Гиды и маршруты призваны направлять интерес путешественника в годами намытые узкие русла. Если вступить с ними в сделку, галочки будут расставлены и фотоаппарат будет сыт достопримечательностями. И только чудный, подлинный, невообразимый Париж останется за кадром. Нет, уж лучше ступить на скользкий путь одиночки. Перепутать день с ночью. Запомнить твёрдо лишь расписание музеев — с ним придётся считаться. А гастрономию оставить на следующий раз.

Эжен Гальен-Лалу. Триумфальная арка

Праздник, который всегда без тебя

Есть города-мифы, призванные, по общему сговору поколений, воплощать ключевые идеи человечества. Рим — символический центр мировой истории, неподвижный, несокрушимый, вечный, — победа над временем и над судьбой. Нью-Йорк — врата Нового Света, перезапуск системы, условная точка отсчёта новой жизни. Вена — скрипичный ключ истории, музыкальная душа Европы, пристань прекрасного...

Империи рушатся, время переворачивает страницы, и не все эпохи плодоносят равно обильно. Мифы рождаются под стать мифотворцам. Афины, Иерусалим, Константинополь — свидетели грандиозных взлётов человечества, высоты духа и масштаба мысли. А мы? «Мы, оглядываясь, видим лишь руины...» Наши дни предложили разве что миф Амстердама — плод обмельчания великих идей и торжества беспринципности.

В этом смысловом ряду прекрасному городу Парижу выпало отвечать за мечту... просто мечту. В женском прочтении Париж — эдакий отрыв от действительности, отчаянное «прости» здравому смыслу. Шанель, Диор, Лакруа. Флирт, кураж, пузырьки в бокале. Какой-нибудь ослепительный Шарль, фейерверк, перила белого теплохода, плывущего по Сене мимо Эйфелевой башни...

Пóшло, но правда. Цыганский праздник на французский манер — вот, кажется, чего не доставало в круговороте будней авторам парижского мифа. Французская столица в том виде, в котором она «продаётся», будто специально придумана уморённой безотрадным бытом советской женщиной. Были времена, когда, кажется, даже самая высококультурная гражданка была бы рада увидеть Париж и умереть, не заходя в Лувр и не размениваясь на импрессионистов. Сложной металлической конструкции, духам и круассану досталась роль фетишей, генераторов сладкого забытья. Особо терпкую ноту парижского мифа составляла его недосягаемость, невозможность. Посторонним — В.

Империи, однако, продолжают рушиться. Уценённое подобие цыганско-парижского шика (хоть и без башни) теперь можно обрести в любом райцентре. Но миф — не спряжение французского глагола третьей группы, его так скоро не забудешь. То и дело услышишь от загрустившей красавицы: «Хочу в Париж!».

Видимо, мне ещё не пришлось устать от жизни — в «такой» Париж я не хотела. Наверное, поэтому попала в какой-то совершенно другой.

Всего более удивляло, что этот город действительно существует — движется и пахнет; что он осязаем и реален, как любой другой город на планете. И под вечер там тоже хватает усталых — пусть и не советских — женщин. Интересно, о чём остаётся мечтать им?

Эжен Гальен-Лалу. Вдоль Сены

И всё же... одно слово «Париж» производит слишком сильный эффект, чтобы допустить его соответствие ожиданиям. Тебе известно, что там — готика Нотр-Дама и дорожки сада Тюильри, и под плитами старого русского кладбища ждёт Второго Пришествия цвет белой эмиграции. Знаешь, что тут «закалялась сталь» будущих мировых революций... Одного только не знаешь: каково в этом всём будет тебе. Ты-то тут причём? Ведь Париж — недосягаем, невозможен. Даже постфактум, когда ты только что оттуда.

И всё же именно постфактум пришлось услышать верное слово о сокровенной сути этого города. Парадокс — лучший способ уйти от пошлости. Именно этим путём пошёл несравненный Честертон. «Мы не поймём Парижа и его прошлого, пока не уразумеем, что его ярость оправдывает и уравнивает его фривольную лёгкость. Париж прозвали городом наслаждения, но можно его назвать и городом страданий. Венок из роз — терновый венец».

Воистину так! Примечательно, что ключик в философском замке Парижа повернул для меня именно англичанин. «Из всех стран на свете, — пишет он в другом эссе, — Франция опасней всего для глупых, поверхностных людей. Дуракам лучше ненавидеть Францию — если дурак её полюбит, он скоро станет мерзавцем. Он будет восхищаться самым худшим; более того — он будет восхищаться тем, чего нет. Он заразится ветреностью и разгулом от самого здравомыслящего и домовитого народа в мире. Он не поймёт французов, но ещё хуже он поймёт себя».

География и хронология

Одни столицы становятся собою по прихоти, по приказу — единой вспышкой, вдруг, внезапно, вопреки — восстав против исторической логики, отменяя «прежде бывшее», как Александрия и Антиохия, как сам Константинополь, как призванный затмить их всех Багдад, как преодолевший топографию Петербург.

Другие будут долго, веками, подобно дереву, наслаивать кольца опыта, настаивать на опыте быт и сознание, накапливать запас прочности. Таков Париж, ровесник христианства. Две тысячи лет он, как всякий организм, рос, развивался, и кто-то век за веком чертил эти линии, вписывал в ландшафт, заданный изгибом Сены, все эти площади, распахнутые навстречу реке. Кто-то перебрасывал мосты, укреплял берега — от брутального частокола, по образцу римских военных лагерей, до стройных, одетых камнем набережных, теперь обжитых букинистами. Кто-то подчинял быт горожан нуждам речной торговли, заселял и расселял старинные кварталы, ломал портомойни и ветряные мельницы, строил что-то... А за ним приходил другой — и снова ломал, и снова строил.

И Париж впускает в свои вековые лабиринты, где ты читаешь слой за слоем следы эпох и поколений. Внимательным зрителем овладевает очарование этой постепенности, — о, как же долго вырастали эти парки, упрямо называемые садами, и старели и без того старые садовники, и чернел песчаник королевских замков, и блёкло, и желтело кружево манишек...

Гостя сразу в нескольких мирах, невольно примеришь на себя, как карнавальный наряд, далёкие эпохи — подобно герою непритязательной комедии «Полночь в Париже». Молодой американский писатель грезил о богемной столице 1920-х — и вдруг волшебным образом очутился в самой гуще её сверкающей жизни, в обществе Хемингуэя и Фицджеральда... Там он встречает девушку, тоскующую по Парижу Прекрасной эпохи, и вместе с ней — чего только не бывает в кино? — переносится в 1900-е, где, разумеется, встречает лучших живописцев тех лет, а между ними и Поля Гогена, сетующего, что не тот нынче Париж, не те таланты. То ли дело — Ренессанс!..

Тоска по «лучшим временам» бродит в крови человечества. Один ностальгирует за атмосферным шармом литературных салонов; другой ищет убежища в золотом веке христианства, — правда, «золото» каждый выбирает себе по вкусу: тому подавай Русь домонгольскую, этому — допетровскую...

Но прошлое не сводимо к набору идей и артефактов, оно — симфония, где слышен зов иных эпох, иных культур и языков, и прекрасные звуки ещё не знакомых песен. Мир всегда свеж и нов, когда ты открыт познанию, открыт истории и тем урокам, что она хранит. Он смутен и безотраден, если ты замуровал себя в башне иллюзорного «золотого века», где история сведена к её отдельно взятому отрезку, а ностальгирующий узник глух и слеп к настоящему. Не говори: «отчего это прежние дни были лучше нынешних?», потому что не от мудрости ты спрашиваешь об этом (Еккл. 7, 10).

Морис Утрилло. Площадь Абесс в снегу

География Парижа сплющивает два тысячелетия: не споря, не нарушая гармонии, мирно проникая друг в друга, все большие архитектурные эпохи — от готики до конструктивизма — в хронологическом порядке веками выстраивались вдоль реки с востока на запад. Постепенное «органическое» наслоение не оставляет того ощущения кошмарного сна, что возникает от боевого вторжения соцреализма в доминирующую застройку Киева конца XIX — начала XX века.

Один искусствовед заметил, что Париж — грандиозное наглядное пособие для студентов-архитекторов. Следует удержаться от соблазна и предоставить стилевые пасьянсы специалистам, однако нельзя вовсе не говорить об архитектуре, ведь она — сестра философии, и как ярко порой она рисует характер века, торжествующие идеи и устремления времени...

Лики свободы

«Мечи даны для того, чтобы никто не рабствовал», — лозунг гордой античности взяли на вооружение якобинцы* (притом буквально — слова эти красовались на саблях солдат национальной гвардии). Правда, греки смерть от меча предназначали не поработителю — а, собственно, тому, кто не желает стать рабом. По недоразумению призыв к самоубийству был истолкован как призыв к братоубийству. На первом как на принципе и философской предпосылке стояла свобода Афин и Рима, на втором революционеры брались устроить свободу Франции. Строители «нового мира» XX века не придумали ничего нового. Такова свобода, не знавшая — или не пожелавшая услышать — слов Христа: познаете истину, и истина сделает вас свободными (Ин. 8, 32).

* Якобинцы — наиболее радикальное движение времён Великой французской революции, установившее свою диктатуру в июне 1793 года. Во время своего правления якобинцы провели ряд радикальных реформ и развернули массовый террор, включая казни короля Людовика XVI и его супруги Марии Антуанетты. Партия якобинцев включала правое крыло, лидером которого был Жорж Дантон, центр, возглавляемый Максимилианом Робеспьером, и левое крыло во главе с Маратом. Марат был заколот роялисткой, Дантон обезглавлен в результате внутрипартийного раскола. Диктатура просуществовала до переворота 27 июля 1794 года, в результате которого Робеспьер был казнён.

Писатель Жюльен Грин подметил, что на карте Париж похож на очертания головного мозга. А один из средневековых кардиналов назвал Францию печью, где выпекается интеллектуальный хлеб человечества. Правда и то, что горечь этого хлеба мир вкушает по сей день, продолжая при этом кадить фимиам Вольтеру и Руссо.

На Востоке у истории свои пути; но в Европе до всех жестокостей и зверств первым додумался не какой-то другой народ, а изысканные и идеалистичные французы. Снова Честертон: «Когда они смогли, наконец, править как им угодно, они установили тиранию. Один и тот же дух владеет ими, от Крестовых походов и Варфоломеевской ночи до поклонения Эмилю Золя. Поборники веры истязали плоть во имя духовной истины; реалисты истязают душу ради истины плотской».

Однако много лет спустя в качестве аргумента в споре французский социалист имел право сказать немецкому: «Вы не гибли на баррикадах».

...Примечательно, что за столетие «великих революций» в Париже ничего толком не было построено, зато перечень утрат впечатляет. Бастилию — символ самодержавия — в течение трёх месяцев разбирали 800 рабочих. Когда революционеры оголтело уничтожали королевские памятники, из Лувра были выброшены мумии фараонов, захваченные Наполеоном в Египте, — монархи ведь! А потери, понесённые городом за три месяца существования Парижской Коммуны, в несколько раз превысили убытки, причинённые якобинской диктатурой. На счету коммунаров — поджог Лувра, уничтожение Вандомской колонны, — чуда литейного искусства; сожжение дворца Тюильри с его роскошными коллекциями предметов искусства со всего мира. «Разрушение дворца Тюильри было таким грубым варварством — что даже пьяного вандала могло бы вогнать в краску», — писал Виктор Гюго. Однако не вся «творческая интеллигенция» разделяла такую точку зрения. Комиссаром по культуре, благословившим весь этот вандализм, был Гюстав Курбе — крупнейший французский художник XIX века.

Морис Утрилло. Сад Ренуара

Не раз и не два в истории новый властитель стремился упразднить господствующую религию — и ввести свою, новую. Чтобы «отменить» христианство, например, в нацистской Германии додумались до воскрешения Одина и Тора. А задолго до этого якобинцы пытались расправиться с традиционной верой, насаждая то культ разума, то культ верховного существа. Жрецом последнего выступил сам Робеспьер. Стоит ли говорить, что эти искусственные псевдорелигии не пережили своих идеологов.

Париж, конечно, по-европейски вежлив. Враги и соратники по революции, щедро рубившие головы предшественникам и друг другу, теперь соседи — и по Пантеону, и по топонимике. Столица отдала должное истории без лицеприятия — на карте есть и набережная Робеспьера, и мост Мирабо*, прославленный поэтом Гийомом Аполлинером...**

* Оноре Мирабо (1749–1791) — выдающийся оратор и политический мыслитель, писатель, дипломат. Став деятелем Великой французской революции, придерживался умеренных взглядов, был сторонником конституционной монархии. Один из авторов Декларации прав человека и гражданина. Обесславлен революционерами за сношения с королём.
** Гийом Аполлинер (1880–1918) — французский поэт польского происхождения, один из наиболее влиятельных деятелей европейского авангарда.

Упущенные возможности

Что делает город близким и одушевлённым, своим или чужим? Его старинные легенды, щедрые короли и жестокие завоеватели, его музыка и, конечно, персонажи книг.

Литературная география детства всегда безбрежна — от сказок народов Бирмы до уютной пристани Скандинавии. Но мне кажется, главные ассоциативные корни, на всю жизнь определяющие наши пристрастия на путях мировой культуры, прорастают в отрочестве. Все мы в жизни безнадёжно упустили что-то такое, к чему нельзя вернуться после. Влюбиться в Маркеса можно в 40 лет без всяких юношеских предысторий, но нет смысла ожидать многого от первого прочтения Жюля Верна и Дюма, если тебе 25.

Морис Утрилло. Площадь Тертр на Монмартре

Моё отроческое воображение было плотно занято вечной соперницей Франции, туманным Альбионом. И д’Артаньян, покачивая перьями на шляпе, проскакал на своём коне мимо моего детства. Сомнительное общество капризных французских маркиз и королев привлекало ещё меньше. Далее сквозняком сквозь школьные годы прошли программные французские романы... Сознаться честно, до сих пор у меня нет ответа на вопрос, в чём состоит декларируемое величие великой французской литературы, какой она была до XX века и какой её представлял русский дореволюционный франкофил. Тот же Честертон, восхищавшийся французским идеализмом, ставит французский роман в разряд худших плодов всех наций, наряду с английской газетой, немецкой философией и американскими напитками.

...А без прогулки на белом теплоходе, конечно, не обошлось. Нельзя же, в самом деле, быть в Париже — и не убедиться, что «под мостом Мирабо вечно новая Сена»?

«Через Утрилло»

Глядя из окна отеля на высокий холм Монмартра, увенчанный сахарной базиликой Сакре-Кёр, освещённый рассветным солнцем, я с волнением думала: осталось ли там что-то настоящее, не декоративное? Не предназначенное «на продажу»? Днём орды туристов не оставляли шансов увидеть Монмартр молчаливым и уединённым, каким он запечатлён на «белых» картинах Утрилло. Среди блестящих живописцев, облюбовавших «холм мучеников» в начале века и прославивших здешние кафе, пожалуй, именно Морис Утрилло стал для Монмартра гением места. Они словно договорились: весь свой век он в красках славил Монмартр — и теперь Монмартр совершенно немыслим без его красок. Ещё век назад русский искусствовед Александр Бенуа писал: «Когда случится забрести в какое-то провинциальное захолустье или в один из тех кварталов Парижа, которые более провинциальны, нежели самая глухая подлинная провинция, то невольно станешь смотреть на окружающее „через Утрилло“, и всё это жалкое, унылое придётся принять в душу, в нём найдёшь и красоту, и поэзию. Это благо, это обогащение».

Морис Утрилло. Кабаре "Проворный кролик"

Если художник молод, беден, психика его хрупка и над волей властвует алкоголь, если ради рюмки абсента он готов на любые безумства — кажется, трагический исход предрешён. Так судит человек, но иначе судит Господь. Морис Утрилло был одним из немногих художников той удивительной эпохи, кто встретил Бога и полюбил Его. От верной гибели он был спасён верой — и ещё волей и любовью двух женщин: сначала матери, затем жены. Всё, что создавал Утрилло, он делал в простоте сердца — он не умел говорить об искусстве, не посещал выставок и даже не знал имён старых мастеров. Столь же простодушно (если не равнодушно) он встретил мировую славу, пришедшую довольно рано, и богатство. Он дожил до старости, борясь с недугом, падая и восставая, всё больше углубляясь в молитву и не оставляя живописи. Писал он по памяти, по почтовым открыткам и фотографиям. И даже в последний день жизни Утрилло запечатлел свой тихий Монмартр, воскрешая в памяти пейзажи юности.

Впрочем, и сам художник уже не застал того идиллического парижского предместья, где среди виноградников и ветряных мельниц пылали пожары маковых зарослей. Юность его прошла в эпоху торжества целесообразности, во времена строительства доходных домов — время и тогда не щадило старины. Но Утрилло чудом прозрел дух «того» Монмартра, его церкви, площади и самые убогие закоулки и вправду озарены «красотой и поэзией».

Поздние экскурсии весьма располагают к экспромтам. «Спрячь карту, стыдно, люди смотрят», — требовал мой спутник, очевидно, надеясь сойти за местного. Так, бродя наугад по неспящему ночному городу, мы получили нечаянный подарок — очутились в сердце Монмартра, на кривой рю Лепик, где родился художник.

Монмартр будто снял с себя рабочую спецовку — или пёстрое безвкусное одеяние певички кабаре — и жил своей жизнью, снисходя до самых стойких туристов, засидевшихся в уличных бистро. В редких незашторенных окнах легендарных домов мелькали обыденные сцены, мимо нас по крутой улочке проползла вверх полицейская машина. Мы принялись искать дом № 54, в котором Винсент Ван Гог жил у брата Тео и писал виды из окна...

Морис Утрилло. "Маки" на Монмартре под снегом

Невразумительный собеседник может испортить даже самую славную прогулку. Но в Париже такого случиться не могло: с присущим ему вкусом город подарил мне прекрасного спутника. Молодой человек, одарённый стремительным умом и всеми мыслимыми талантами, удивительно шёл старому, песочно-пепельному городу.

«Творить надо, не рассуждая, крут ли твой талант, достигнешь ли успеха, да нужен ли вообще кому-то этот твой труд. Пиши, рисуй, снимай, если это нужно тебе. Совершенствуйся, не ленись... Не думай ни о чём таком», — так он говорил мне, а может, себе, закуривая под фонарём напротив «Мулен де ла Галет»*.

* Мулен де ла Галет — ветряная мельница, символ Монмартра, памятник архитектуры с 1939 г. Многократно запечатлена художниками — Ван Гогом, Коро, Пикассо, Ренуаром, Тулуз-Лотреком, Руссо, Утрилло и др. Одноимённый ресторан (с подобной ветряной мельницей) расположен ниже на холме; ресторан также фигурирует на полотнах импрессионистов, в первую очередь Ренуара.

Было бы интересно узнать, что по этому поводу думал Ван Гог. Официальная легенда гласит, что именно так жил великий идеалист, неприкаянный искатель, окончивший свою жизнь в глубоком душевном расстройстве. Однако всё чаще звучат мнения, что такой образ Ван Гога далёк от реальности. Исследователи биографии художника считают, что созданию «имиджа» сумасшедшего бессребреника поспособствовал торговец картинами, владелец коллекции работ Винсента, писавший его первую биографию. Любители искусства поверили легенде, писатели и режиссёры изрядно полили воду на эту мельницу; кто не плакал над «Жаждой жизни» Ирвинга Стоуна или хотя бы не видел прекрасную актёрскую работу Тима Рота?*

* В фильме Роберта Олтмена «Винсент и Тео» Тим Рот исполнил роль Винсента Ван Гога.

Разоблачение мифов — дело неблагодарное и, наверное, не всегда нужное. Образ прагматичного, деловитого Ван Гога решительно кажется кощунством; впрочем, события жизни художника не являются секретом; его переписка с братом давно опубликована, и при желании каждый имеет шанс углубиться и интерпретировать факты биографии в меру своих представлений.

Культурные впечатления — результат достойный, но не достаточный. Видимость не равна сущности. Констатировать видимость — под силу многим, прозревать сущность — удел единиц. Но и видимость Парижа достойна лучших слов — от лучших из нас.

«Впереди нас, внизу, жемчужно-серый и, как всегда, прекрасный, раскинулся город, который я люблю больше всех городов в мире», — в зрелые годы написал Хемингуэй, вернувшись в Париж, где он некогда был молод, часто голоден — и так бесконечно счастлив.

Я не верю мифам, гидам и путеводителям. А Старине Хему — верю. Он знал, что говорит. Ему было с чем сравнивать.