Трудно переоценить вклад протопресвитера Александра Шмемана в историю современной Церкви. В советское время многие ждали с нетерпением его запрещённые здесь радиопередачи. И как ни пыталась советская власть глушить радиообращения пастырей к пастве гонимой Церкви, голоса протопресвитера Александра Шмемана и протоиерея Александра Киселёва на волнах радио «Свобода», а также протоиерея Виктора Потапова, архиепископа Иоанна (Шаховского), епископа Василия (Родзянко) на волнах «Голоса Америки» были услышаны очень многими по эту сторону «железного занавеса» и многих обратили к вере. Невозможно не отметить и вклад отца Александра в становление православия в Америке. На посту декана Свято-Владимирской семинарии он развивал православное образование в США, способствовал признанию канонической автокефалии Православной Церкви в Америке (до того — Северо-Американской митрополии). Огромную роль Шмеман сыграл и в развитии православного богословия, оставив вдохновенные и глубокие работы по литургике и истории Церкви. О выдающемся пастыре XX века мы беседуем с его сыном Сергеем Александровичем Шмеманом, талантливейшим писателем и журналистом, лауреатом Пулитцеровской премии и премии «Эмми».
— Протоиерей Иоанн Мейендорф, друг и коллега протопресвитера Александра, охарактеризовал путь своего товарища как «жизнь с избытком». В чём проявлялся, на ваш взгляд, такой избыток, возможно, вспомните какие-то истории из биографии отца Александра, хорошо иллюстрирующие эту «избыточность»?
— Мой отец прожил очень наполненную жизнь. Он интересовался очень многим: политикой, литературой, социальными процессами и т. д. Например, прекрасно разбирался в творчестве английских, американских и французских поэтов... Любил жизнь. Когда мы бывали на даче в Канаде, он всегда затевал торжественные прогулки. И с ним нам, детям, хорошо, отрадно было проводить время. Отец умел делать из самых обычных моментов повседневности радостный праздник. Например, на обыденные прогулки мы одевались как на пиршество. Он любил походы с семьёй в кино, театр.
Но всем для него была Церковь. И мы все принимали активное участие в церковной жизни. Перед Пасхой, в Великую Субботу, мы, дети, приходили в храм, чтобы подготовить его, убрать. И нас всех он словно втягивал в водоворот своей очень бурной жизни.
Раз в неделю он ездил в Нью-Йорк, чтобы записывать свои передачи на радио «Свобода». И эти поездки для него всегда были счастьем. Уже потому, что он мог обращаться к слушателям за «железный занавес». Даже просто потому, что мог ездить в Нью-Йорк. Отец очень любил этот город (вообще города, тот же Париж).
Жизнь с ним была всегда нескучная, наполненная и всегда радостная.
— У отца Александра в дневниках много заметок о сущности и проблемах сферы образования, а каким воспитателем, отцом он был дома? Каков был его стиль общения с вами, детьми? Что для него было важно в этом общении, в общении с внуками?
— Я и мои сёстры не были какими-то трудными детьми, подростками: учились нормально, даже хорошо, поэтому у отца не было каких-то особых трудностей с нашим воспитанием. Отец воспитывал нас чаще личным примером. Он с матерью не заставлял нас ходить в церковь. Они ходили сами, и нам, глядя на них, тоже хотелось туда пойти. Я мальчишкой очень любил прислуживать в алтаре, потому что было уже тогда ощущение, что ты принимаешь участие в большом Событии. Никогда мы не ощущали давления со стороны родителей. Домашнее воспитание у нас было скорее не в правилах и ограничениях, а личным примером. И радостью.
— От каких искусов и соблазнов родительской практики воспитания он предостерегал вас?
— Я иначе бы расставил акценты и не сказал бы, что он нас «предостерегал». Он не от чего-то нас уводил — скорее вёл нас к чему-то важному.
Например, его любовь к Нью-Йорку. Я написал предисловие к его скриптам для радио «Свобода», где отметил, как в этих поездках он любил где-то просто остановиться в уличном кафе, съесть сосиску, побеседовать с кем-то. Умел быть благодарным Богу за такие простые моменты.
И вот к этому он нас вёл (например, к благодарности), а не пытался нас от чего-то предостеречь.
— Какие самые яркие воспоминания протопресвитера Александра студенческих лет, периода учёбы, которыми он любил делиться?
— Отец учился в Париже (кажется, не в Сорбонне, хотя это учебное заведение часто указывают в биографических справках о нём; возможно, я ошибаюсь). Воспоминаний тех лет сохранилось много, да и он с удовольствием ими делился. Он невероятно любил Париж: знал все его улицы и переулки, много ходил пешком по этому городу. Это было военное время. Денег не было. Город пустовал (машины не ездили и пр.). И хотя это было тяжёлое время оккупации, молодость всегда незабываема.
Впоследствии он минимум раз в год ездил в Париж, навещал мать, брата. И вновь и вновь любил возвращаться в любимые парижские места, места своей юности. Встречался в полюбившемся с молодости кафе Deux Magots с Никитой Алексеевичем Струве, своим близким другом, недавно скончавшимся, и со многими другими друзьями и коллегами.
— Свойственно ли было отцу Александру делиться воспоминаниями с близкими, возвращаться к прошлому? Или ему комфортнее было излагать эти воспоминания письменно, в дневнике? Что для него значила эта работа памяти?
— Для нас это тоже интересный вопрос. Ведь до смерти отца мы не знали, что он ведёт дневник. Я думаю, что он готовился написать творческую автобиографию.
В семейной жизни отец, конечно, часто предавался воспоминаниями, делился пережитым опытом. Но всё-таки он был человеком, который жил скорее настоящим, «здесь и сейчас». Здесь показателен его переезд в Америку. Он мог остаться во Франции, быть профессором в Свято-Сергиевском институте, где им дорожили. Но для отца США — это новый мир для православия. Для него было важно нести православие именно в эту новую среду. И в этом было принципиальное отличие отца от многих эмигрантов, которые словно «застряли» в прошлом, идеализировали царскую Россию и жили тоской по утраченному. Отец тепло вспоминал детство, молодость, но для него самое важное всегда совершалось в настоящем.
Его приглашали читать лекции, наверное, в каждый штат: он был очень популярен не только среди православных. Отец много путешествовал по США, Канаде, Мексике, Японии, в общем, и по всему миру. Вёл очень активную, деятельную жизнь.
— Отец Александр писал об «удушающей атмосфере в Богословском институте», что явилось одной из причин его эмиграции в США (помимо сурового быта). Почему? Что позитивного вспоминал о годах работы в этом учебном заведении ваш отец? С кем из коллег по Свято-Сергиевскому институту он поддерживал общение?
— Институт очень важен не только в его жизни, но вообще в истории современного православия. Ведь здесь митрополит Евлогий собрал уникальный коллектив гигантов богословия. Институт сыграл огромную роль в жизни отца, формировании мировоззрения, определил его будущее во многом. Это было продолжение той великой традиции православного возрождения, которая началась уже с Собора 1917 года.
— Как одесситка не могу не коснуться сюжета дружбы протопресвитера Александра и протоиерея Николая Афанасьева. Отец Николай оказал важное влияние на формирование евхаристической экклезиологии отца Александра, да и по-человечески, очевидно, был крайне близок и дорог ему (неслучайно фотография Афанасьева висела в его кабинете). Общались ли они после эмиграции вашей семьи в США? Если да, то сохранились ли письма, не планируете ли их издавать?
— К сожалению, о письмах ничего не могу сказать. Я уверен, что, безусловно, поддерживали связь, переписывались. Отец написал свою диссертацию («Введение в литургическое богословие» — А. Г.) уже в США, потому, вероятно, обсуждали литургические проблемы в письмах и пр. Однако для публикации у меня нет никаких конкретных материалов.
— C 1962 года и до конца жизни отец Александр был деканом Свято-Владимирской семинарии. Каким, в его представлении, должно было быть идеальное духовное учебное заведение? Как реформировал он семинарию?
— Отец Александр видел две функции семинарии. Во-первых, семинария превратилась в центр американского православия. В США к тому времени было уже четвёртое, пятое поколение православных. И это было уже не эмигрантское православие, а американское. И семинария превратилась в очаг миссии православия в Америке. И в октябре устраивали ежегодную встречу в семинарии православных со всей Америки. Ставили палатки, где семинаристы давали концерты, показывали здание семинарии, описывали семинарскую работу и вообще жизнь Православной Церкви в Америке. Этот день давал людям возможность осознать себя членами большого, важного дела. Очень значимо было то, что в 1962 году семинария переехала в достойное помещение (ранее размещалась в арендованных нью-йоркских квартирах).
С другой стороны, отец Александр очень строго готовил священников — почти как военных офицеров. Они ходили в подрясниках, посещали все службы и пр. Дисциплина в семинарии была очень строгой.
Вместе с тем к учёбе в семинарии привлекались всё больше женщины как будущие регенты, преподаватели.
Таким образом, он видел две задачи Свято-Владимирской семинарии: нести Америке православие, показывать, что оно представляет в современном мире; и в то же время строго готовить священнослужителей.
— С людьми какого возраста отец Александр чувствовал себя наиболее комфортно и органично в общении (детьми, подростками, молодёжью, людьми зрелого или пожилого возраста)?
— Мой отец общался очень свободно с людьми разных поколений. Например, летом на дачу в Канаде к нам приезжали в гости семьи с детьми. Мы собирались на богослужения в часовне святого Сергия, пели в хоре, отец преподавал Закон Божий. Общался с детьми он очень естественно и непринуждённо.
У отца есть его известная книга для молодёжи «За жизнь мира», основанная на материале одной из лекций 1969 года, прочитанной для аудитории молодых христиан. Готовясь к выступлению, отец Александр написал этот текст. И до сих пор, когда меня спрашивают: «Что посоветуете почитать молодому человеку?» — я называю этот труд. Книга сегодня переведена на украинский, русский и другие языки. Поэтому и общение с молодёжью было очень органично для отца. Да и с людьми всех других возрастов.
— Были ли совместные какие-то проекты у владыки Антония Сурожского и отца Александра, сотрудничали ли они?
— К сожалению, не владею точной информацией. Я знаю, что отец Александр был в Лондоне, когда-то участвовал во встречах Братства святых Сергия и Албания, на которых бывал и владыка Антоний, но более точно что-то сказать по этому поводу не могу. Мне самому интересно было бы узнать более подробно об этом.
— Известно, что отец Александр общался с Бродским. Как они познакомились?
— Их познакомил я — тут я сыграл скромную роль. Когда Бродский приехал в Америку, он поселился в маленькой гостинице за углом моего дома. Я был молод, жил в маленькой квартирке. Наша соседка где-то познакомилась с Иосифом Александровичем, который остро нуждался тогда в общении с русскоговорящими людьми, так как плохо ещё знал английский язык. Соседка привела его к нам, и мы познакомились. И в первые недели жизни Бродского в США я помог Иосифу Александровичу с обустройством (знакомил с разными людьми, показывал город, устраивал встречи с американцами в своей квартире и переводил для него и т. д.). Мой отец пришёл ко мне, и они познакомились.
— В дневниках отца Александра часто встречаются записи о неприятии академического богословия, даже «отвращения к этим безостановочным разговорам о религии» за их попытку препарировать Творца, редуцировать Божественную реальность до своих понятий, «человеческих, слишком человеческих». И вместе с тем сам отец Александр своим творчеством дал пример высочайшего класса богословских штудий. Например, его «Евхаристия. Таинство Царства» многими современными исследователями признана одной из авторитетнейших работ по литургике за всю историю христианской мысли. Как вы объясните этот парадокс?
— Я не вижу парадокса. Просто надо отметить, что в дневниках присутствуют мысли, которые в обычной жизни, может быть, отец и не высказал бы вслух. Поэтому мы с семьёй и сомневались, стоит ли их вообще печатать. Дневники — это его разговоры с самим собой.
Принципиально то, что отец Александр различал религию с маленькой буквы (обрядоверие, «болтовню» и пр.) и Религию с большой буквы (церковный опыт как опыт радости, изучение нашего пути в Царствие Божие и т. д.). «Религия с маленькой буквы», по его мнению, не возвышала человека до Царства Небесного, а напротив, унижала, отвлекала его внимание от главного проблемами церковной политики и т. д. Отец различал путь вверх и путь вниз.
— Есть также интересная запись в дневнике отца Александра от 12 октября 1973 года: «Богословы связали свою судьбу — изнутри — с „учёностью“. А им гораздо более по пути с поэтами, искусством». Почему ему виделась более органичной связь богословия с искусством, поэзией, нежели с наукой? Это связано с его богословием хвалы, благодарности?
— Ему очень близка была вообще литература. Он был очень тонкий критик литературных произведений. По-настоящему он и не считал себя богословом — скорее считал себя академическим автором. Для него важно было не исследование, изучение каких-то феноменов, а понимание. И к этому пониманию он пытался прийти как через богословие, так и через литературу. Он считал, что литература принципиально религиозна, даже если в том или ином произведении не затрагивается прямо религиозная проблематика. Но через контекст даже самого светского литературного произведения можно попытаться осмыслить суть жизни, суть веры и т. д.
Среди всех видов искусства для отца всегда была важна поэзия — искусство слова для него всегда было самым главным. У него была удивительная память: он знал много наизусть Пушкина. Перечитывал часто Чехова. У нас была огромная библиотека: он постоянно работал с этими книгами, всегда знал, где какая книга расположена.
Любил, безусловно, и музыку. Помню, в детстве моя комната находилась рядом с гостиной, и по вечерам я часто слышал, как из неё доносились звуки классической музыки. Его отец, мой дед, Дмитрий Николаевич Шмеман, был очень высокого уровня скрипачом, пианистом.
Отец много путешествовал по миру, и для него было очень важным познакомиться с культурой той страны, в которой он оказывался. Он изучал местную литературу, архитектуру и пр.
Понимание для него даже естественнее было через красоту, через жизнь, чем через научные изыскания.
— При чтении дневников отца Александра обнаруживается его неподдельный интерес к философии (например, к творчеству Сартра, Фуко и т. д.). Идеи каких философов были особенно близки вашему отцу?
— Мне сложно ответить на этот вопрос. Образно говоря, у отца Александра было «три жизни»: американская, французская и русская. Он много читал, в том числе близко следил за всем, что приходило из России. Встречался с Солженицыным, Набоковым. Очень интересовался французской культурной жизнью: наш дом всегда был полон французских журналов и книг. Интересовался активно и актуальными проблемами американской культуры.
Философские предпочтения моего отца мы не успели обсудить. Это одна из тех вещей, которые я уже, к сожалению, никогда не узнаю.
— Многих поражает после встречи с наследием отца Александра Шмемана его удивительная способность видеть Бога именно в повседневном, неприметном, в том, что обычно ускользает от глаз обывателя. «Только отъехал — и вдруг видишь: мокрые, голые ветки, туман, в котором исчезают поля, деревья, дома. Небо. Наступающие сумерки. И всё это говорит какую-то невероятно простую правду... Думаю, смотря на золотые, пронизанные послеобеденным солнцем деревья за окном, на кошку, на идущих из школы детей. Это меня в сто раз больше обращает к Богу...» Учил ли он вас, детей, потом внуков как-то специально видеть Бога в повседневности? Делился ли этим опытом со своими студентами?
— Мы с этого начали нашу беседу. Для него это было самое главное: видеть Бога не только в храме, но и в средоточии жизни. Ощущать присутствие Божие и там, где боль. Я думаю, это и было одним из главных тезисов его богословия благодарения: умение встретиться с Богом уже здесь и сейчас, а не откладывать эту встречу на грядущее Царствие Божие. Это наш дар, наша радость.