Мне хочется продолжить тему размышлений об Иосифе Бродском, начатую в предыдущих номерах прот. Андреем Ткачевым («И жаждет веры — но о ней не просит…» № 8 (19)). Очень уж значительная фигура представлена на обсуждение. Стихи — как вкусы, о них не спорят. Одно и то же стихотворение в разные периоды жизни может быть воспринято по-разному. В этой статье я специально буду стараться приводить максимально полные цитаты из интервью Бродского и не буду касаться его стихов, поскольку это уже сделал о. Андрей.
Бродский и человечество
Я видел фильм. Это было еще в те времена, когда НТВ-Мир входил в состав пакета «Социальный». Документальный фильм-интервью: Бродский ходит по Венеции со своим другом, а за ними ходит съемочная группа. Показывает им площади, каналы, говорит о своей привязанности к воде («водичке», как он ее называет). Без рисовки. Без монументализма и пафоса лауреата Нобелевской премии. Простота в его исполнении — это непростая, виртуозная простота человека сознающего свою величину. Они заходят на рынок. Бродский рассказывает о всяких рыбах из ассортимента торговцев. Стоит у кромки воды на набережной, сидит в открытом кафе, попивает вино, читает стихи, цитирует стихи, говорит о стихах, о Венеции, о жизни, о водичке.
Я смотрю фильм и мне, конечно же, интересно, но вдруг я замечаю, как во мне поднимается чувство жалости. Не той жалости, какая бывает к человеку, когда ему трудно, а той, что сродни жалости к новогодней елке, выброшенной на помойку после праздников. Откуда она взялась?
Теперь, кажется, я понимаю причину. Бродский, прижизненный и пожизненный классик, похожий на состарившегося Штирлица, показался мне никому не нужным. Он рассказывал об интереснейших вещах, но делал это просто, без виртуозного интеллектуального жонглирования, каким полны его стихи. И мне показалось что это слишком просто, и что на такую простоту не найдется слушателя. Кто будет слушать рассказы Штирлица о том, какую капусту он вырастил у себя на даче, вместо рассказов о том, как он водил за нос гестапо. Так и от Бродского, падкий на «интересность» зритель ждет экстравагантной интеллектуальности, а видит обычного пенсионера и разочарованно кривится.
Бродский и сам приучил читателя к этой сложности. Самоирония и стремление самому высмеять себя первым, чтобы не высмеял кто-то другой, облечение простых и глубоких вещей в сложную и труднодоступную форму, вся эта некая самозащита, которая используется как нападение — очень лакомый кусочек для мира, гремящего и суетливого, встречающего по одежке, а провожающего как получится — сыграла свою отрицательную роль. Абстрактный читатель ХХ-го века цапнул яркую наживку, да не заглотнул потому, что она оказалась велика.
Мне кажется, что Бродский недочитан нами. То, что лежит в его стихах на поверхности, настолько опьянило нас, что дальше вчитываться уже не посчитали нужным. Форма затмила содержание. А содержанием был сам человек.
Но человечеству не нужен человек «Бродский». Человечеству вообще не нужен человек. Человечество — это существо собирательное. Для него количество важнее, чем качество. Тысяча «я», важнее одного. И тысяча лет, важнее, чем один день.
К тому же, еще тогда, в середине 90-х начиналась мода на его творчество, а это хуже, чем гонения и запреты.
Бродский и дух времени
Мода на автора не связана с его успехом или признанием. И уж тем более не означает понимание. Признание и мода, хотя и одного поля ягоды, но из разных корней растут. Мода всегда ограничена. Ограничена временем и кругом своих поклонников. То, что модно ценят и принимают только там, где ценят саму моду. А то, что любимо ценят и принимают везде, как доллар. Вот, например, Гребенщиков — моден, а Цой — любим. Книги Пелевина — модны, а книги Туве Янссон про муми-троллей — любимы. Все, что не до конца понятно, но ярко и талантливо, быстро принимается на вооружение «скоромимоходящей» прихоти, т.е. моды.
То, что лежит на поверхности стихов Бродского пришлось ко двору нашему времени. Сильная, ироничная, интеллектуально насыщенная поэзия неизбежно должна была стать эдаким модным ярлыком крутизны. Процитировать Бродского или сослаться на него — это верный признак «продвинутости». (Цитирование, скажем, Блока или Мандельштама вовсе не произведет того же эффекта). Но обольщаться не стоит. Если ты стал модным, это значит, что тебя выбросят на обочину, как только мода изменится. Если ты стал модным, то будешь некоторое время нарасхват. Тебя будут читать взахлеб, взапой, но бездумно, не доводя до сердца. Это как курить горлом, не затягиваясь. А пройдет время и тебя также бездумно выплюнут в угол, пережеванного. Даже и не пережеванного, а так, понадкусанного только. Потому, что хорошенько прожевать — не по зубам. Да и времени мало: мода меняется быстро.
Ирония, это не роскошь, а средство самозащиты
Мы обожествляем интеллект и науку, как дети и язычники обожествляли меч, а не воина, и молот, а не кузнеца. Мы сообразительны и быстро схватываем то, что лежит на поверхности. Мудрость конца 20 века и шести лет 21-го так и называется — сообразительность.
Истеричные поиски свободы проходят под каблуком интеллекта. Сказать о человеке: «он очень добрый» — да ну и что! «Он порядочный» — скучно, банально! «Он благородный и милосердный» — что-что? извините, забыл дома толковый словарь. «Он интеллектуал» — о-о-о! В словаре современной Эллочки Людоедки пополнение: «хо-хо, парниша, хамите, интеллектуал, профессионально, жуть, мрак…».
Рядом с «интеллектуальностью любой ценой» идет ирония. Она позволяет казаться умным с помощью насмешки. Поклонение интеллекту поднимает ее рейтинг. Быть ироничным и насмешливым — модно. К тому же ирония, это еще и защитная реакция. Человек боится говорить о добре, о прощении, о кротости — потому, что боится насмешек. А если он, при этом, сам не уверен в истинности того о чем говорит (добра, прощения, кротости), и только притворяется что уверен, то насмешки будут еще больней. Значит, надо перехватить инициативу — начать насмехаться первому. Есть один прием, который мы часто применяем в жизни — психолингвистическая защита. Если я чувствую, что виноват или ошибся, то начинаю первым обвинять себя : «Какой же я дурень — забыл взять твой диск!» Собеседник после этого вряд ли ответит: «Да действительно, дурень ты еще тот!» Наоборот скажет: «Да ничего, потом принесешь.»
Вот и Бродский говорит:
«Вообще в двадцатом веке — это как бы его правило для всех, включая поэтов — ты должен быть предельно ясен. Поэтому ты должен все время перепроверять себя. Отчасти это происходит от постоянного подозрения, что где-то существует некий сардонический ум, даже сардонический ритм, который высмеет тебя и твои восторги. Поэтому ты должен перехитрить этот сардонический ритм. Для этого есть два-три способа. Первый — это отколоть шутку первым, тогда ты выдернешь ковер из-под ног этого сардоника. Этот способ используют все. Фрост говорил, что ирония — это нисходящая метафора. Когда ты пишешь стихи о возлюбленной, ты, конечно, можешь сказать, что ее глаза подобны звездам, и тебя съедят за банальность; хотя ей, может, понравится. Но ты можешь сказать, что сияние ее глаз подобно мигалкам на твоем старом „шевроле“. Ты вызвал смешок и фраза разошлась по городу. Тоже не Бог весть что, но по крайней мере подстраховка. В следующий, однако, раз твоей душе придется взбираться в стихе вверх с того места, до которого ты в нем давеча опустился. Начав с „шевроле“, карабкаться придется дальше. С другой стороны, начав со звезд — дальше некуда. В этой работе, словом, существует некая дьявольская экономика. Так что этим, возвращаясь к вопросу, наверное, и одержима сегодня американская поэзия. Кстати, это проблема и французов. После Корбьера они все пытаются быть остроумными. Вообще я не знаю, что в поэзии главное. Наверное, серьезность сообщаемого. Его неизбежность. Если угодно — глубина. И не думаю, что этому можно научиться или достичь за счет техники. До этого доживаешь или нет. Как повезет.» («Московские Новости» No 50, 30 июля 1995г.)
Бродский и Бог
Как часто с момента воцерковления мы спрашиваем себя: а стоит ли читать эту книгу, ведь ее автор не верил в Бога. А стоит ли слушать эту музыку, смотреть этот фильм…. В чем корень такой цензуры — щепетильная брезгливость, желание сохранить чистоту веры, лицемерие?
— Есть ли у вас приверженность какой-либо вере? Как бы вы описали ее?
— Не знаю. Думаю, на сегодняшний день я назвал бы себя кальвинистом. В том смысле, что ты сам себе судья и сам судишь себя суровее, чем Всемогущий. Ты не проявишь к себе милость и всепрощение. Ты сам себе последний, часто довольно страшный суд. («Московские Новости» № 50, 23 июля 1995 г.)
У Бродского конечно же были свои отношения со Всевышним, потому, что не бывает поэтов без Бога. Но можем ли мы обвинять человека в том, что он не верит в Бога? Перед нами ли он «виноват»? И можно ли отторгать человека, если он верит по-иному, или не принадлежит к нашей вере? И если он не верит в Бога так, как бы нам хотелось, т.е. так как мы?
Если мы говорим «да», то выходит, что Бродский виноват перед нами в том, что не верил по-нашему. Вот такие мы строгие ревнители!
Личное участие
Не ждите, даже и не возьмусь копаться в душе Бродского. «Те, кому интересно общение со мной, могут читать мои стихи», говорил он. Да, стихи о Рождестве, о Сретении у Бродского хорошие. Но, мне кажется, слишком отстраненные. Им не хватает опыта личного участия, личного прикосновения к благодати Божией. Я так думаю, потому что это непременно отразилось бы в его стихах. Вот как здесь, у Ахматовой:
Исповедь
Умолк простивший мне грехи,
Лиловый сумрак гасит свечи,
И темная епитрахиль
Накрыла голову и плечи.
Не тот ли голос: «Дева, встань…»
Удары сердца чаще, чаще…
Прикосновение сквозь ткань
Руки, рассеянно крестящей.
В этом стихотворении есть одна деталь, в которой безошибочно узнается личный опыт автора. Ведь общие сведения об исповеди можно легко «изучить» заочно — можно ведь взять простой учебник, в котором описано чинопоследование православного Таинства Исповеди, и узнать как оно совершается. Узнать, что священник действительно покрывает голову исповедующегося епитрахилью и осеняет его крестным знамением. И написать по этому поводу тематическое стихотворение, которое прочитают от силы пять-шесть человек. Включая автора.
Могла ли Ахматова написать «Исповедь», никогда не исповедуясь? Или так: мог ли абстрактный автор написать такое стихотворение, никогда не участвуя в Таинстве Исповеди? Давайте попробуем стать на место абстрактного автора, абстрагироваться: что мы сможем написать, а что нет. Как говорил полковник Исаев: «Детали важнее всего».
Детали важнее всего
«Умолк простивший мне грехи» — это можно вывести из чинопоследования самого Таинства. Священник читает разрешительную молитву, которой и отпускает грехи. Раз читает, значит должен и умолкнуть.
«Лиловый сумрак гасит свечи» — всем известно, что в храме горят свечи.
«И темная епитрахиль / Накрыла голову и плечи.» — это тоже взять из учебника.
«Не тот ли голос: „Дева, встань…“ / Удары сердца чаще, чаще…» — встреча со Христом на исповеди, во время причастия, богослужения — это уже то, что нельзя описывать, если не знаешь опытно. Но абстрактный автор, к сожалению, может описать и такое, просто воспользовавшись примерами-штампами в околоцерковной и другой литературе.
«Прикосновение сквозь ткань / Руки, рассеянно крестящей.» — а вот и то место, которое меня перевернуло. Рука, «рассеянно» крестящая! Сколько раз, особенно на самых первых исповедях, я думал про священника: «Ну почему он так рассеянно крестит? Разве он не понимает, что это такое событие в моей жизни! Ну да, к нему целая очередь, ну да, может он и устал… Но он же должен видеть, какой я подвиг совершил — исповедался!….» и т.д. и т.п.
Такую деталь не дерзнул бы написать абстрактный автор. Потому, что абстрактный автор легко клюнул бы на глубину предыдущих строк — там же встреча с Богом. Значит все должно быть соответственно: величественно и славно, в сиянии и сонмах ангелов! Ведь Бог грозен, величествен и славен! Когда Он касается мира, Его касание должно высекать из мира искры, если уж не громы и молнии…. Типичная ошибка двухтысячелетней давности.
Такого Бога и Мессию хотели иудеи, такого же хочет и наш абстрактный автор. Он бы написал «руки, торжественно крестящей» «руки, уверенно крестящей», «таинственно крестящей» и пр. Именно так у абстрактного автора и происходило бы в его абстрактной исповеди. Но именно так и не происходит у Ахматовой. И именно в таких «мелочах» открывается душа, воспитанная церковными Таинствами.
Бах пишет Богу
А здесь я сделаю то, что надо бы делать почаще, когда пишешь о каком-то человеке — я дам ему слово. Это место в беседе Бродского с литературоведом Дэвидом Бетеа (автором книги «Иосиф Бродский и сотворение изгнания»). Беседа состоялась в 1991 г. Бродский говорил об общем векторе, направлении творчества — оно или к Богу тем или иным способом, или от Бога.
Итак, я позволю себе процитировать Бродского, который говорит:
«…и здесь я позволю себе процитировать Одена, который сказал как-то в разговоре — а я запомнил, — что „Иоганну Себастьяну Баху жутко повезло, поскольку в тот момент, когда он хотел молиться Всевышнему, он просто садился и писал ему прямым текстом. В наше время для этого требуется косвенная речь“. Косвенная речь нужна для перевода на язык реальности, но для этого вам все равно нужно держать в голове — и здесь я опять использую это слово — общий вектор, направление. Если ваш вектор смотрит в нужную сторону, успех вам гарантирован. Глупо, конечно, писать еще одну „Божественную комедию“, но тут уже ничего не поделаешь. У меня есть твердое убеждение, даже не убеждение, а… В общем, мне кажется, что моя работа по большому счету есть работа во славу Бога. Я не уверен, что Он обращает на нее внимание… что я Ему любопытен… но моя работа по крайней мере направлена не против Него. Неважно, что я там провозглашаю и насколько это Ему по душе. Главное, каким образом ты пытаешься понравиться Всевышнему и как ты рассчитываешь свои возможности. Я думаю, именно это нам зачтется, и пусть меня изжарят на сковороде, но я уверен, что наша работа в наших областях куда больше значит, чем стандартная набожность. Однажды у меня состоялся любопытный разговор с Тони Хектом, это было в Миддлбери. Хотя нет, не в Миддлбери, а в Гриббле. Неважно. Так вот, мы ночевали в одном номере, и он сказал: „Не кажется ли вам, Иосиф, что наш труд — это в конечном итоге элементарное желание толковать Библию?“ Вот и все. И я с ним согласен. В конечном итоге так оно и есть».