Хорошую шутку сыграл с нами старый Кобзарь! У греков была «Илиада», у финнов — «Калевала», у немцев — «Песнь о нибелунгах». Для украинцев мифологический эпос написал Тарас Шевченко.

Мы читаем Кобзаря младенцам. Они успокаиваются и засыпают, их завораживают гармонические созвучия. Мы даем эти стихи школьникам. При всей нелюбви к «укрлиту», они довольно благосклонны к Шевченко. Подросткам здесь многое нравится.

Но вот мы взрослеем и — правды не спрячешь — многие из нас отстраняются от поэзии Шевченко. Возможно, тут срабатывает чувство противоречия при виде официального почитания Кобзаря. А уж если задаться целью «найти на Шевченко компромат», то сделать это нетрудно: можно огорчиться от его резкостей и сарказмов, ужаснуться от разлитых в его текстах рек крови, наконец, просто утомиться от трагично-депрессивных нот, сквозящих в его поэзии.

Если думать, что Шевченко — это реализм, то счет ему можно предъявить немалый. К сожалению, многие так и поступают, с тайной радостью вынося приговор: «А король-то голый!» Например, иной раз можно услышать, что столь жесткая поэзия объяснима только по Фрейду. Мол, у автора были проблемы в виде трудного детства, неженатости, ссылки — соответственным выходило и творчество…

1.

Но Шевченко — это не реализм. Даже в названии его книги нет ничего реального. Уличный певец кобзарь не является главным героем этих стихов. А если такой певец и встречается, то это кобзарь с маленькой буквы, один из многих. А на обложку вынесен Кобзарь как символ, слепой сказитель эпоса, украинский Гомер.

И уже первые читатели почувствовали, что украинским Гомером автор справедливо считает себя. Он это и не скрывал: например, в «Гайдамаках» соотнес пожар Умани с пожаром Трои. Собственно говоря, «Кобзарь» — это единая цепь из огромных поэм, написанных особенным эпическим ритмом (только иногда между поэмами вставлены стихотворные ремарки, заметки, размышления). То есть это классический народный эпос нового времени.

Тут действует гоголевская мифическая стихия, у которой свои законы. Ведь мало кто морщится и убегает от чертовщинки гоголевских «Вечеров на хуторе близ Диканьки». Мало кто возмущается разлитым в русских сказках духом лени и лукавого обмана. И современников Шевченко, питерских россиян, тоже не очень задевали в его поэзии пресловутые «москали» и проклятия, убийства и самоубийства. Читатели понимали: «Кобзарь», как и повести Гоголя, содержит образы коллективного подсознания народа. А оно подчас кощунственно и жестоко.

Тарас Шевченко улавливал и всей душой проживал полуподсознательные народные веяния. Он их воплощал, нанизывая на каркас мифологических образов. И вот перед нами являются: обманутая соблазненная девушка, ее старая мать, москаль-обманщик, ворожка, мальчик-сирота, чванливые бессердечные пан и пани, возвращающийся из похода казак, демонизированные цари и царицы, ляхи и жиды кровопийцы, немцы педанты и, наконец, чудовищно-гротескное безрадостное село или же, наоборот, село идиллическое, почти сказочное. Все это не описания действительности, а система условных символов народного сознания.

При этом в мифологической системе Шевченко есть свой «золотой век» — идеальное общественное устройство, которое было разрушено, но которое обязательно вернется в послеисторическую эпоху. Это казачья степная вольница:

Оживуть гетьмани в золотим жупані;
Прокинеться доля; козак заспіва:
«Ні жида, ні ляха», а в степах Украї ни -
О Боже мій милий — блисне булава!

Есть у Шевченко и свой рай на земле — идеальная территория и состояние людей. Это хрестоматийный вишневый сад возле сельской хаты, в котором матери ждут на вечерю своих плугатарей и дочерей, идущих с поля с песней. Наконец, есть тут и высшее (для автора) человеческое проявление:

У нашім раї на землі
Нічого кращого немає.
Як тая мати молодая
З свої м дитяточком малим.

Буває, іноді дивлюся.
Дивуюсь дивом, і печаль
Охватить душу; стане жаль
Мені її, і зажурюся,

І перед нею помолюся.
Мов перед образом святим
Тієї Матері Святої.
Що в мир наш Бога принесла…

Тарас Шевченко в своей ненависти к цивилизации «осквернених палат» продолжает мотивы Жан-Жака Руссо и предваряет идеи Льва Толстого. Он проповедует идеал слияния с природой в виде сельского хозяйства, не скованного никакой властью. Он за семью великую, семью вольную, но против государственного управления.

Потому смех и слезы вызывают два враждебных государственнических лагеря, сделавшие из Шевченко идола. Для украинских национал-патриотов он пророк, причисленный чуть ли не к лику святых. О нем пишут пафосно и торжественно, особенно в известные дни марта. Для коммунистов всего мира он предмет такого же идолопоклонства. Первым памятником, который большевики установили в Петрограде уже в декабре 1917-го, был памятник Шевченко. Даже произведения его толкуют по-разному. Одни «Заповіт» считают призывом к национальной независимости, другие — к социальной революции. А между тем, по словам современного критика, словосочетание «государственная премия им. Шевченко» звучит фантасмагорически — не хуже, чем «авиакомпания „Путь Икара“».

Мифотворец Кобзарь не может быть «державотворцем». Любая история, любое государство, да и любая церковь, являются врагами Шевченко. Они рано или поздно нарушают вымечтанный им рай — сына с матерью в саду и казака в степи.

2.

Шевченко и религия — не до конца изученная проблема. Молитвы в «Кобзаре» являются постоянно: каждое поворотное событие, каждый изгиб мысли предварены обращениями к Богу. Между поэмами часто встречаются переводы псалмов и глав ветхозаветных книг. Кроме того, две поэмы, «Неофіти» и «Марія», прямо посвящены христианской истории. Именно библейские мотивы у Шевченко помогают понять, как работало его творческое сознание:

Мій Боже милий, як то мало
Святих людей на світі стало.
Один на одного кують
Кайдани в серці. А словами.
Медоточивими устами
Цілуються і часу ждуть.
Чи швидко брата в домовині
З гостей на цвинтар понесуть?

Сравним этот шевченковский перевод 11-го псалма с оригиналом. Спаси Господи; ибо не стало праведного, ибо нет верных между сынами человеческими. Ложь говорит каждый своему ближнему; уста льстивы, говорят от сердца притворного (Пс. 11, 2…3). В версии Шевченко нет прошения «спаси Господи», зато есть яркий образ «брата в домовині». Да и вообще его образы необычайно яркие, стихи безупречные. Но смысловая обработка достаточно односторонняя, узнаваемая, характерная для большинства стихотворений Шевченко. Описать ее нелегко: это химерная смесь личного и коллективного, сознательного и бессознательного, фольклорно-мифологического и библейски-житийного.

Религиозность в текстах Шевченко активная и постоянная, но… воинственно антицерковная. Он постоянно и грубо иронизирует над «попами» и «візантійським Саваофом». Его христианство — не Православие. Это напряженное индивидуальное богоискательство, несколько напоминающее ранний протестантизм:

Молітесь Богові одному.
Молітесь правді на землі.
А більше на землі нікому
Не поклонітесь; все брехня -
Попи й царі…

«Шукаю Бога, а находжу таке, що цур йому й казать», — горько жаловался Тарас Шевченко. При всей неоднозначности его поэзии будет чудовищным самообкрадыванием отвергать «Кобзарь» за резкость, русофобию или неправославность. Это сторона другой распространенной крайности: культа Национального Гения, «чий зболений дух ширяє над просторами Неньки». Обе крайности — поклонение и отторжение — наши психологические комплексы: они не имеют прямого отношения к поэзии Шевченко.

Для автора этих строк преодоление «личной шевченкофобии» началось с одного психологического открытия. С осознания, что Тарас Шевченко был прежде всего не украинец, не поэт, не революционер. Он был, прежде всего, страдалец: человек, отмеченный великим и страшным даром. В его сердце было вложено сверхчеловеческое чувство гармонии. Но это чувство божественной гармонии было как бы с ободранной кожей. Его сердце совсем не имело защитного панциря, и от всякой дисгармонии вокруг оно обливалось кровью. Он переживал ежедневные смертные мучения.

Шевченко был одарен даром невыносимым, жутким, тяжелейшим. И хотя он сгибался под его тяжестью, хотя и сбивался с пути — но он не зарыл свой талант в землю, не бросил свой крест. Почувствовав сердцем гармоничность и величественность мифологического слова «Шевченко», как-то перестаешь возмущаться жесткости и желчности многих его слов. Хотя и не принимаешь их, но как-то понимаешь.

И потому поэзия Кобзаря — крик обожженной, ежечасно израненной души — может парадоксальным образом исцелять душевные раны читателей. Его крик богооставленности может укреплять веру. Его крик безнадежности может вселять надежду.