В контрасте предмет становится ярче. Белая тарелка на чёрном столе будет особенно белой. Жизнь рядом со смертью становится особенно живой.
Ощутить себя живым на сто процентов можно на кладбище в будний день. Кроме птиц и насекомых, там практически не будет никаких признаков жизни. В царстве мёртвых правит тишина, редко нарушаемая ударами лопаты по земле — строится очередная «обитель», — или неуверенными шагами случайного гостя. Глоток воды из пластиковой бутылки приобретает здесь особенный вкус и значение: значение того, что ты можешь этот глоток делать и что у тебя есть это живое чувство жажды (вот где нужно снимать рекламы).
Медленно проходя вдоль аллеи из надгробий и крестов, понимаешь, как же хочется жить. Не только сейчас, а всегда, вечно. Вопреки и несмотря на болезни, кризисы, обманы, потери — только бы жить. Мозг работает в направлении «все умрём», а сердце сжимает холодный, иррациональный страх: «Я умру тоже! Я умру?!»
«Не может быть такого. Ни в одной сказке из детства не написано об этом. Конец любой из них уходит в счастливую вечность. Умирают только бабки-ёжки и всякие кощеи. Хорошие люди вовсе не умирают, а я же хорошая...» Ну, или как-то так.
Хочу жить: спать, есть, говорить и слушать, любить мороженое летом и ненавидеть зимой, читать книги и отмечать важные места фломастером, пить вот из этой нагретой в руках пластиковой бутылки, просто хочу хотеть пить. Только бы это никогда не кончалось.
С пониманием на меня смотрели лица с надгробий. Они тоже не переставали хотеть всего этого. Надгробия все разные — это не урны с пеплом. Затейливые и обычные, ухоженные и заброшенные, со свежими цветами или позабытые. Могила — как душа: после смерти человека заботиться о себе сама она не может. Остаётся всё на милость тех, кто напишет тебе эпитафию и будет носить цветы, или же забудет ровно на сороковой день. Всё теперь для этих неживых зависит от живущих ныне.
Кладбище в тот день стало для меня индикатором подлинности. В жизнь добавилась капля вечности, и день увековечился. Домой пришла уставшая и запнулась, когда на вопрос «как дела?» по привычке ответила: «Я — труп, я еле живая от усталости». Запланированные «очень важные» дела, встречи, заботы к вечеру обесцветились и потускнели. Исчезли из распорядка дня суета и надуманность. Обижаться на неотвеченный вызов? На то, что свекровь снова учит, как правильно кормить её сына?.. И было о чём поговорить с мамой по телефону, и проснулся стыд, что долго не звонила папе. Спор о том, кому завтра вести дочь в садик, даже не начался, равно как и спор о том, кому мыть посуду. Детская сказка, приготовление ужина и тёплый душ имели этим вечером сакральный смысл — я могу это делать, пока что могу. Не то чтобы я стала такой правильной. Просто то и дело мелькали лица — умерший ребёнок, красивый, улыбающийся, но уже не живой — вечная боль родителей. Скульптура отца, держащего на руках младенца — мужчина умер в тот год, когда родился сын, он едва успел подержать его на руках. Лица женщин, мужчин — такие разные, с разными улыбками... Смерть нелицеприятна, она не выбирает людей по достоинству, а забирает всех, и часто — неожиданно. Изменилась бы их жизнь, если б они думали о смерти, о своей собственной смерти? Умерли бы они иначе? Успели бы сделать что-то важное, не откладывая в долгий ящик главное, будто впереди ещё «вся жизнь»? Мать того умершего ребёнка, возможно, иначе читала бы сказку или без раздражения отвечала на его «почему?», знай она, что сын стоит на пороге вечности. Ссорился бы муж с женой, понимая, что держит сына на руках в последний раз? Что сказали бы дети, осознавая, что мама сегодня умрёт? Может, те самые слова, которые она чает услышать с тех пор, как научила их говорить?
Есть замечательные слова о том, что смерть исключает жизнь, в то время как жизнь включает в себя и смерть. Должна включать. Фееричное виртуальное существование не подразумевает размышлений о смерти. Новые уровни, перезагрузки, дополнительные жизни дают шанс верить в то, что смерти нет. Точнее, не позволяют думать о ней. Жизнь всё меньше контрастирует со смертью, всё менее она белая, всё меньше в ней живого.
На чёрном столе грязная тарелка выглядит особенно грязной, и хочется её вымыть, чтобы не портить вид. Но в тёмной комнате на столе со светящимся монитором эта же тарелка не будет ни грязной, ни чистой. На фоне смерти жизнь приобретает смысл и глубину. Раскрывается во всей полноте своих сочно-живых красок, пусть даже порой и нелюбимых цветов. Удалённая от мыслей о собственной конечности и растворённая в тысяче смертей на экранах телевизоров, жизнь растягивается в иллюзорную бесконечность и не находит своё место и свой смысл.
О смерти сейчас задумываться не принято. Советы психологов — думать о своей кончине, писать собственные некрологи и завещания — высмеиваются их же коллегами — приверженцами позитивизма и лёгкости бытия с быстрыми рецептами счастья и преуспевания. Учения святых отцов о памяти смертной если и принимаются как догма, то не проживаются. Равно как и не проживается собственная жизнь, смешиваясь, в лучшем случае, с бытием «других хороших людей», в худшем — с тем же бытием «плохих людей». Есть риск осознать собственную жизнь лишь после смерти, неподвижно застыв на своём надгробии, не в силах что-либо изменить, в окружении людей, склонившихся над могилой, не имея возможности сказать ни «прости», ни «прощай».