Юные помнят детство как само собой разумеющееся им принадлежащее сокровище, но при этом юность не склонна предаваться воспоминаниям: надо спешить жить, любить, дружить, творить, найти себя. Но давайте поведем речь об одном свойстве детства, которое заметил горячо любимый мною блистательный английский эссеист и писатель Гилберт Кейт Честертон (сам он называл себя журналистом).

«Мое детство было чудесно тем, что все в нем было чудом. Это был не просто мир, где есть чудеса, а чудесный мир. Что бы я ни вспомнил, все пронзает мне сердце — абсолютно все, а не только то, что я сейчас считаю важным. Тем и отличается детство от другой вершины прошлого — первой любви. Воспоминание о первой любви тоже пронзает сердце, но у него есть острие, есть цель; оно — как кончик шпаги. Воспоминание же о детстве — как тысячи окон, распахнутых на все стороны света. Память о том, что происходит с нами позже — о тех блаженных часах, что зовутся первой любовью, — совсем другая. И эти мечты — отблеск лучшего мира; но их скорее сравнишь с закатом, чем с белым светом дня. Я бродил вечерами по широкому полю, я видел в далеком ряду домов, в единственном окне, едва различимый силуэт, и победные трубы гремели мне приветом Беатриче. Но ни тогда, ни позже мне не казалось, что другие дома и окна так же чудесны. А стоит мне заглянуть в детскую страну чудес, и я чувствую, что чудом было все».

Мне очень нравится этот честертоновский образ детства тысячью окон распахнутого во все стороны. Дети не сужают свою жизнь до кумиротворения, им слишком многое интересно, они плывут в любви родителей, бабушек и дедушек — и учатся доверять и надеяться. Какая в этом глубокая мудрость, я поняла сравнительно недавно, когда пришлось выбираться из тяжелого горя. В те минуты, в которые удавалось не словами, а от всей души сказать: «Господи, да будет воля твоя!» — приходило спокойное и радостное ожидание, что за каждым прожитым часом и за каждым углом меня ожидает неведомый подарок и неведомое приключение — и это было совершенно как в детстве.

— Понимаешь, — говорила я подруге, — я видела жасмин, и пионы, и речку.

— Я тоже вижу, — отвечала подруга.

— Нет, я видела, как в детстве, когда и в жасмине, и в облаке, и в снегопаде за окном — чудо и обещание счастья.

Я не могу сейчас не сказать спасибо бабушкам, и родителям, и всем окружавшим меня в детстве взрослым, которые клали мне под елку Андерсена и Гофмана, кормили супом на балконе, в обнимку с которым цвела груша, водили в театр, возили в путешествия и заставляли заниматься музыкой. Бога в моем детстве не было, но без этих людей я, наверное, не поверила бы так словам акафиста, обращенным к Господу: «С Тобой нет непоправимого. Ты весь любовь. Ты — Творец и восстановитель».

Хотелось бы подчеркнуть, что дети видят мир чудесным не потому, что они уходят от реальности. И опять об этом лучше всего у Честертона: «Сама жизнь очень интересна. Ребенок семи лет, затаив дыхание, внимает повести о том, как Томми открыл дверь и увидел дракона. А трехлетний с восторгом узнает, что Томми просто открыл дверь. Мальчишки любят романтические сказки, а малыши — реалистические: для них реальность достаточно романтична. Это убеждает нас, что детские сказки просто-напросто отвечают врожденному чувству интереса и изумления. Сказки о золотых яблоках рассказывают, чтобы напомнить ту минуту, когда мы узнали, что они — зеленые».

Если моя пятилетняя дочь без конца изображала персонажей прочитанных книжек, то племянница, будучи лет двух-трех от роду, на мои восклицания в дверях: «Кто к нам пришел: лисичка или белочка?» — укоризненно посмотрела на меня и объяснила: «Это девочка в рыжем платье трикотажном».

Мне понадобилось изрядное время, чтобы понять, что племянница моя проявила не отсутствие фантазии и не скучный реализм. Она констатировала волшебность девочек, и платьев, и таинственного слова «трикотаж».

Тонны стихов и песен рассказывают о влюбленности, о том, как она преображает мир, придает жизни яркость и насыщенность. Осмелюсь добавить, что это не новое знание, а эффект фокусирования всего в одной точке (Честертон называет это острием шпаги). Влюбленного восхищает сосна, под которой (реально или в мыслях его) сидит возлюбленная. К остальным березкам и баобабам он совершенно равнодушен. Другой вариант: влюбленный видит весь мир сквозь ослепительный алмаз своего чувства, он любуется отблеском своего чувства на прохожих старушках, бомжах и воронах (но, уточним, не старушками и бомжами).

В детстве меня глубоко и искренне интересовали и бабушкины подруги, и деревья, и прохожие, и мир чужих домов, куда меня водили в гости, и запахи времен года. А когда на третьем месяце моего замужества к нам в гости пришла моя двоюродная сестра, и мы с мужем, сидя вокруг нее по разные стороны стола, поили ее чаем и от всей души занимали беседой обо всем на свете, она вдруг рассердилась и сказала: «Я приду к вам когда-нибудь попозже, когда вы сможете интересоваться еще чем-нибудь, кроме друг друга».

На детство, я думаю, похожа старость. Не зря старики и дети особенно проникновенно понимают друг друга. Когда во спасение души нашей по Божьему попущению жизнь вырывает из рук то, за что мы фанатично и цепко держимся, — ладони наши разжимаются, и мы можем, как в детстве, подставить их для всех Божиих подарков, а не только для тех, которые выбрали и ухватили сами. Да еще когда жизнь постепенно превращается в драгоценный и хрупкий остаток, гораздо легче, как в детстве, почувствовать, что вся она — подарок и чудо.