Тёплое утро играло солнечными зайчиками. А вот настроение было паршивое. Без зайчиков.

Нет, никакого существенного повода к этому не было. Но паршивость переполняла и лезла наружу. И нищие возле ограды настроения не добавили.

Особенно выводил из себя здоровенный нахальный детина в полосатой пижаме и с табличкой на правой стороне груди. Он назойливо совал каждому проходящему пластиковый стакан в лицо и что-то блеял про пожертвование на больницу, при этом чётким баскетбольным движением туловища отсекая конкурентов.

Был ещё «гунявый» с нервным тиком, пускавший слюни и мерно раскачивавший головой. Впрочем, нервный тик и слюнопускание прекращались сразу же за церковной оградой. Толстые тётки, цыганского вида дети и парочка восьмидесятилетних «одуванчиков». Все в сборе. Наскоро, не глядя, Андрей рассовал нарытую в карманах мелочь, размашисто перекрестился и вошёл в храм.

Перед вечностью человеческие эмоции всегда смешны. Наверное, поэтому раздражение понемногу утихло. Временно. Пока не пошли со сбором пожертвований бабки. Три старухи, три подноса, гуськом друг за другом. «На-рэ-монт-хра-ма!» Почему три, а не семь или двенадцать?

Во время паузы в службе, когда началась исповедь, Андрей вспомнил о каких-то важных делах, для решения которых нужно было выйти из храма. Он вышел в притвор. Притвор был длинный, вытянутый, похожий на тоннель. Ближе к выходу забрезжил свет в конце этого «тоннеля» и высветил фигуру мужичка в рабочей спецовке. Да уж, на паперти рядом с «полосатым» и «гунявым» много не заработаешь. Отсюда, конечно прогонят, но пока не видят, можно попробовать.

Поравнявшись с мужичком, Андрей отвернулся. Но тот всё равно окликнул: «Молодой человек!» Утреннее раздражение перешло в новое качество. Андрей вдруг решительно и зло повернулся к мужику, приблизился вплотную и сказал:

— Ну. Говори.

Выслушав рассказ о поезде, о краже денег и документов, о сестре, которая живёт недалеко в области, спросил:

— И чего ты хочешь от меня? Чем я могу тебе помочь? Лишних у меня нет.

— Да хоть... пару гривен, сколько сможете. Ради Христа. Вы не думайте, я Писания знаю (с ума сойти, он так и сказал: «Писания знаю»). Если вы с чистым сердцем, то Господь вам воздаст...

— Кому ты здесь чешешь? — стало почему-то смешно. — Скажи честно, что очень хочется выпить, а не на что. Я пойму. А ты мне про «писания» рассказываешь...

— Ну что вы, мне правда не на выпивку. К сестре доехать...

— Брешешь, — Андрей внимательно посмотрел в глаза мужику.

— Нет, — коротко ответил тот.

Андрей пригляделся. Рабочая спецовка, но чистая и не рваная. Пакет в руках. Немолодое лицо, потрёпанное, но не испитое, и глаза... Мужик продолжал смотреть на него прямо, не моргая и не отводя взгляда, но без нахальства. Просто смотрел.

Андрей сунул ему мятую пятёрку, которую, конечно же, давно держал наготове. «Ради Христа» — это пароль. Нельзя не дать. Но никто не сказал, что нужно при этом быть доверчивым простачком...

Важное дело, по которому понадобилось выйти из храма, оказалось, как и положено, мелким и пустым и было только поводом, чтобы выйти. Но чтобы признаться в этом себе самому, понадобилось всё-таки выйти. Андрей вернулся в «тоннель».

Мужичок стоял и разглядывал информацию на противоположной стене. Там висела реклама паломнических поездок, напоминание о том, что разговаривающим в храме посылаются скорби, и выполненный в лучших традициях агитпропа плакат. На плакате была изображена простоволосая женщина в брюках и короткой маечке, перечёркнутая жирным красным крестиком. Рядом такими же крестиками были перечёркнуты мобильный телефон и почему-то — собака.

— Так ты говоришь, что Писания читал? — весело спросил мужичка Андрей.

— Да не, я вот... читаю, — не понял тот.

— Я говорю, Евангелие читал? Про мельничный жернов? Знаешь, что если кто обманывает детей, тому надевают на шею мельничный жернов — и в реку? А тут все как дети...

Мужик очень серьёзно, без тени улыбки ответил:

— Что вы, это же большой грех.

Андрею стало неловко и стыдно за свою весёлость. Помолчали.

Потом мужик спросил:

— А вы часто ходите в церковь, верите, интересуетесь?

— Ну а почему же я здесь?

— А вот скажите, как эти слова понимать: «Се, стою у дверей и стучу»?

«Он что, издевается?» — подумал Андрей.

— Ну а как ещё это можно понимать...

— Это значит, в душу стучит, да? Да? Правильно? — его удивительные глаза просто... лучились. Именно так — лучились.

— Правильно.

Андрей подумал, что психолога из него так и не получилось. Мошенник этот мужичок или нет, он так никогда не узнает. Да и не хотелось уже. Он сказал:

— Ладно. Ты прости меня, больше ничем помочь тебе не могу.

— Что вы! Спасибо вам.

А потом Андрей вдруг неожиданно для себя протянул мужику руку. И тот её пожал. Это не была рука попрошайки. Он хорошо знал такие руки. Это было сильное, жёсткое и шершавое мужское рукопожатие. Такие руки знают, что такое труд, причём с самого детства знают.

Андрей вошёл в храм и тут поймал себя на мысли, что стоящий в «тоннеле» ни разу ему не «тыкнул». Хотя и был на вид лет на пятнадцать старше. Стало совсем гадко на душе. Но это была уже другая гадость. Не утренняя. Хорошая гадость.

А потом была проповедь и уж совсем нереальная вещь: батюшка вдруг заговорил о милосердии, хотя Евангелие в тот день было о другом... Андрей подумал, что так бывает только в приторных книжках с елейными неправдоподобными историями о вдруг покаявшихся грешниках. А потом разозлился сам на себя. Но и это уже была другая злость... А ещё спустя минуту думал о том, что тому, в «тоннеле» (нет, не в тоннеле, в притворе) — нужно бы дать не пятёрку, а двадцатку, её должно хватить на электричку до сестры...

Мужичка в притворе уже не было. Не было и во дворе, и на улице не было видно. Как и положено по законам приторно-елейного жанра. «Я Писания знаю», — вдруг вспомнил Андрей и улыбнулся. Первый раз за уже прошедшие полдня — искренне и радостно.

Замок двери в машине опять заело, сигнализация слабо пикала, но дверь не открывалась. Андрей стал стучать по двери возле замка, одновременно пытаясь повернуть ключ. Дверь долго не поддавалась, и он всё стучал, стучал... А потом зазвонили колокола.