Тому, кто хочет исполнить заповедь о любви к ближнему, прежде всего нужно настроить свой ум и сердце, чтобы в каждом человеке видеть образ Божий, и помнить о том, что он так же любим Богом, как и ты сам.

Впрочем, вряд ли такими рассуждениями были заняты герои повести «Старик и море». Без напускной философии здесь обнажены сильные человеческие чувства. Это история о любви, история победы смирения и кротости над тщеславием и гордостью, история об истинной красоте старости.

В интеллигентских квартирах на закате советской поры можно было увидеть портрет Хемингуэя. Что делал этот американский писатель на наших советских обоях? Воплощал идеал человека. Журналист, побывавший в самых горячих точках планеты, путешественник, охотник и рыболов (если охота — то сафари, если рыбалка — то в океане), знаток корриды, боксёр, бейсболист, автор популярнейших романов, он был похож на своих героев — несломленных людей, в крайне тяжёлых обстоятельствах сохраняющих мужество и достоинство.

Вот и «Старик и море» вроде бы о том же. И подсказка об «идее произведения» есть в тексте: «Человека можно уничтожить, но его нельзя победить».

И то, что это роман-притча, — общее место. Единоборство с рыбой — единоборство с жизненными испытаниями.

И о «подводной части айсберга» не умолчал никто, кто хоть несколько слов сказал о Хемингуэе: за «телеграфным стилем», нарочитой простотой и лаконизмом в обрисовке внешних событий — глубина, как огромная ледяная гора под водой, из которой на поверхности лишь малая часть.

Но ко всему этому общеизвестному хочется добавить, что в «Старике и море» Хемингуэй поднялся гораздо выше своего стоицизма. Это далеко не единичный случай, когда произведение больше и значительнее автора. Вспоминается «нобелевская» лекция Бродского. То, что он говорит о поэзии, можно расширить на хорошую литературу вообще: «Это колоссальный ускоритель сознания, мышления, мироощущения».

Думается, что повесть эта о любви и о том таинственном свойстве, которое зовётся смирением. Начнём с любви.

Старик (его хочется называть именно так, хотя мы знаем, что имя его Сантьяго) вызывает не сострадание, а любовь. Его любит мальчик, который несколько раз ходил с ним в море учиться рыбачить, пока родители не отправили его на другую, более удачливую лодку. Его любим мы. Искусство редко изображает стариков так, что они вызывают любовь. Разве что у Рембрандта и Достоевского. А чаще — пусть даже тёплая, но снисходительность. К старику у Хемингуэя снизойти нельзя. Вот как описана любовь к нему мальчика в начале повести:

«Когда мальчик вернулся, солнце уже зашло, и старик спал, сидя на стуле. Мальчик снял с кровати старое солдатское одеяло и прикрыл им спинку стула и плечи старика. Это были удивительные плечи — могучие, несмотря на старость, да и шея была сильная.

— Не снимай одеяло, — сказал мальчик. — Покуда я жив, я не дам тебе ловить рыбу не евши.

„Надо припасти ему воды, мыла и хорошее полотенце, — подумал мальчик. Как я раньше об этом не подумал? Ему нужна новая рубашка, зимняя куртка, какая-нибудь обувь и ещё одно одеяло“».

А в конце повести, когда старик вернётся со скелетом огромной рыбы, которую объели акулы, вернётся через несколько дней с до костей изрезанными леской руками, Хемингуэй напишет о любви мальчика иначе:

«— Как он себя чувствует? — крикнул мальчику один из рыбаков.

— Спит, — отозвался мальчик. Ему было всё равно, что они видят, как он плачет. — Не надо его тревожить».

А любовь старика обнаруживает себя постоянным рефреном в его мыслях далеко в море: «Жаль, что мальчика нет со мной»... «Если бы только мальчик был здесь!»

Но главное в другом. Убив первую акулу, старик, по воле автора, думает о непобедимости человека, а через страницу, когда продолжается с небольшими затишьями его битва с акулами, к нему приходит другая мысль: «Не обольщайся, старик. Мальчик — вот кто не даёт мне умереть».

Вынести невыносимое и преодолеть невозможное старику даёт любовь к мальчику, а не горделивая верность человеческому достоинству, мужеству и возможностям человека. В «подводной части айсберга» обнаруживается тёплое течение.

Старик не только далёк от каких-либо горделивых вызовов судьбе — Хемингуэй наделяет его таинственным и непостижимым свойством — смирением.

«Он был слишком простодушен, чтобы задумываться о том, когда пришло к нему смирение. Но он знал, что смирение пришло, не принеся с собой ни позора, ни утраты человеческого достоинства».

В другом переводе мне доводилось встречать слово «покорность». Я не знаю, как у Хемингуэя. «Покорность» вполне логична для стоицизма. Ещё у античных стоиков бытовала фраза «Судьба умного ведёт, а глупого тащит». Но при таком переводе на страницу, как сумерки, опускается безысходность, и вспоминается, что Хемингуэй — один из писателей, которых называют «потерянным поколением».

Примем слово «смирение». Действительно таинственное свойство. Смиренными в Ветхом Завете названы пророк Моисей и царь Давид. Уже сами эти имена не дают нам всё упростить и всего лишь елейно склонять голову.

Давайте попробуем приблизиться к пониманию, как пришло к старику смирение и в чём оно заключается, не претендуя исчерпать или хоть в какой-то мере раскрыть эту тайну как таковую.

Когда-то, в молодости, у него было прозвище Сантьяго-чемпион. Оно появилось после того, как однажды он состязался с могучим негром, самым сильным человеком в порту.

«Они просидели целые сутки друг против друга, уперев локти в черту, проведённую мелом на столе, не опуская рук и крепко сцепив ладони. Каждый из них пытался пригнуть руку другого к столу. А на рассвете, когда люди стали требовать, чтобы судья объявил ничью, старик внезапно собрал последние силы и стал пригибать руку негра всё ниже и ниже, покуда она не легла на стол. Потом Сантьяго участвовал ещё в нескольких состязаниях, но скоро бросил это дело. Он понял, что если очень захочет, то победит любого противника, и решил, что такие поединки вредны для его правой руки, которая нужна ему для рыбной ловли».

А ещё в повести шесть раз упоминается, что старику снятся львы.

«Ему теперь уже больше не снились ни бури, ни женщины, ни великие события, ни огромные рыбы, ни драки, ни состязания в силе, ни жена. Ему снились только далёкие страны и львы, выходящие на берег. Словно котята, они резвились в сумеречной мгле, и он любил их так же, как любил мальчика». «Ему приснилась длинная жёлтая отмель, и он увидел, как в сумерках на неё вышел первый лев, а за ним идут другие; он опёрся подбородком о борт корабля, стоящего на якоре, его обвевает вечерний ветер с суши, он ждёт, не покажутся ли новые львы, и он совершенно счастлив». И последняя фраза текста: «Ему снились львы». Зачем это в повести? Сам старик спрашивает: «Почему львы — это самое лучшее, что у меня осталось?»

Думается, что это рассказ о той красоте состоявшейся старости, когда из души ушли страсти: и страх, и вожделение, и тщеславие, и злоба, и даже пронзительность печали по умершей жене. У старика получилось быть в лучшем смысле как дети — и сны у него детские.

В нём нет наглой уверенности в себе. При всём своём огромном опыте и умении он чувствует себя учеником в море:

«Кое-чему я научился, — подумал он. — Пока что я с рыбой управляюсь».

Этот человек, поймавший рыбу, которая много больше его лодки, сражавшийся с акулами сначала гарпуном, затем ножом, привязанным к веслу, затем дубинкой и, наконец, обломком румпеля, этот человек, изрезавший себе ладони леской до костей, не только не чувствует себя героем — он не жалеет себя даже в мыслях. Он приводит себе на ум «великого Ди Маджо» — бейсболиста. Он читал в газете, что у того пяточная шпора, причиняющая боль. И, задавая себе вопрос, выдержал ли бы он такую боль, отвечает: «Почём я знаю!»

Старик испытывает к миру, окружающему его, уважение и тёплую любовь. Он даже отдалённо не чувствует себя ни хозяином, ни центром мира.

«Мысленно он всегда звал море la mar, как зовут его по-испански люди, которые его любят. Рыбаки помоложе, из тех, кто ходит на моторных лодках, называют море el mar, то есть в мужском роде. Они говорят о нём как о пространстве, как о сопернике, а порою даже как о враге. Старик же постоянно думал о море как о женщине, которая дарит великие милости».

«Он питал нежную привязанность к летучим рыбам — они были его лучшими друзьями здесь, в океане. Птиц он жалел, особенно маленьких и хрупких морских ласточек». «Он любил зелёных черепах за их изящество и проворство».

«Ты губишь меня, рыба, — думал старик. — Это, конечно, твоё право. Ни разу в жизни я не видел существа более громадного, прекрасного, спокойного и благородного, чем ты».

«Рыба — она мне друг, — сказал он. — Я никогда не видел такой рыбы и не слышал, что такие бывают. Но я должен её убить. Как хорошо, что нам не приходится убивать солнце, луну и звёзды».

О «Старике и море», пожалуй, всё. Но ловлю себя на том, что мне не хочется расставаться со стариком. Их не много в литературе, людей, чья старость красива. Думаю, в жизни их больше. Пусть со временем, через много лет, вам, дорогие читатели, будут сниться львы, стрижи или бабочки. А любить тех стариков, которых посылает вам Господь, любить так, как мальчик, пусть у вас получится уже завтра.