Она красавица, ей — двадцать пять. Правда, столетий, но это уже мелочи. А звать её — Богом Данная. По-гречески — Феодосия.
Между пляжем и Галереей
Романтика железной дороги. Лирика моря, пляжа. Элегия южного древнего города. Наконец, флюиды высокого искусства.
Все эти мечты поэтов сходятся в одну точку на феодосийской набережной. Феодосия начинается с поезда, проплывающего, как знойное марево, между загорающими гражданами и Галереей Айвазовского. Город взрезает застоявшиеся мысли гудком локомотива, который с осторожностью увальня пробирается среди влюблённых пар, экскурсионных групп, смеющихся семей; стучит колёсами в глубине плотного потока людей, измученных жарой.
Даже если приехать сюда другим транспортом, всё-таки за феодосийским духом нужно отправляться на набережную: дышать её рельсовым воздухом. А воздух этот бывает разным. Вот налетает гроза, ливень; уходящие на север вагоны плывут по мгновенно опустевшей приморской полосе. И уже совсем по-другому, импрессионистски сильно выглядит этот исход; и как же ощутимы прощальные чувства пассажиров, покидающих на таком фоне такую красоту.
А вот — осень, зима, весна. В Феодосию ходит всего один поезд в сутки. Отдыхающих гуляет немного. Но всё же на грусть опустения (и тайную радость отдыха от суеты), на это межсезонное самоуглубление приморского города нет-нет да и наложатся запахи и звуки живой железной дороги. И с какой радостью, с какой симпатией и надеждой ловишь тогда на набережной проявления её жизни...
Vita antiqua
И скуден и неукрашен
Мой древний град
В венце генуэзских башен,
В тени аркад;
Среди иссякших фонтанов,
Хранящих герб
То дожей, то крымских ханов:
Звезду и серп;
Под сенью тощих акаций
И тополей,
Средь пыльных галлюцинаций
Седых камней,
В стенах церквей и мечетей
Давно храня
Глухой перегар столетий
И вкус огня, —
описывал Феодосию, древнюю Кафу, Максимилиан Волошин. Кстати, в этом стихотворении дан замечательный намёк на повторяемость, цикличность истории. В год появления символов разрушения и заново-создания жизни — звезды и серпа с молотом (стихотворение написано в 1918 году) — поэт-символист напоминает нам о генуэзской звезде и исламском лунном серпе на средневековых постройках Кафы.
Да, ничто не ново для этого всевременного города, даже революция. Нет, наверное, таких радостей и горестей, которых не видели бы феодосийская крепость, все эти башни со сказочными итальянскими именами. Впрочем, сосредоточение на «крупных древностях» — беглый осмотр, протекание слов экскурсовода сквозь ум, фотосессия — всё это может и помешать постижению того, что здесь таится «между строк».
На самом деле, волошинские «пыльные галлюцинации седых камней» открываются на узких улочках Караимской слободки и других окраин старой Феодосии. Пусть это хибарки двадцатого уже века, пусть даже коттеджи двадцать первого, и нет в них ни одного караима. Но сама конфигурация улиц, травы и полевые цветы из под камней, испарения и впечатления — несомненно, те же, что были при Мандельштаме (при котором они были те же, что при османах и генуэзцах).
Дадим слово самому Осипу Эмильевичу: «Карантинная слободка, лабиринт низеньких мазаных домиков с крошечными окнами, зигзаги переулочков с глиняными заборами в человеческий рост, где натыкаешься то на обмёрзшую верёвку, то на жёсткий кизиловый куст. Жалкий глиняный Геркуланум, только что вырытый из земли, охраняемый злобными псами. Городок, где днём идёшь, как по мёртвому римскому плану, а ночью, в непроломном мраке, готов постучать к любой мещанке, лишь бы укрыла от злых собак и пустила к самовару...» Предлагаем читателям проверить точность этого описания девяностолетней давности — непосредственно в нынешних феодосийских закоулках.
Впрочем, Волошин с Мандельштамом (а также с Анастасией Цветаевой) хоть и внесли основной вклад в литературный образ Феодосии — однако не они составляют культовые имена этого города. Таковыми здесь являются Айвазовский и Грин. Именно эти феодосийцы являют собой главную «местную достопримечательность». И не только благодаря прекрасным посвящённым им музеям. Но ещё и благодаря неявному запечатлению здешнего края во многих рассказах Грина. Ведь Лисс, Зурбаган, Каперна и другие пункты «Грин-ландии» срисованы лишь наполовину с Севастополя — а наполовину с Феодосии и окрестных посёлков.
Всё это дарит здесь многим любителям морской живописи и прозы тайную радость узнавания — и явную радость близкого знакомства с любимыми мотивами. И эту радость неспособно затмить даже то, что три четверти города на самом деле — обшарпанные хрущёвки, облупленные одноэтажки и индустриальные задворки пыльного степного райцентра. Нет, Феодосия — она вся гриновская и айвазовская, и это навсегда!
А потому хочется напоследок сказать о людях, столь глубоко вплавленных, привитых к душе города, и главное — отразивших эту феодосийскую душу в своём искусстве.
Бегущие по волнам
Художник Айвазовский был не просто «певцом волн». Он даже библейские и исторические сюжеты писал только те, где море присутствует. И на его полотнах море именно при-сутствует, при сути бытия пребывает, не фоном человеческих деяний — но двигателем, соратником. Этот художник провидел в море больше, нежели природу. Айвазовский море благодарил, славил, боялся, любил; он к морю свёл все сущности. Он, скорее, молитвенник моря. У него море энергетично и животворяще, у него оно стимул, направляющий душу ввысь.
Нередко у Айвазовского большую часть полотна (а то и девять десятых) составляет, на самом деле, небо над водами. Но каждый зритель понимает, что воды тут — важнее. Огромное многооблачное пространство сверху — всего лишь дополнительный элемент моря. Небо пропитано морем и подчинено ему. Так могло бы звучать и кредо Айвазовского — «небо пропитано морем».
Назвать запросто водой то, что он рисовал, не поворачивается язык. Это, как минимум, воды, волны. Это влага, из которой творился мир. Из волн и сотворены на его полотнах корабли, города, люди, горы. И, как уже замечено, — небеса.
Айвазовский рисовал невероятно быстро. Он создал шесть тысяч картин — иные многометровые (и удачнейшие! красивейшие!) полотна написал за три дня, за неделю. Поразительная, даже ужасающая скорость! Возможно, в этом содержится и ключ к лёгкости картин Айвазовского, к упрощённости его настроений. Эти полотна можно охватить одним долгим взглядом; они целиком вмещаются, вплывают, вплёскиваются нам в глаза — и уже изнутри расширяют сердце.
Знаменательно, что в соседнем квартале с феодосийской усадьбой-галереей Айвазовского работает музей Грина — корабельно-романтический многокаютный мир. Как это здорово, что они продолжают и дополняют друг друга на одной улице, которая в море и вылетает. Художник сильной природы Айвазовский — и писатель свободных людей Грин. Сказочно разбогатевший сановник — и нищий бунтарь. Русский армянин — и русский поляк. Элитный глянец в живописи (в представлениях девятнадцатого века) — и не понятый современниками протест в литературе (по представлениям начала двадцатого). А ведь мало кто видит в двух маринистах — галерейном и галерном — противоположность. Их объединило море и феодосийская улица.
Пусть романтизм их обоих несколько наивен и для искушённого взрослого ума — нарочит. Но тут речь идёт о красоте моря (и красоте людей моря), которая — для сердца. Надчеловеческая красота у Айвазовского прекрасно дополняется борьбой за человеческую красоту у Грина. Грин не даёт забыть о возможной красоте людей и даже общества. С Айвазовским не забудешь о красоте моря — и мира.
А главное, есть лёгкий способ в очередной раз проникнуться всем этим до глубины души. Этот способ — прогулка по Феодосии.