Есть книги, которые напоминают о пережитой радости. «Война и мир», например, напоминает мне моё четырнадцатилетие, цикламены на фоне заснеженного окна и пронзительное ожидание счастья. А в романе «Униженные и оскорблённые» Достоевского, который я читала в горах, шумит горная река и туман ползёт среди вершин.

Но есть книги, полные счастьем сами по себе. Среди них «Детство», «Отрочество», «Юность» Л. Толстого. И я позволю себе длинную цитату из «Отрочества», повествующего в первых главах о том, как главный герой Николенька Иртеньев мальчиком едет в Москву из родительского имения. Его спутники — брат Володя, сестра Любочка и гувернантка с дочерью Катенькой. Над путешественниками прошумела отрадная весенняя гроза.

«Душа моя улыбается так же, как и освежённая, повеселевшая природа. <...> …Роща… как бы в избытке счастья стоит, не шелохнётся и медленно роняет со своих обмытых ветвей светлые капли дождя на сухие прошлогодние листья. Со всех сторон вьются с весёлой песнью и быстро падают хохлатые жаворонки… Так обаятелен этот чудный запах леса после весенней грозы, запах берёзы, фиалки, прелого листа, сморчков, черёмухи, что я не могу усидеть в бричке, соскакиваю с подножки, бегу к кустам и, несмотря на то, что меня осыпает дождевыми каплями, рву мокрые ветки распустившейся черёмухи, бью себя ими по лицу и упиваюсь их чудным запахом. …Я, шлёпая по грязи, бегу к окну кареты.

— Любочка! Катенька! — кричу я, подавая туда несколько веток черёмухи, — посмотри, как хорошо!»

В этом отрывке совпадают весна души с весною года, но главное содержание этих глав — «новый взгляд» на мир.

«Случалось ли вам, читатель, — пишет Толстой в главе, которая так и называется «Новый взгляд», — в известную пору жизни, вдруг замечать, что ваш взгляд на вещи совершенно изменяется, как будто все предметы, которые вы видели до сих пор, вдруг повернулись к вам другой, неизвестной ещё стороной? Такого рода моральная перемена произошла во мне в первый раз во время нашего путешествия, с которого я и считаю начало моего отрочества.

Мне в первый раз пришла в голову ясная мысль о том, что не мы одни, то есть наше семейство, живём на свете, что не все интересы вертятся вокруг нас, а что существует другая жизнь людей, ничего не имеющих общего с нами, не заботящихся о нас и даже не имеющих понятия о нашем существовании. Без сомнения, я и прежде знал всё это; но знал не так, как я это узнал теперь, не сознавал, не чувствовал.

<...> Когда я глядел на деревни и города, которые мы проезжали, в которых в каждом доме жило по крайней мере такое же семейство, как наше, на женщин, детей, которые с минутным любопытством смотрели на экипаж и навсегда исчезали из глаз, на лавочников, мужиков, которые не только не кланялись нам, как я привык видеть это в Петровском, но не удостаивали нас даже взглядом, мне в первый раз пришёл в голову вопрос: что же их может занимать, ежели они нисколько не заботятся о нас? и из этого вопроса возникли другие: как и чем они живут, как воспитывают своих детей, учат ли их, пускают ли играть, как наказывают? и т.д.»

Герой Толстого растёт и развивается, как и должен расти и развиваться человек. Если мы обратимся к учебнику возрастной психологии, то в этом убедимся.

«Основной характеристикой мышления дошкольника является его эгоцентрическая направленность. Прыгающий мальчик обращается к маме: «Смотри, мама, как деревья прыгают!» Ребёнок уверен в том, что солнце специально слепит его, луна следует за ним во время прогулок. Пятилетний мальчик, бабушка которого заболела и попала в больницу, вздохнул и сказал: «А кто же мне молока нальёт?»

К середине первого класса этот же мальчик сказал родителям: «Я вдруг понял, что другие люди, они тоже есть».

С сожалением берусь добавить, что многие так и не переходят этот семилетний рубеж. Я знаю очень многих старшеклассников, и среди них всё больше таких, которых как в два года бабушка поставила на табуретку для всеобщего умиления, так они до сих пор с неё и не слезли и изменились только в размерах.

Хочется говорить не о патологиях, а о естественном и правильном развитии человека. Следующие шаги из эгоцентризма — влюблённость и творчество.

Влюблённость рождает небывалое забвение себя, выход за пределы собственного я. Точнее и предельнее всего (из того, что мне доводилось читать) передают это состояние строки Поля Элюара. Стихотворение об ожидании возлюбленной заканчивается словами:

Я так тебя люблю, что я уже не знаю,
Кого из нас двоих здесь нет.

Хорошие стихи бывают намного точнее прозы, и если кто захочет отличить любовь от похоти и страсти, камертоном может послужить стихотворение Роберта Бёрнса:

В полях под снегом и дождём,
Мой милый друг,
Мой бедный друг,
Тебя укрыл бы я плащом
От зимних вьюг,
От зимних вьюг.
А если мука суждена
Тебе судьбой,
Тебе судьбой,
Готов я скорбь твою до дна
Делить с тобой,
Делить с тобой.

Человек забывает о себе в творчестве, и в этом, по-моему, главное отличие творчества от пресловутой «самореализации». Этим словом маскируют сейчас незатейливую программу: дорвись и делай то, что приносит деньги и тешит тщеславие.

В словах «творческий человек» само собой разумеется отдавание себя. «Цель творчества — самоотдача, // А не шумиха, не успех», — писал Б. Пастернак. И для большей определённости ныне появилось другое слово — «креативный». Вроде бы то же самое, только по-английски, а смысл — другой. Обозначает это слово предприимчивость, которая принесёт деньги и успех. При слове «креативный» мне представляется хорошо одетый молодой проныра, который, уж будьте уверены, своего не упустит.

Но вернёмся к творчеству. Скульптор Микеланджело был и поэтом. Одно из его стихотворений замечательно заканчивается:

Мы в творчестве выходим из себя.
И это называется душою.
Я — молот, направляемый Творцом.

Хотелось бы так красиво оборвать эту часть статьи, но честности ради надо заметить, что и влюблённость, и творчество могут оказаться новой скорлупой — кумирней: мой муж, моё дело, мои внуки, а вокруг — хоть потоп. И дело даже не в злой воле, а в удивительной глухоте людей — тем более глухих, чем более они уверены в своей правоте и в том, что любят они не самих себя.

Есть «выход из себя» и не столь добровольный. Большинство людей его поначалу крепко пугается. Это называют «кризисом среднего возраста», «мировоззренческим кризисом» — это прощание с молодостью. Возраст кризиса ёрзает, но вертится около сорока.

Современный мир, возведший молодость в культ, очень многих загоняет в панику. Люди пытаются окопаться в молодости навсегда, и для сооружения этого обречённого дота в ход идёт всё: от омолаживающих кремов до новых молодых жён.

А умный учебник психологии* пишет об этом времени на удивление радостные вещи:

* Использован текст учебника «Возрастная педагогика и психология» Т. Скляровой и О. Янушкявичене.

«Для человека, благоприятно пережившего мировоззренческий кризис, зрелая пора является своего рода освобождением. Человек обретает внутренний глубинный смысл жизни, он терпим, имеет поколенческую открытость — все возрасты ему близки и понятны. Именно представители этого возраста часто становятся хранителями семейных традиций. Собственный кризис терпимости воспитал иной тип сострадания. Человек в состоянии многое понять, принять, согласиться. Осознание масштаба многих жизненных проблем позволяет зрелому человеку принимать взвешенные решения».

Для того чтобы воспринять зрелость как освобождение, нужна мудрость, которой отличался, к примеру, Пушкин. Мне хочется процитировать его письмо издателю и другу Плетнёву, написанное во время эпидемии холеры:

«Письмо твоё от 19 крепко меня опечалило. Опять хандришь. Эй, смотри: хандра хуже холеры, одна убивает только тело, другая убивает душу. Дельвиг умер, Молчанов умер; погоди, умрёт и Жуковский, умрём и мы. Но жизнь всё ещё богата; мы встретим ещё новых знакомцев, новые созреют нам друзья, дочь у тебя будет расти, вырастет невестою, мы будем старые хрычи, жёны наши — старые хрычовки, а детки будут славные, молодые, весёлые ребята; мальчишки станут повесничать, а девчонки сентиментальничать, а нам то и любо».

И, наконец, есть ещё один вид освобождения, когда человеку посылаются жизненные обстоятельства, разламывающие его благополучный уютный мирок, его какого-либо рода кумирню.

Я с некоторой опаской обращаюсь к «Евгению Онегину», потому что многие отравлены школьным изучением этого головокружительно хорошего романа. В зубах навязли штампы литературной критики, но выражение «страдающий эгоист» совершенно точное. Собственно, всякий эгоист — страдающий, но не всякий об этом знает. Опустошённый и разменявшийся Онегин не способен любить ни девушку, ни деревенское приволье. Но ужас от содеянного разбил скорлупу его эгоизма. С момента убийства Ленского душа его кровоточит, но оживает при этом. Он влюбился в Татьяну в Петербурге не потому, что она другая, а потому, что он другой, способный влюбиться. У Пушкина, кстати, и в стихотворении «Я помню чудное мгновенье…» именно такая последовательность. Не влюблённость воскрешает человека, а живой человек способен влюбиться. «Душе настало пробужденье (сначала! — И. Г.), и вот опять явилась ты…»

Воздадим должное Онегину. Печорин так и не ожил.

К литературным примерам можно добавить житейские. Я близко знаю трёх женщин, очень тяжело переживших разводы и в конце концов благодарных Господу за разрушение их уютных кумирен, где они поклонялись собственному семейному счастью. Одна из них с содроганием вспоминает свою «теорию оазиса»: вокруг раскалённый от убийств и предательств мир, а мы тут заслужили оазис счастья, с нами ничего такого никогда не случится, мы мило беседуем на милые темы с милыми друзьями, и наше православие украшает наш быт наравне с хорошей посудой.

Уютные кумирни этих женщин разрушены, но ветер шевелит их волосы, и вода, от которой они спасались, тщетно пытаясь заделывать щели и трещины, оказалась живой.

Освобождение от сосредоточенности на себе радостно, как всякое освобождение, как освобождение цветка из-под снега, листка из почки, цыплёнка из скорлупы. Даже освобождение деревьев от листвы осенью может быть радостным, когда кроны наполняются светом.