белыми буковками и циферками по окружности, его выпуклая линза слегка отливает сиреневым. Объектив висит в тёмном проёме двери, ведущей в зал. Самого фотоаппарата я не вижу, только объектив, но корпус фотоаппарата я могу легко представить, у папы был точно такой же. Когда никто не видит, я потихоньку беру его и делаю «снимки» — понарошку, без плёнки.
Этот объектив, реющий в воздухе на уровне моего лица, много больше настоящего объектива, думаю, он был диаметром с тарелку средних размеров. Таких размеров объективы бывают у телевизионных камер, но это точно был объектив фотоаппарата «Зенит TTL», я знал это наверняка.
Вид у объектива был совершенно равнодушный, профессионально-«объективный». Он был готов с одинаковым холодным вниманием снимать пейзажи, натюрморты, портреты, свадьбы или похороны.
И потом происходило то, что я предвидел, предчувствовал, чего немного боялся, о чём всегда молча сожалел. Невидимая кнопка затвора, похожая на шляпку гвоздя, начинала бесшумно погружаться в корпус фотоаппарата; я видел, как за линзой объектива медленно сокращалась диафрагма, и в тот момент, когда движение диафрагмы останавливалось, а я весь сжимался и покрывался «гусиной кожей», раздавался этот ожидаемый щелчок. Вот и всё. Я проснулся. Ночь закончилась. Меня переполняло ощущение, что она длилась только вот это короткое мгновение, пока сокращалась диафрагма и звучал сочный щелчок затвора.
И никакие часы — самые лучшие, самые точные, самые дорогие часы в мире — не убедили бы меня, что ночь длилась ровно столько, сколько ей положено в это время года в наших широтах.
Да я и сейчас этому не верю!