И в самых трудных обстоятельствах важно уметь видеть солнце.

У меня не было любимого города. С самого рождения я кочевала из больницы в больницу, из отделения в отделение и долгое время считала, что мир вокруг именно такой, больничный.

Да, я думала, что мир — это огромная клиника, с врачами и медсёстрами в накрахмаленных халатах и колпаках (в дни моего детства медики одевались именно так). С длинными коридорами, пахнущими хлоркой, с манипуляционными, операционными и огромными-преогромными молчаливыми палатами.

В палатах жили дети. Много детей. Одинаково бледные и тихие, но по-разному грустные. С кем-то в палате всё время находились мама или бабушка, кого-то родные навещали. Мои родители и родственники тоже были «приходящими», и только когда мне становилось совсем плохо, мама переезжала ко мне. Большинство малышей оставались в больнице неделями и даже месяцами, пока их не выписывали или не переводили в другую клинику.

У меня была отдельная палата. Абсолютно белая. Белые стены, белая кроватка, застеленная белым бельём, рядом белая тумбочка и белый штатив для капельницы. И даже люстра под высоким потолком, и моя пижамка, и марлевая повязка на лице — всё белое. И окружали меня люди в белом — светлые, надёжные, с уставшими умными глазами.

Только солнце в палате было синим. Его включали и выключали несколько раз в день, иногда подвешивая над кроваткой, иногда наклоняя над моим лицом. От него шло мягкое тепло, с ним было очень уютно — почти как на руках у мамы.

За окном тоже светило солнце. Но оно было совсем другим. Далёким. Недоступным. Иногда тусклым, иногда ослепительным до боли в глазах. Если я просыпалась рано, то могла увидеть его в окне полностью, но чаще всего наблюдала только его свет. И ещё — бездонное небо. Это было так необычно: строго очерченный мир палаты, в которой я жила, и эта необъятность мира за окном.

Почему я всё это помню? (Знакомый психолог как-то сказал, что события из самого раннего детства, как правило, стираются, и в памяти остаётся лишь позднее, осознанное детство.) Может, всё дело в том, что детство в больнице слишком быстро становится осознанным, а больной ребёнок — взрослым? Маленьким взрослым. Мы ведь не слышали своих диагнозов, но каким-то десятым чувством догадывались, что происходит. Почти не общаясь, мы знали друг о друге многое и про жизнь поняли то, что взрослые постигают только рядом с больным ребёнком.

***

Если долго смотреть в небо, оно становится близким и живым. Ты видишь все оттенки голубого, облака превращаются в причудливые лица или фигурки. Иногда это люди, иногда смешные зверьки или рыбки, лодки или домики. А иногда целый город! Какое это чудо: почти надо мной бесшумно проплывает воздушный небесный город — такой сказочный и такой разный. На него можно смотреть бесконечно. Он ближе и знакомее, чем тот, который шумит за окном. От него отвлекают только обходы, бесконечные процедуры, молоденькие шумные медсёстры или мамины глаза, наполненные невыразимой глубокой грустью.

А вечером приходят дедушка или отец. Они приносят яркие, красочные книги, цветные карандаши и альбомы для рисования. Дедушка учит меня читать, усаживает к себе на колени, раскрывает книгу и водит пальцем по буквам, потом задерживается на каждом слове и произносит, как звучит написанное. Ему самому нравятся детские книжки, он читает их с таким восхищением, что я забываю свой больничный мир и полностью погружаюсь в мир книжный. Там живут прекрасные принцессы и смешные короли, добрые гномы и совсем недобрые драконы, мудрые котики и загадочные жар-птицы.

За вечер я выучиваю книгу наизусть. Дедушка целует меня в лоб:

— Ты вырастешь и напишешь свои...

Отец не читал мне книг. Он сам сочинял для меня весёлые истории. Жаль, что тогда никто не записывал, а сейчас я уже не могу их вспомнить.

И не только сочинял, но тут же и зарисовывал в альбоме. Это было ещё одно чудо моего детства: видеть, как на чистом листе бумаги из нескольких штрихов появляется новое солнце, новое небо, да и всё новое — птицы и трава, цветы и люди, зáмки и королевства. Это впечатляло даже больше, чем переменчивые облака.

Отец был для меня волшебником. Не дорисовывая до конца, он протягивал мне карандаши, и я коряво и неуверенно завершала начатое. Какое это было счастье!

Мама только наблюдала за нами. Иногда она становилась в уголке палаты и о чём-то шептала перед небольшой картинкой, которую всегда приносила с собой и которую не разрешали оставлять в палате, сколько она ни просила. Этой картинкой мама очень дорожила. Иногда она подносила её к моему лицу, а иногда меня подносила к ней. На картинке была изображена Прекрасная Принцесса с Маленьким Ребёнком на руках. Очень красивая и добрая — как мама, и с такими же грустными глазами.

***

Где теперь эта иконочка, перед которой моя мама вымолила мне жизнь? Молится ли кто-нибудь перед ней? Дай Бог, чтобы так.

Дай Бог, чтобы каждого больного ребёнка окружала любовь его родных и близких. Ведь молитва и любовь творят чудеса.

...Вопреки всем медицинским показаниям я пошла на поправку.