Урок русской литературы в одиннадцатом классе. Предлагаю сравнить любовную лирику Цветаевой и Ахматовой. Читаю Цветаеву:

Цыганская страсть разлуки!
Чуть встретишь — уж рвешься прочь.
Я лоб уронила в руки
И думаю, глядя в ночь:
Никто в наших письмах роясь,
не понял до глубины,
Как мы вероломны, то есть —
Как сами себе верны.

О чем стихи? — спрашиваю. В затянувшемся молчании раздается ответ: «О верности». И тут я вспоминаю, как горевал Корней Иванович Чуковский, который получил когда-то письмо из детского сада: «Спасибо вам за стихи „Мойдодыр“: они учат нас быть честными». Чуковский ужаснулся тому, как взрослые учат детей врать по шаблону. «Мойдодыр» учит, что «надо, надо умываться», и ничему более. А стихи Цветаевой — о предательстве, об измене как образе жизни, о сознательном и привычном вероломстве, о страстях как главном и единственном в жизни. Вниз головой, за каждой своей прихотью — ух! А ступор перед очевидностью — именно из-за гипнотической силы стихов: раз стихи — значит о хорошем.

Марина Ивановна Цветаева воспевала страсти, и, может быть, самое страшное в ее лирике — использование Православия для пущей остроты и, как бы сейчас сказали, «улетности» греха.

Нет у нас фонтанов,
И замерз колодец,
А у Богородиц -
Строгие глаза.
И чтобы не слышать
Пустяков красоткам,
Есть у нас презвонкий
Колокольный звон.

А далее мы прочтем, что героиня стихов все-таки вопреки всей строгости и чистоте заснеженного своего отечества безотлагательно придет к Дон Жуану, к которому обращен этот стихотворный цикл, и всерьез заботит ее только то, будет ли она последней в его списке.

Слушает народ из одиннадцатого класса просто завороженно. И редко бывающий в школе футболист замер, не то что барышни. А далее (я это знаю по прошлым недавним годам) я буду терять напряженное внимание слушателей — и когда стану говорить, что уже в ранней лирике Ахматовой присутствует понятие греха («Все мы бражники здесь и блудницы, как невесело вместе нам…»), и когда в стихах главной окажется трагическая судьба родины. А когда я дойду до «Реквиема» и стихов о войне, меня будут слушать вежливо и довольно безучастно, ибо сидящие передо мной вовсе не плохие дети пылкие чувства на себя примеряют, а беду — нет.

Для того чтобы поэзия была благотворна для человека, а не губительна, надо видеть и отметать стихи, украшающие и расцвечивающие грех. Их огромное количество. Очень точным мне кажется признание Андрея Вознесенского:

Я великую грязь облазил,
И блатных, и святую чернь.
Их подсвечивала алмазно
Соблазнительница-речь.

Творческий дар может быть очень незауряден и направлен ко злу, как, к примеру, незауряден был ум профессора Мориарти. Сложность с поэзией еще и в том, что не чистое зло она воспевает. Ту же Марину Ивановну Цветаеву часто и к месту цитирует в своих книгах отец Андрей Кураев, к примеру:

Грех над церковкой златоглавою
Кружить — и не молиться в ней.

В душе поэта (как и во всякой не святой душе) — такое месиво самых взаимоисключающих чувств и мыслей. И Цветаева нам не враг, а человек, вызывающий прежде всего глубокое сострадание.

Воспевание безоглядной любовной страсти и греха уныния — самые часто встречающиеся поэтические ловушки. Когда Александр Александрович Блок взялся читать «Добротолюбие», на полях страницы о «духе печали» он написал: «Этот демон необходим для художника».

Но если в лесу растут бледные поганки, значит ли это, что мы вообще никогда не пойдем по грибы? Тем, кого стихи не отвлекают от молитвы, кто ходит, как я, к примеру, подпираясь костылями культуры, — не стоит отказываться от Шекспира и Пушкина и от многих других авторов. Не потому даже, что есть множество безоговорочно светло настраивающих душу стихов, — есть у поэзии свойство, которым не стоит пренебрегать.

Одно из назначений литературы, особенно поэзии, — на доступном искусству уровне преодолеть нашу разломанность, разделенность ума и чувства, вернуть нам свежесть и непосредственность восприятия.

Поэзия стоит на сравнениях и метафорах — скрытых, свернутых сравнениях. Об обновлении жизни влюбленного человека Пастернак пишет:

Как с полки жизнь мою достала
И пыль обдула.

Стихи обдувают пыль с нашего восприятия мира. Не будем напрасно обижать прозу. Вспоминается мне, к примеру, Юрий Олеша: «Вы прошумели мимо меня, как ветка, полная цветов и листьев».

Главное дело созвучий поэтической речи в том, что они создают новые и неожиданные точки соприкосновения слов, дают возможность со-противопоставить предметы и понятия, у которых других точек соприкосновения нет.

Что почек, что клейких весенних огарков
Налеплено к веткам. Затеплен
Апрель.

Так начинается стихотворение Пастернака. Звуки «л» и «е» соединяют слова: налеплено — затеплен — апрель и дают возможность сравнить почки и молодые только проклюнувшиеся листья с огоньками маленьких свечек. Это создает ощущение недолговечности и вызывает осторожную, бережную нежность по отношению ко всей этой воскресающей жизни. Апрель «затеплен» празднично и радостно — и теплится (тихонечко светит-греет) душа наша в ответ.

В искусстве двадцатого века более чем смело воспроизводится поток свободных ассоциаций. Именно так писал Поль Элюар:

Я сказал тебе это для туч
Я сказал тебе это для дерева на морском берегу
Для каждой волны, для птицы в листве…
Потому что доверье и нежность не умирают.

Элюар говорит то же, что за шесть столетий до него выразил Петрарка:

Все — добродетель, мудрость, нежность, боль -
В единую гармонию сомкнулось,
Какой земля не видела дотоль.
И ближе небо, внемля ей, нагнулось.

Влюбленные поэты чувствуют значительность человеческих поступков, мыслей, чувств, значительность человека в мире.

Я и садовник, я же и цветок,
В темнице мира я не одинок.
На стекла вечности уже легло
Мое дыхание, мое тепло

— пишет Мандельштам. А у Пастернака в описании ночного сада находим строчки:

Со мной, с моей свечою вровень
Миры расцветшие висят.

Это все те стихи, которые не просто логически опровергают мнение о том, что человек — плесень на окраине вселенной, они прикасаются к нашему сердцу.

Еще одно чудо, подвластное поэзии, — возможность выходить за пределы времени. Совмещать день сегодняшний с далеким глубинным эпическим прошлым, дать почувствовать, как вся живая Ниагара человеческой культуры наполняет тот миг, в котором мы сейчас живем, замечательно умеет Мандельштам. Он сначала останавливает, растягивает мгновение:

Золотистого меда струя из бутылки текла
Так тягуче и долго, что молвить хозяйка успела:
— Здесь, в печальной Тавриде,
куда нас судьба занесла,
Мы совсем не скучаем, —
и через плечо поглядела.

А затем каждая строфа, оставляя нас у берегов современного Крыма, все более будет наполняться бытом и историей древней Эллады и закончится головокружительно хорошими строчками:

Одиссей возвратился,
пространством и временем полный.

Такое же освобождающее от границ времени совмещение есть у Мандельштама в горячо любимых мною стихах «Бессонница. Гомер. Тугие паруса».

У Пастернака время пространственно организовано: его мельницы «перемалывают царства проглоченные», а столетия «плывут, как баржи каравана». Пастернак спрашивает:

Может быть, за годом год
Следуют, как снег идет,
Или как слова в поэме?

И вопрос этот говорит о значительности каждого мгновения, вписанного в череду времен.

Роль хороших стихов в том, что они срывают пелену повседневности, обыденности с жизни, и в нашей власти, как мы распорядимся этим пробуждением. Мне, в свою очередь, тоже хочется воспользоваться сравнением и сравнить искусство с драгоценностями. Можно, прельстившись блеском золота, выбрать из этих сокровищ кольцо, изготовленное в Мордоре. Но и тот, кто выберет чистый зелено-голубой аквамарин, может любоваться им в запертой комнате, а может вдохновиться его сиянием и отправиться по морям под парусами, и перед ним будут вздыматься сияющие зелено-голубые громады волн.

Протоиерей Андрей Ткачев:

Писать стихи — несомненный дар. Этому нельзя научиться. Мандельштам считал, что между двумя грамотными людьми, один из которых понимает, а другой не понимает поэзию, пропасть больше, чем между грамотным и неграмотным. Легче, — говорил он, — провести в России электрификацию, чем научить читать Пушкина. В своем нерасчлененном виде поэзия вмещает в себя молитву, пророчество, признание в любви, восторг, рыдание — в общем, все то, что рвется в небо.

Человек — словесное существо, и какую-то информацию он, конечно, может передавать знаками, мимикой, рисунками на песке. Но подобный способ общения не родит ни философии, ни науки. Нужна напряженная работа ума и полноценная словесность. Поэзия является высшей точкой словесности. Не понимать ее или отказываться от нее — значит уродовать человека в самой сущностной его части. Перед тем как большевики устроили в России кровавую баню, идеологи «светлого будущего» предлагали поменять стихи на сапоги, то есть ради конкретной пользы готовы были принести в жертву идеальные формы жизни. Плоды всем известны, и на этом надо учиться.

Стихи писал Григорий Богослов и находил стихотворную форму идеально подходящей для своих размышлений. Стихотворная речь характеризуется точностью, проникновением вглубь, свежестью взгляда, прозрением. Покажите мне тех, кому это не надо и кто предлагает от этого отказаться. К тому же, повторюсь, поэзия помазана, т.е. благословлена: она от Бога, и ей нельзя научить. Я, например, зашел однажды в Институт философии им. Сковороды и надеялся увидеть там завернутых в тоги мужей, погруженных в раздумья, неспешно беседующих о вечном. Это смешно: ни один институт философии не учит, и атмосфера кафедры философии такая же, как атмосфера кафедры товароведения. Ни философии, ни поэзии научить невозможно, хотя существуют профильные вузы.

Отрицать поэзию безумно. Проблема лишь в том, чтобы отделить истинную поэзию от всяких «во саду ли, в огороде» и не подходить к писанию стихов так, как подходил Незнайка (см. Н. Носов, «Приключения Незнайки и его друзей»).

Диакон Андрей Кураев:

Кто сказал, что поэзия враждебна христианину?!

Начнем с того, что Библия — это величайший поэтический памятник. И в Библии, в Ветхом Завете есть немалое количество поэтических, по самым высоким меркам, страниц: и ритмическая проза, и стихи. В русском переводе это плохо чувствуется, а в еврейском оригинале хорошо заметно. У меня дома есть издание, где разными шрифтами подчеркивается — где обычная проза, а где начинается ритмическая. И псалмы, в конце концов — тоже сборник поэзии. Я уж не представляю, что придется сказать Григорию Богослову за его стихи, Симеону Новому Богослову за его гимны, да и вообще всем творцам церковных песнопений.

И мирская поэзия — это прекрасно. Человек пришел в этот мир, чтобы возделывать Сад эдемский, овладеть теми потенциями, которые у него есть. И один из величайших даров, которые Господь дал человеку — это дар слова. И конечно же, человек, христианин должен владеть словом. Я думаю, что владение словом — это одна из форм целомудрия. Овладей языком, тогда сможешь владеть и своим телом. И священник должен потрудиться овладеть словом как важнейшим профессиональным инструментом своей деятельности. Любовь к поэзии просто необходима священнику. Потому что, если батюшка не может понимать предельно образной и ярко выраженной чужой боли, сконцентрированной в стихах — как он сможет чувствовать боль человека, который не сможет так же образно, емко и красиво рассказать ему о своей боли в реальной жизненной ситуации?