Две горных системы Украины — Крым и Карпаты — дают нам настоящие единство и борьбу противоположностей. Это как ин и янь, солнце и луна, светлое и тёмное, Пушкин и Гоголь. С одной стороны возвышается оптимистическое нагромождение крымских скал, созданное из влюблённостей, южного неба и моря под ними. А с другой стороны — карпатский меланхолийно-флегматичный котёл, где бурлят то ярчайшие слепящие снега, то чарзельевая дремучая темнота (которая, как известно, друг молодёжи и разбойников).
Если Маяковский назвал Крымские горы «зубами в небесном рту», то карпатские «зубы» принадлежат «пасти» земной. Здешние горы влажно пахнут истончившимися брёвнами, овечьим молоком и шерстяным одеялом, сосновым дымом с печёной картошкой, опавшими листьями. А в конце концов просто людьми.
Четыре стихии
Карпаты — горы задумчивые, тягучие, как смола-живица. Их очень странно сравнивать с севером — но всё-таки здесь зелень и небо весьма таёжных оттенков. Стволы сосен на склонах стоят как стволы на армейском складе. В этих лесах есть особенная скованность, многообещающая напряжённость. Кажется, они могут выстрелить. Карпаты затаились, за обычной лукаво-юморной внешностью прячут они взрывчатость (а к врагам и коварство).
Орнаменты на местных деревянных поделках — отнюдь не растительные, не плавные. Нет, здесь царство острой геометрии, ромбов, линий, вырезанных топором или коричнево выжженных на жёлтой древесине. Крыши традиционных хат высоченные, то есть опять же особо острые; в одеждах много тёмных красок. Этакая скрытая склонность к готике.
Карпатам очень идёт железная дорога. Ещё больше, наверное, они шли друг другу в эпоху паровозов. Да и нынче все эти австрийские узкоколейки и одноколейки, короткие высокие мосты, лепящиеся по горным полочкам пути, изогнуто ползущие огоньки вечерней электрички и её гудки, слышные среди леса, — за одно это ведь можно полюбить Австро-Венгрию!
И ещё Карпатам очень идёт огонь (красота Крыма, кстати, к огню равнодушна). Костёр или печь, дрова и дым включают в карпатском мире какую-то кнопку душевности. Всё становится чётче и роднее. Без огня здесь чувствуешь себя не только холодно физически, но и незащищённым внутренне. Голо — что в лесу, что на полонине. А с огнём в этом древесном дождливом царстве всё становится на свои места. Открывается первобытная человеческая прапамять о роли огня.
Силы
Вростем у землю, наче сосни
(лопоче лісу коругов).
Наллється в наші жили млосний
рослинний сік — зелена кров.
Корінням вгрузнуть ноги в глину,
Долоні листям обростуть.
А бджоли до очей прилинуть
І мед, мов з квітів, питимуть —
весело-жутко заклинал самый карпатский поэт Богдан-Игорь Антонич. Он как никто прочувствовал и воплотил в своих строках «карпатский соблазн» — дух земли и весны, пробивающийся и выгибающийся сквозь снега и посты, через всю борьбу и попытки что-либо сдержать, удержать.
Видимо, Карпаты даны нам для того, чтобы мы осознали, насколько мы сами по себе, без помощи свыше слабы. Здесь всё способствует потере человеческой самонадеянности. Тут особенно очевидно, что надеяться на одни свои силы — значит сдаться на милость природе. Ведь она в Карпатах пьяняща, сумасводяща даже в мирном своём дыхании. Не говоря уже о том, когда она разгуляется. Эти горы инстинктивны и сильны; не посомневаешься, что человек слабее таких сил.
Тот же поэт дал гениальный образ: «весни дванадцять обручів». Попробуйте разорвать двенадцать сковавших вас обручей. И разве не страшно ощутить себя сразу в двенадцати обручах, сколь бы прекрасным каждый из них ни казался? Если обобщить — вместо «весни» в Антоничево сравнение поставить «землі», «крові», «любові», «смерті» — то Карпаты можно определить так: хорошее место для выявления наших обручей. Хорошее место для пробуждения чувства опасности. Не только туристической «осторожной мудрости», но и глобальной душевной тревоги — требующей призывать Кого-то, Кто сильнее этой сверхсильной природной любви-и-смерти, бьющей в ноздри и захватывающей дух.
Вот и расставлены у подножья Карпат великие и славные монастыри в Нямце и Сучаве, бесчисленные обители наших Буковины и Закарпатья. А ещё — деревянные храмы, похожие на избы и такие же домашние внутри, стоящие на склонах над сёлами и осыпающие на хаты свои гулкие звоны.
Остров
Среди всех карпатских текстов мировой литературы — начиная с гуцульских жахалок и лемковских песен, продолжая стократно обыгранной легендой о карпатском графе Дракуле и заканчивая творениями наших современников — есть один загадочный сюжет, попадающий «в десятку». В смысле: хорошо передающий нечто, струящееся в здешнем воздухе. Как ни странно, этот сказочный образ принадлежит не здешнему уроженцу — речь идёт о концовке повести Гоголя «Страшная месть».
Колдун-герой этой повести изо всех сил стремится в Киев, «к святым местам», но они не пускают его к себе. Куда он ни поворачивает, как ни пытается приблизиться к Киеву, но неумолимо оказывается всё ближе к Карпатам. Наконец на карпатской вершине злой герой видит всадника, гигантского таинственного всадника, который смеётся! Смеётся так, что этот смех пронизывает насквозь... А насчёт последующей развязки сюжета хорошо пела группа «Мандри»: «тим, хто хоче знати далі, треба Гоголя читать».
Карпаты — магнит, место смеха и страха, совершенно гоголевские рождественские горы! Вертепный карнавал, пугающий понарошку... Но рано или поздно разольётся по хатам колядочный и лыжный гогот, стихнут фейеверки и петарды. И тогда здесь наступает снежная звёздная тишина, которой (это чувствуется) тысячи лет. Тихо опадают комья с лапчатых ветвей. Совсем неслышно шелестит что-то — а наутро виднеются цепочки остреньких следочков на снегу. «Несезонные» Карпаты дают потрясающее обрушение в какое-то Средневековье, в древний мир, уже постигнутый, но ещё волнующий.
Кажется, что вокруг грозный океан, что лишь здесь ты на острове спокойствия. Возникает впечатление, что только эти склоны удерживают неуравновешенный мир. Это чувство и пугает, и магнитит. Как определил прикарпатский литератор Юрий Андрухович: «Карпати — це велика скоба, що тримає вкупі схильні до хаотичного розповзання частини буття».
Круговорот
Карпатские люди многие столетия жили прежде всего при помощи топоров. Их мир был тёсаный и рубленый. А рубка столь красивых горных деревьев имеет своим последствием очевидную смерть живого существа. На таком фоне об этом не забудешь. То же самое с мясом и шерстью — а Карпаты ещё и животноводческий мир, наполненный «вівчарями, що женуть отару плаєм». Жизнь для людей даёт смерть животных. Тех самых, которыми любовался на полонине лунными ночами.
Аналогично и костёр даёт жизнь ценой своего рода убийства. А значит, деревья и их части могут умирать дважды: при отсыхании и при сгорании. А может, они умирают ещё больше раз? Значит, природная смерть — не короткий одноразовый акт и даже не процесс. Это ступенчатая драма в несколько действий. Это долгая война с несколькими битвами. В безлюдных местах (да ещё и с таким природным разнообразием, отпущенным на свободу) сильно бросается в глаза смертная составляющая природной жизни.
Но и любовная составляющая тоже. Любовь и смерть. Мы знаем, что эти начала борются друг с другом. Но в Карпатах становится особенно очевидным двуединство, неразлучность, взаимозависимость этих источников философии. Здесь пахнет сразу и тем, и другим. Все в Карпатах вызывает память смертную и память любовную одновременно.
Линии оград, сделанные из двух длиннющих элегантно-неровных перекладин — за которыми нет никого и ничего, кроме самих гор.
Россыпи камней, проявляющиеся из-под снега каждую весну. Потом пропадающие, но вновь возникающие из-под полёгшей травы при каждом летнем дожде.
Одинокие стога на совершенно пустынных молчаливых склонах.
Нескончаемые замшелые пни. Легендарно-купальский папоротник. Фиолетовый звон цветка колокольчика.
Зимой — холодно-мокрая снежная вата, которая с веток не может не попасть вам за воротник.
Круговорот любви и смерти. И снова этой, и снова той. Лепестки полонинской ромашки.
Мінеральні джерела Карпат Отрок згадав у статті про Закарпаття :)
https://otrok-ua.ru/sections/art/show/serebrjanaja_zemlja.html