Осень. Мгновение — и солнце закрыто, словно на небе кто-то резко задёрнул штору, и узоры золота остались без жизнеутверждающей подсветки. На мой подоконник прилетела умирать пчела — коричневая, как листья несчастных жухлых киевских каштанов, — медленно перебирает лапками. Внизу, на лавочке, сидит бабушка. Её лицо светлое и высохшее, как осень.

Мой кот, промурчав рядом со мною четырнадцать осеней подряд, умер 6 апреля, весной. В день рождения моей мамы. Уже осень. А моя боль не стихает.

Боль утраты не проходит насовсем — как не проходит даром всякий хороший урок. Её острота со временем уменьшается, но надо же ей где-то жить? И она квартирует в брёвнах рёбер. Кто сказал, что эту боль нужно выгонять любыми способами? Кто сказал, что она должна исчезнуть? А может быть, так Бог учит нас держать улыбку — преодолевая накал этой боли? Может быть, так в нас развивается мускул, на котором крепится отзывчивость?

Ветер отворачивает небесную занавеску, и на секунду солнце освещает виноград на балконе. Жёлто-золотые ягоды просвечиваются, выдавая тёмные зёрна внутри. Может быть, точно так же улыбка покрывает тайные мысли сердца. Виноградная лоза. Символ Вечности.

Я любила фотографировать своего бело-рыжего кота здесь, на балконе, осенью, когда поспевал виноград. На последних снимках кот уже словно побит молью, сгорблен и смотрит на меня как-то виновато. Приписывать человеческие свойства тем, кого мы приручили, — легко. Тяжело с ними прощаться, потому что тяжело прощаться со всеми, кто тебя бесхитростно любил и доверчиво обнимал.

Как ни готовься к смерти — а готов к ней не будешь. Она обнажает правду, как хирург. Живая плоть, какая же ты беспомощная и жалкая!

Что будет с бабушкой, я знаю, потому что верую и исповедую: Христос воскрес!

А что будет с моим котом?

Осень. Трогательное существо, маленькое, меньше самой маленькой виноградины, умирает на подоконнике. Видно каждую пушинку на полосатой спинке. Как ни готовься, готов не будешь. Она жила месяц, проделала путь от цветка до цветка, равный земному экватору, чтобы собрать мне вон тот литр мёда. Мёд хранит в банке цвет её заката, пчела старательно перебирает лапками, будто стремится отползти от невидимой последней черты. Указательным пальцем достаю густую каплю мёда и кладу ей в изголовье. Напоследок.

Да что она такое? Букашка! И если бы ужалила меня, разве я не прихлопнула бы её мухобойкой?

Мой кот открыл мне, как человек бессердечен к чужой свободе, к чужой природе. Нет, кот ни разу не сбегал — наоборот, он нервничал, когда я выносила его из дома. Ловил синичек, прячась в винограде. Кусал меня до крови, когда тестостерон сводил его с ума. Учил меня отличать главное от неглавного, когда я унывала. Учил одним только своим настойчивым приветствием, словно команду давал: «Не ныть! Кормить!»

Мой кот делал меня лучше. Потому что о нём нужно было заботиться, не ожидая награды. С ним я навыкала быть терпеливой и отзывчивой по отношению ко всем, кто мог исподтишка царапнуть без всяких очевидных причин.

Всё должно было случиться как-то иначе. Мы должны были жить вместе, под сводом его норвежского леса и никогда не умирать — я и кот. Оттого и больно, что существует воспоминание о том зелёном мирном месте...

Что бы было, если б я умерла первой в нашей тесной однокомнатной квартире? Может быть, через неделю он отгрыз бы мне нос... Я похоронила кота в посадке. Точнее, кум меня поставил под дерево и закопал мешок с тельцем. Квартира стала ужасающе пустой. Кого теперь любить — чтобы так же открыто, безоглядно и нелицемерно? От всех я жду какой-то похвалы, оценки, уважения, восхищения. Подспудно жду, всегда. Со всеми я хорошая. С Кинюсей я такая, как есть на самом деле. Он продолжает делать меня лучше. Он показал, что людей любить по-настоящему я ещё не умею. А кота своего я люблю каким-то недоступным и простым инстинктом. Или мне так кажется? Почему я не соглашаюсь с его смертью? Жизнь его принимала, а смерть?

Жизнь и смерть. Весна, лето, осень, зима. Осень — очей очарование? Роскошный покров астр и хризантем. На могиле лета?

Бабушки нет, лавочка пуста. Сколько ещё любимых придётся похоронить! Любимых и неповторимых, порученных Богом. Смерть — это измена жизни. Изначально её не должно было быть! Поэтому так больно.

Кота больше нет. Могу ли я просить у Господа встретить своего кота после всего? Что будет с бабушкой — я знаю достоверно, я понимаю, что нужно делать: нужно молиться, нужно помнить, нужно верить. Но что будет с пчёлами, птицами, цветами, котами и облаками? Пусть они не такая жизнь, как бабушка, но как они пропитаны жизнью, как полны ею! Именно поэтому так больно, когда они исчезают. Смерть любимого человека не отнимает надежды, благодаря Воскресению Иисуса Христа. Участь животного после смерти оставляет в опустошающем неведении... О Господи! Как мучились ветхозаветные люди и мучаются все не верящие в жизнь вечную!

Это боль категорического несогласия с пустотой. Это боль от ощущения своей беспомощности перед её ранящим фактом. Чтобы не утонуть в этой боли, в печалях осени, нужно опереться на что-то очень жизнестойкое, всемогущее. Как Бог. Только с Ним эта боль может стать не удавкой, но путеводной нитью. Только с Ним эта боль может стать камертоном, чувствительной кожей, чтобы нащупывать, чтобы резко и безошибочно ощущать, каким нужно быть, чтобы попасть туда, где обещаны встречи, где нет разлук.

Три мысли помогли мне пережить болевой шок после смерти кота.

Первую высказал мой духовник: «Молиться о нём не надо. У животных нет грехов. И, исходя из своего священнического опыта, могу тебе сказать, что все творения Божии просто так не исчезают».

Вторую, в поисках слов, которые помогут с катушек не слететь, я вычитала на сайте одного монастыря. Оказалось, что вопрос, как относиться к своему страданию по умершему домашнему животному, волнует множество людей. Вот как ответил священник: «Сейчас вам предстоит испытание — проверить, кого вы любите больше: Бога или свою собаку». Это обличение отрезвило меня, как ледяная вода спросонок. Если не любишь Бога больше всего на свете — идолом твоим может стать облезлый старый кот...

И третью поддерживающую мысль, по ссылке того же сайта, я нашла в произведении Клайва Льюиса «Страдание», вот она: «Мне кажется (если я неправ, богословы меня поправят), что в каком-то смысле животное обретает „я“ в хозяине. Человека можно понять лишь в его связи с Богом. Животных можно понять лишь в связи с человеком и, через человека, с Богом. Бессмысленно и думать о животном отдельно и спрашивать, освятит ли или воскресит ли его Господь. Рассматривать его надо в том совокупном контексте, в котором животное приобретает свою „самость“, а именно в контексте „добрых-хозяина-и-хозяйки“... Потому мне и кажется возможным, что некоторые животные обретают бессмертие не сами по себе, а в бессмертии хозяев».

Из третьего дерзновенного предположения следует, что если я не приложу все усилия, чтобы попасть к Богу в рай, все, кого я приручила, погибнут вместе со мною. В таком случае эта священная ответственность призывает меня к неусыпной борьбе со злом. И после смерти мой кот помогает мне становиться лучше.

Но всё это только досужие рассуждения. Как будет на самом деле, Господи, с малыми сими?

Прости, Боже мой, Творец всего сущего, за мою, возможно, безумную просьбу — но прошу Тебя о встрече со всем живым, что служило мне, о чём я заботилась, благодаря чему училась прощению и состраданию, со всеми, кого Ты наполнял Своею любовью до краёв и так окружал ею меня!

Господи, о чём бы я ни просила — всё оказывается отчаянной и непримиримой борьбой со смертью.

Чайник диким пронзительным свистом приказал жить немедленно, здесь и сейчас. На кухне снова повсюду настойчивое осеннее солнце. На подоконнике пусто. Нет ни пчелы, ни капли мёда, которую я с глубокой скорбью водрузила ей в изголовье. Она не умирала, она проголодалась. Подкрепилась — и была такова. И мне стало так смешно от того, какой непонятливой и самовольной дурочкой можно быть в ладонях у этой сложной, таинственной Божией Вселенной.