Революция, ты научила нас
Верить в несправедливость добра.
Ю. Шевчук

Мужик жил медленно и привычно. Работал тяжко и простую пищу ел со вкусом. Рассвет встречал с петухами и на закате засыпал вместе с умолкнувшей скотиной. Мочил ноги в утренней росе и снисходительно прятал улыбку в бороду, глядя на чумазых детей, бегающих по тёплой пыли двора. Потом внезапно пришёл из города сухощавый и умный человек со злыми глазами. Он стал горячо и гневно говорить о том, что жизнь несносна. О том, что счастье есть, оно близко и за него стоит начать войну прямо с завтрашнего дня. Он говорил о сияющих городах будущего и о всеобщем равенстве. Мужик слушал его вначале рассеянно. Затем стал вслушиваться и думать. А через несколько дней он не пошёл в поле. Он возненавидел свою жизнь, всю, до донышка, и захотел другую. Мужик взял в руки вилы и пошёл убивать барина.

Это — революция.

Революция — это вера в счастье, которое географически находится где-то «там», а во времени избрало для обитания «завтра». Ради этих «там» и «завтра» революция требует сжечь всё, что «здесь», и распять всё, что «сегодня». Будь она проклята за всё, что она сделала, за все свои декреты и гильотины. Будь она проклята за свой лжехристианский пафос, за всю свою теорию и практику, догматику и аскетику. Но пусть будут помилованы те, кто не устоял перед её натиском и кого затянуло в её глубокую воронку, подобную омуту на воде.

Завтра обманутые крестьяне будут жечь усадьбы. И завтра едва умеющий читать рабочий под действием прокламаций начнёт выворачивать из мостовой своё оружие — булыжник. А сегодня обедневшие дворяне ещё пьют на террасах чай, ещё мечтают о нездешней любви и бренчат на расстроенных гитарах. Они поют о том, как в «измученной груди» бушуют «роковые страсти». Закрывая глаза, они поют «Отвори потихоньку калитку», а прислуга уже глядит на них исподлобья, и уже не спешит явиться по первому зову. Скоро слова «ступай, милейший» или «поди прочь, болван» исчезнут из лексикона. Их место займёт фраза, унесённая с митинга, и крепкое словцо из подворотни.

Но редкий барин сегодня чувствует это, и завтра жизнь будет наказывать его за бесчувствие.

Революция — это женщина. Больше того, она — языческая богиня. На её шее, как у богини Кали, ожерелье из черепов. Пощады она не знает. Вся она — смесь одинаково ненасытных жестокости и сладострастия. Чаша мерзостей в руках вавилонской блудницы из Апокалипсиса — не полна ли именно этой смесью? Когда чужие дети были сожраны, а ненасытное чрево ещё не наполнилось, с какой холодной жестокостью она стала пожирать собственных исчадий! И зря они плакали перед её немигающим взглядом, зря клялись ей в верности, зря вспоминали о своих заслугах перед ней. Она сожрала их всех одного за другим. Сожрала со вкусом, разгрызая черепа, перекусывая позвоночники, сыто отрыгивая на виду у тех, кто ожидал своей очереди...

Сколько энергии высвободила эта сатанинская пляска. Если расщепить атом, то высвобожденной энергии хватит, чтобы расщепить находящийся рядом другой атом. А тот, в свою очередь, расщепит следующий. Реакция станет цепной, и что из этого выходит, знают все родившиеся во второй половине XX века.

Если растлить душу одного человека, то энергия разложения будет способна отравить и разложить другую, рядом находящуюся душу. Эта реакция тоже может быть цепной. И если Пирогов называл войну «эпидемией травматизма», то можно назвать революцию «эпидемией душевного растления».

Сколько поколений жителей Хиросимы будут болеть от того злосчастного взрыва? И сколько наших поколений ещё будет болеть от последствий той эпидемии, вспышка которой надолго окрасила небосклон в красный цвет?

Может, не надо об этом думать? Может, это уже то прошлое, которое не стоит ворошить? Не думаю. Если событие это изменило жизнь всего, без исключения, мира, то разве можно, оглядываясь назад, его не заметить? А заметив, разве можно его не рассмотреть пристально? Да и разве, случись всё сегодня, не нашлось бы в нынешнем «человеческом материале» вдоволь горючего вещества для подобного пожарища?

Как только в воздухе запахнет погромами и грабежами, неизвестно из каких щелей в огромном количестве выползают хамы и подонки. Все те, кто обижен на жизнь; все те, кто завидует ближнему; все непризнанные гении, все достойные лучшей доли. Все те, кто давно знал, что во всём виноваты — в зависимости от ситуации — капиталисты, коммунисты, евреи, негры, христиане — кто угодно. Подобного элемента было полно в 17-м году, полно его и сегодня. Причём полно и у нас, и в любой другой стране.

Неужели мне не вглядываться в черты этого дракона? Он издох, но вдруг он отложил яйца? И вдруг эти яйца уже трескаются под напором изнутри?

К кому-то революция пришла из недр его повседневной жизни. Спустилась с чердака, выбежала из его собственной спальни, пьяная, выползла из дворницкой. А к кому-то она пришла в виде экспортного товара (была же такая теория «экспорта революции»). Но не надо винить других, не надо называть других обманщиками или оккупантами. Революция, как сифилис, передаётся только интимным путём. Неважно, кто заболел первым. Если ты тоже болел, значит, ты тоже развратник.

Можно плеваться в революцию латышской слюной, грозить ей немецким кулаком, жаловаться на неё, плача украинскими слезами. Зря. Поздно. Сами во всём виноваты. Все!

Они были лучше нас, те, кто пережил две мировых, одну гражданскую, продразвёрстку, стройки века, лагеря, психушки, скудную жизнь без всякой перспективы. Если бы это легло на наши плечи, история закончилась бы на нас. Мы бы этого не вынесли. Мир и не должен был это вынести. Он должен был кончиться, и революция делалась сознательно, как рукотворный конец истории. Но чудище просто захлебнулось кровью и остановило своё победное продвижение. При этом кровь многих жертв была столь обжигающе чиста, столь не похожа на химический состав обычной грешной крови, что чудище почувствовало дурноту. Оно, привыкшее питаться грязью, грехом и прахом, отравилось съеденной чистотой. Поэтому мир продолжает жить, и дети катаются на каруселях, а мамы, улыбаясь, наблюдают за ними.

Я не могу представить войну. И не хочу представлять. Но я могу представить неожиданный стук в дверь среди ночи. Могу представить, как вскакивают с кроватей и покрываются липким потом жители дома, под утро услышавшие визг тормозов у своего парадного. И разлука с близкими, мучающая до тошноты, и вся страна, поющая блатные песни, потому что полстраны в лагерях. Это и многое другое я могу представить. И не надо мне говорить, что это не повторится. Не надо. Потому что революции, как скользкие гадины, выползают из развратного либерального чрева, а мы влюблены в либерализм. Потому что притуплённые удовольствиями нервы требуют особых наслаждений. И конечный предел наслаждений для грешника — это дикое насилие и невообразимый разврат. А потом — самоубийство. Всё это, собственно, и есть революция, если лишить её шутовского наряда, сшитого из громких фраз.

Из газетных хроник и телевизионных репортажей мне видно, что мир болен именно этим.

Тебя, революция, извиняет только твоя неизбежность и, может, ещё твоя безликая суть. Ведь ты и вправду — «призрак, бродивший по Европе», а теперь уже и по всему миру. Но это не извиняет твоего идейного творца и вдохновителя. Он уже справедливо проклят Богом, и ничто, кроме огненного озера, его не ждёт. И это не извиняет твоих рекрутов, которые готовы лить чужую кровь и чью кровь ты сама прольёшь непременно.

Я помещаю свой чернильно-бумажный крик в пустую бутылку и запечатываю горлышко сургучом. Быть может, носимая волнами, она ударится о борт парохода, плывущего в светлое будущее. Может быть, из любопытства её выловят, распечатают и прочтут содержимое.

Адреса своего я в письме не оставлю. За мной плыть не надо. Надо только прочесть письмо. Пусть не всем. Пусть только в кают-компании. А вдруг капитан заинтересуется содержимым и на следующее утро изменит курс.