Штрихи к портрету личности

Николай Заболоцкий — один человек, но два поэта. Питерский ироничный авангардист 20-х годов и московский неоклассик 50-х годов ХХ века. Настолько эмоционально различны этапы творчества одного человека, что даже интересно и здорово находить те душевные нити, которые связывают его образ воедино.

Обычно вначале узнаешь позднего, спокойного Заболоцкого. Он понятнее и хрестоматийнее. Даже в нынешней Украине учителя зарубежной литературы — и те, вне всяких программ, стараются не пройти мимо романса «Зацелована, околдована…»

И вот потом, когда берешься за сборник стихов этого поэта, возникает странное впечатление. Начинает казаться, что ранний модернистский Заболоцкий как бы тоскует… о себе позднем. Сквозь искрометность, оригинальность, даже сквозь юморной задор его молодых стихов уже просвечивает некая мечта. Мечта великая и невероятно простая. Это упование, чаяние и просто ожидание земной человеческой гармонии.

Казалось бы, неудивительно: кто об этом хоть раз не помечтал? Но ведь тут молодой человек в очень пафосные революционные годы (говоря тогдашним языком, «боец литературного фронта», «на передовой борьбы с миром мещанства») душой тянется к тихой и доброй упорядоченности. И хотя создает страстные озорные стихи, и хотя впоследствии сам напишет: «Я не ищу гармонии в природе», — но в глубине души явно видит идеал во всемирном ладе людей с людьми и с природой. Готовится к пиру, не страшась чумы, уже явной и повсеместной. И проносит это дивное тяготение сквозь всю жизнь, пять с половиной десятилетий, из которых более половины пришлось на сталинские годы.

Его постигнут годы лагерей. Вначале исчезнут друзья, знакомые. Но как раз в этой угрожающей атмосфере 1930-х годов поэзия Заболоцкого поднимается до пушкинской чистоты и строгости. Потом эпоха потребует от него и личной физической жертвы. После ареста он не сломался, выдержал, выжил, в тюрьме писал прекрасный перевод «Слова о полку Игореве», стоя на коленях перед нарами. Даже в лагере творил, переводил… и к концу войны вернулся. Мечтатель Заболоцкий с его проникновенной верой в личное бессмертие (хоть и несколько антично-языческой) к такому испытанию оказался готов.

Но вот потом начинается гораздо более страшная для него душевная проверка. Удивлявшая всех покорностью и преданностью жена поэта, мать их двоих взрослых детей, после тридцати лет брака, «на старости лет», ушла к другому.

Николай — о Николае

«Нельзя передать его удивления, обиды и горя, — вспоминает друг поэта Николай Корнеевич Чуковский. — Он знал все поступки, которые она могла совершить, и вдруг в сорок девять лет она совершила поступок, абсолютно им не предвиденный. Оставшись один, в тоске и несчастье, Заболоцкий никому не жаловался. Он продолжал так же упорно и систематично работать над переводами, как всегда, он внимательно заботился о детях. Все свои муки он выразил только в стихах, — может быть, самых прекрасных из всех, написанных им за всю жизнь. Он тосковал по Катерине Васильевне и с самого начала мучительно беспокоился о ней. Он считал, что они оба виноваты, — значит, винил и себя. Думал о ней постоянно, видел ее всюду. Не делал никаких попыток вернуть ее, но острота тоски его и нежность не проходили.

Он зашел ко мне как-то во второй половине августа 1958 года, — продолжает Н. Чуковский свои воспоминания, — и перед уходом прочел стихотворение, которое потрясло меня. Это было суровое требование, обращенное к самому себе:

Не позволяй душе лениться!
Чтоб в ступе воду не толочь,
Душа обязана трудиться
И день и ночь, и день и ночь!

Гони ее от дома к дому,
Тащи с этапа на этап,
По пустырю, по бурелому
Через сугроб, через ухаб!

Не разрешай ей спать в постели
При свете утренней звезды,
Держи лентяйку в черном теле
И не снимай с нее узды!

Коль дать ей вздумаешь поблажку,
Освобождая от работ,
Она последнюю рубашку
С тебя без жалости сорвет.

А ты хватай ее за плечи,
Учи и мучай дотемна,
Чтоб жить с тобой по-человечьи
Училась заново она.

Она рабыня и царица,
Она работница и дочь,
Она обязана трудиться
И день и ночь, и день и ночь!

Прочитав это стихотворение, он ушел веселый. И вдруг через неделю я узнаю, что к Заболоцкому вернулась жена…

Он пережил уход Катерины Васильевны, но пережить ее возвращения он не смог. Сердце его не выдержало, и его свалил инфаркт.

Он прожил еще полтора месяца. Все свои усилия — а он не позволял душе лениться! — он направил на то, чтобы привести свои дела в окончательный порядок. Со свойственной ему аккуратностью он составил полный список своих стихотворений, которые считал достойными печати. Он написал завещание, в котором запретил печатать стихотворения, не попавшие в этот список. Завещание это подписано 8 октября 1958 года, за несколько дней до смерти…»

Всеотклик

Половину наследия Заболоцкого составляют стихи о природе. И, возможно, его пейзажная поэзия лучше всего демонстрирует, чем отличается «добрый» от «добренький», «тонко чувствующий» от «сентиментальный», «нежный» от «мягкий», «ласковый» от «слащавый». Совершенно разные понятия, которые мы так часто путаем между собой. А вот стихотворения Заболоцкого — они пропитаны доброй улыбкой, поэт пишет о природе, как о своем ребенке. Но он не мягок к природе, не все ее выходки принимает как неизбежность, не все подряд его умиляет. Ему видно и то, что в природе можно подправить, гармонизировать (об этом вообще мечтали многие советские люди).

Когда-то он написал о старом дубе, закончив стихотворение словами: «Он в поле воин, даже и один». Сам автор таких слов тоже — и в лесу, и на море — никогда не пугается, не теряется. Там он в гостях у друга. И от пейзажных стихов Заболоцкого у читателя может возникнуть ощущение хорошей встречи с обретенным родственником, другом. А именно: с лесом, рекой, озером, коровой, птицей и так далее.

Вот, скажем, каким графически-гравюрным можно увидеть — и, может быть, заново полюбить — обычный дождь:

В тумане облачных развалин
Встречая утренний рассвет,
Он был почти нематерьялен
И в формы жизни не одет.

Зародыш, выкормленный тучей,
Он волновался, он кипел,
И вдруг, веселый и могучий,
Ударил в струны и запел.

И засияла вся дубрава
Молниеносным блеском слез,
И листья каждого сустава
Зашевелились у берез.

Натянут тысячами нитей
Меж хмурым небом и землей,
Ворвался он в поток событий,
Повиснув книзу головой.

Он падал издали, с наклоном
В седые скопища дубрав.
И вся земля могучим лоном
Его пила, затрепетав.

Напоминает что-то знакомое. «Ты скажешь: ветреная Геба, кормя Зевесова орла, громокипящий кубок с неба, смеясь, на землю пролила». Да, есть у Заболоцкого перекличка с Тютчевым. Но видна между ними и огромная разница — как между двадцатым веком и девятнадцатым. Более того, их поэзия являет собой настоящее «единство противоположностей». Тютчев был провидцем хаоса под внешними формами гармонии. А Заболоцкого можно назвать провидцем гармонии под внешними формами хаоса. Между этими двумя полюсами-потенциалами течет ток всей мировой литературы.

Однако «поэт в России — больше, чем поэт». Русская поэзия непременно содержит этическую, моральную составляющую. Подсознательная тяга к дидактике, к проповедничеству может порой и раздражать. И все-таки редкий значительный русский литератор посвящал жизнь «искусству для искусства» — и не хотел никого ничему научить.

Например, Заболоцкий в последние свои годы пишет не только о природе — но и о людях. Чаще всего о таких людях, которые вызывают отторжение у большинства наблюдателей. О некрасивом ребенке, одряхлевшей актрисе, сельских прачках, о бредущих под Магаданом зэках… В духе традиции всей русской классики Заболоцкий мягко и упорно магнитит свою лиру к тем, кому любви недостает. Освящает стихом тех, кто был поэзией забыт. У него, в отличие от многих современников, это выходит естественно, ненатужно, ненарочито:

Среди других играющих детей
Она напоминает лягушонка.
Заправлена в трусы худая рубашонка,
Колечки рыжеватые кудрей
Рассыпаны, рот длинен, зубки кривы,
Черты лица остры и некрасивы.

Двум мальчуганам, сверстникам ее,
Отцы купили по велосипеду.
Сегодня мальчики, не торопясь к обеду,
Гоняют по двору, забывши про нее,
Она ж за ними бегает по следу.

Чужая радость так же, как своя,
Томит ее и вон из сердца рвется,
И девочка ликует и смеется,
Охваченная счастьем бытия.

Ни тени зависти, ни умысла худого
Еще не знает это существо.
Ей все на свете так безмерно ново,
Так живо все, что для иных мертво!

И не хочу я думать, наблюдая,
Что будет день, когда она, рыдая,
Увидит с ужасом, что посреди подруг
Она всего лишь бедная дурнушка!
Мне верить хочется, что сердце не игрушка,
Cломать его едва ли можно вдруг!

Мне верить хочется, что чистый этот пламень,
Который в глубине ее горит,
Всю боль свою один переболит
И перетопит самый тяжкий камень!

И пусть черты ее нехороши
И нечем ей прельстить воображенье, -
Младенческая грация души
Уже сквозит в любом ее движенье.

А если это так, то что есть красота
И почему ее обожествляют люди?
Сосуд она, в котором пустота,
Или огонь, мерцающий в сосуде?

В доброте к людям и заключается разница между ранним и поздним творчеством Заболоцкого. Ведь он начинал с иронических карикатур на обычных людей и обычные их дела. Он высмеивал некрасоту мещанства с улыбкой саркастической. А теперь он пишет о некрасоте с болью и радостью. В стихах он прошел тот же путь, что Чехов на полвека ранее — в прозе. От высмеивания до печали, от сатиры до грусти.

Вообще сравнение Заболоцкого с Чеховым далеко не случайно. Обоих (совершенно разных) авторов объединяет атмосфера собранности и воли, стоящая вокруг их творчества. Видно, что они не позволяли душе лениться.

А еще в их произведениях выразилась жажда человеческой отзывчивости — живого отклика на природу, друг на друга, на беду и на радость. Молоточек в сердце, о котором мечтал герой чеховского «Крыжовника», — о нем, наверное, мечтал и Заболоцкий. Тот самый идеал гармонии, с которым Николай Алексеевич Заболоцкий прошел жизнь, — это был идеал непременного сердечного всеотклика каждого человека на все-все-все вокруг.