Великие люди! Обратите внимание, предводитель.
Видите? Чуть повыше облака и несколько ниже орла!
Надпись: «Коля и Мика, июль 1914 г.».
Незабываемое зрелище!
И. Ильф, Е. Петров. Двенадцать стульев
Трудно найти такое место на земле, где бы кто-то не оставил пресловутую надпись «Здесь был имярек». Человек хочет, чтобы о нём помнили, — почему? Чего здесь больше: суетной гордыни или острого, болезненного одиночества человека в бесконечной череде поколений? Думается, именно гордыня направляет руку, выводящую «Здесь был...». А одиночество человека в истории всегда лежит в основе этой надписи: меня нет, а этот мир всё так же несётся в пространстве и времени, как ни в чём не бывало. Как будто меня не бывало!
Суета, суета... Но почему тогда из двух главных заповедей одна говорит о любви к Господу, а другая — о любви к человеку? Не потому ли, что любви к Господу без благодарной человеческой памяти может оказаться недостаточно в самый ответственный момент истории?
Впрочем, всю правду о себе мы узнаем только тогда, в этот момент. Но понять некоторые вещи можно уже сейчас, если немного приглядеться.
Писатель
В детстве я очень хотел стать знаменитым. И даже не то чтобы хотел — я вполне был уверен в своём грандиозном будущем. Была такая, знаете ли, готовность к ослепительной славе. Сомнений не было. Мерещилась разная чепуха — «экипажи, скачки, рауты, вояжи»...
В те далёкие времена я видел для себя только одну славу — славу писателя. Возможно, потому, что очень любил читать. Ещё мне нравилась различная канцелярская утварь — ручки и карандаши, тетради и блокноты, пеналы и папки. Теперь я уверен, что наверняка спутал страсть к канцтоварам с наличием способностей к писательству. В общем, задатки торговца или кладовщика принял за талант писателя.
Мне представлялись полки, уставленные толстенькими томиками, моё имя в школьных и университетских программах, поклонники и поклонницы, рыдающие у подножия скромного памятника на «родине писателя»...
Однако мои мечтания о славе писателя как-то опускали всё, что касалось таланта к этому ремеслу и труда на писательской ниве. Между мечтами и достижениями не было разницы. Мечты и были главным моим достижением. Чистой воды маниловщина и обломовщина...
Отрезвили первые попытки писать. Слово оказалось неподатливым материалом, почище гранита. Сюжеты и идеи своим убожеством угнетали даже их творца.
Погоревав о только что обездоленных мной потомках, я оставил мысли о карьере писателя.
Режиссёр
Потом меня увлекло кино. Среди сотен фильмов, которые не стоили потраченного на их просмотр времени, иногда встречались подлинные шедевры. Меня потрясла сила воздействия этого искусства на зрителя — и я немедленно увидел себя там, на сцене, перед взорвавшимся аплодисментами залом...
Однако некоторое представление о реальности у меня к тому времени появилось. Помните, как выглядел персонаж Бодрова-младшего в фильме «Брат», когда он вырядился для покушения на рыночного «авторитета»? У меня были такие же огромные очки в роговой оправе, жуткий берет и китайский пуховик до пят. С одним отличием: мой пуховик был ярко-жёлтого цвета. Как актёр я бы не смог покорить публику. Но режиссура — в моём представлении — прощала некоторую неряшливость и непритязательность в облике. Чтобы гениальность была контрастнее, так сказать. Выглядел я именно как режиссёр, а не как звезда экрана. Выбора не было: я уже видел себя скромным, очень талантливым режиссёром с мировым именем.
Однако мечтания о состоявшейся славе, о незабываемых следах, которые моё творчество оставит в кинематографе и душах зрителей, снова оказались подвешенными в воздухе. Не прилагая никаких усилий, даже не пытаясь что-либо предпринять, я с упоением создавал всё новые и новые подробности своего блестящего кинематографического будущего. Время шло, создавались новые киношедевры, а моя известность пока не выходила за пределы моего воображения.
Взбешённый неблагодарностью зрителей и переменчивостью творческой Фортуны, я отказался от своей воображаемой кинематографической карьеры.
Бизнесмен
К этому моменту наступили новые времена. Бизнес из уголовно наказуемого деяния превратился в «индивидуальную трудовую деятельность», а потом и в «предпринимательство». Бизнес-империи росли и рушились; нищие становились миллиардерами, а миллиардеры нищими. А главное — они все становились известными, их любили пресса и телевидение. Наверняка их будут помнить потомки — свои и чужие.
И вот как-то вечером в одной комнате общежития собрались мои университетские друзья-товарищи. Мы все были очень молоды и очень бедны. Но наши грандиозные планы простирались чрезвычайно далеко. Роскошная лепнина на потолке моей убогой комнаты подчёркивала контраст между нашим скромным настоящим и баснословным будущим.
Мы ясно видели это будущее в клубах табачного дыма, сквозь который нельзя было различить лица` рядом сидящего. Мы говорили о нашем бизнесе так, словно по всей стране уже высились ослепительные офисы из стекла и стали, украшенные скромной золотой табличкой с именем нашей фирмы: «Южноукраинская торгово-промышленная экспортно-импортная компания» (как сказал бы мой папа, «автомотовелофотобочкотракторный завод»).
Мы много выпили в тот вечер, весь стол был уставлен бутылками; серый от сигаретного пепла кот бродил среди бутылок и настойчиво требовал пищи. Я закрывал глаза, и его истошное «мяу» сразу же трансформировалось в сладостное «Пиастры! Пиастры!»
Однако на трезвую голову я увидел в нашем бизнесе только риск, опасности и труд. Напрасно друзья убеждали меня, что из риска как раз и произрастает прибыль; мои неудачи с писательством и режиссурой убедили меня, что жизнь — несправедливая штука. Ты трудишься, как вол, а в результате — «тернии и волчцы». Нет уж, дудки: я требую твёрдых гарантий успеха, славы и памяти благодарных потомков! Авансом!
И пока я стоял на пьедестале собственной гордыни в этой неудобной позе, мои друзья занялись бизнесом. И дело у них пошло.
Несправедливость
Мне очень хотелось любви и благодарности современников и долгой памяти будущих поколений. Годами я размышлял о том, что нет в этом ни смысла, ни справедливости: я, такой талантливый, просто гениальный, прозябаю в забвении.
Тем временем я испробовал несколько карьерных возможностей. Приступая к новому делу со страстным рвением, я очень скоро терял к нему всякий интерес: успехи требовали большого труда, а признание и слава вырисовывались как отдалённая и маловероятная перспектива.
Время шло; постепенно миновал и возраст, благоприятный для свершений. С рождением детей передо мной словно разверзлась пропасть: я никогда не стану знаменитым и прославленным. Жизнь кончена!
«Здесь был я»
Однажды мы с дочкой шли по нашей улице. Мы держались за руки; жёлтые листья кружились в воздухе и мягко опускались нам под ноги. Она держала мою ладонь своей маленькой горячей ладошкой и заворожено смотрела на падающие листья. Кружение листьев в налившемся синевой небе околдовало её, и она всё повторяла: «Папа, а... Папа, а...» — и никак не могла закончить очередной вопрос.
И тут терзавшие мою душу призраки упущенной славы наконец оставили меня. Я прозрел. Сначала у меня возникло очень странное ощущение: я почувствовал, будто наши шаги вращают земной шар. Вернее, будто я своими шагами вращаю Землю, а дочке приходится только переставлять свои маленькие сапожки по поверхности, а уж шар докатится, куда следует. Если бы я остановился, листья бы замерли в воздухе и воздух вокруг нас наполнился бы тишиной и неподвижностью...
Мне всё вдруг стало предельно ясно. Такие вещи происходят в краткий миг, и ты понимаешь, что мир изменился, и ты изменился, и жизнь больше никогда не будет такой, какой она была на прошлом ударе сердца.
Моё новое понимание не может облачиться в слова уже несколько лет. Я и теперь не уверен, что найду нужные слова. Но меня больше не тревожат мысли о славе, признании и благодарных потомках. Я вспоминаю жёлтые листья, синее небо и горячую ладошку в своей руке. Эта девочка вырастет, и однажды серьёзная взрослая женщина вдруг вспомнит, как папа рычал, словно тигр, выпрыгивая из-за кресла, и улыбнётся некстати, а может, даже уронит слезу.
И если я буду рычать достаточно убедительно, чтобы впечатлить одну маленькую девочку, мне не придётся искать славы у миллионов землян или карабкаться в горы, чтобы напомнить миру: «Здесь был я».