Древний город словно вымер,
Странен мой приезд.
Над рекой своей Владимир
Поднял черный крест.
Липы шумные и вязы
По садам темны,
Звезд иглистые алмазы
К Богу взнесены.
Анна Ахматова
Киевские горы над Днепром покрыты лесом. Мы все привыкли, а ведь это удивительно: парадный центр столицы-мегаполиса незаметно переходит в дремучие дебри на крутых склонах.
Впрочем, еще до Великой Отечественной войны горы над Днепром белели голыми песчаными обрывами. Лишь изредка кое-где виднелись быстро желтеющие на солнце пятна трав и кустарников. Обзор был огромный, все фантастически расходящиеся волны киевского рельефа были видны с высоких точек и покоряли путешественников.
Одну из таких обзорных вершин горожане первой освоили для ухода от суеты, созерцательных неторопливых прогулок, раздумий, творческого вдохновения. Имя этой вершины — Владимирская горка.
Предыстория
Киевский Подол — низкий берег, зажатый между горами и Днепром, — словно стрела сужается к югу. И наконец, в районе Почтовой площади горы и Днепр встречаются, а Подол уменьшается до ширины одной улицы. Разумеется, гора над таким важнейшим нервным узлом города не могла не привлекать градостроителей.
Еще в эпоху Древней Руси на этой горе возник Михайловский Златоверхий монастырь. Вокруг обители тогда простирались обычные бревенчатые городские кварталы. Прошли столетия, после татарских нашествий эти кварталы опустели. И гора за Михайловским монастырем стала использоваться как монастырское кладбище. А на склоны за некрополем долгое время сбрасывали отходы.
Но миновали века относительного запустения. С начала ХІХ века маленькое ярмарочное местечко Киев начинает превращаться в солидный губернский город. И в то же время по всей империи становится популярна история Древней Руси. Неудивительно, что губернские власти Киева пришли к необходимости прославлять в Киеве имя князя Владимира, поднимая тем статус своего города. Ведь в крестителе Руси видели не только равноапостольного подвижника, но и местного «императора-реформатора», просветителя, такого себе «киевского Петра Великого».
Итак, в 1830-х годах Владимирской называют одну из новых главных улиц; имя св. Владимира получает новооснованный университет. А вскоре в окружении киевского генерал-губернатора Дмитрия Бибикова возникает еще более яркая пиар-идея: поставить памятник князю Владимиру на пустой высокой горе над новым центром города — Крещатиком.
«Не принято ставить памятники»
Скоро сказка задумывается, да не скоро воплощается. Только в конце 1840-х годов в Киев был прислан проект памятника князю Владимиру, утвержденный императором. А ко времени его окончательной установки в городе уже не было ни губернатора Бибикова, ни его окружения, «заказывавшего» монумент. Причиной такой отсрочки стал неслыханный скандал, связанный с этим сооружением.
Ведь до памятника Владимиру в «матери городов русских» монументов-статуй не было. Это в Петербурге давно стоял «Медный всадник» и даже обнаженные изваяния Летнего сада, это в Москве уже появился памятник Минину и Пожарскому. А в Киеве подобные творения многим еще казались кощунственными. Киевляне считали планируемое воздвижение статуи установкой идола — и кому? святому, сбросившему идолов! Митрополит Киевский свт. Филарет (Амфитеатров) в своем обращении к царю утверждал, что затея генерал-губернатора Бибикова противоречит древним установлениям Церкви, ссылался на отсутствие чина освящения памятников. А авторитет святителя в Киеве и во всей империи был огромный.
После нескольких лет противостояния ни одна из сторон не уступила. И хотя памятник князю Владимиру в 1853 году возвели, но никто из иереев и архиереев так и не освящал монумент. Впрочем, разнообразные молебны у памятника очень скоро стали постоянной традицией.
Сезонное чудо
Конфликт между светской и церковной властью в Киеве имел печальные последствия для местности вокруг нового памятника, которую тут же прозвали Владимирской горкой. Почти полвека заложенный здесь парк не благоустраивался.
И все-таки уже в «бесхозные» 1860-80-е годы Владимирская горка начинает приобретать феноменальную популярность. Свидетельствует об этом, например, роман «Хмари» Ивана Нечуя-Левицкого, в котором восторженно описываются прогулки на Владимирской горке тех лет.
Еще бы, ведь это был первый в Киеве бесплатный парк для всех желающих (все остальные парки имели ограду, за которую пускали или за деньги, или после фейс-контроля «на благородность»). И если другие городские сады посещали только с теплых весенних дней по распускании листьев, то с видовой Владимирской горки красоты созерцали круглогодично.
А особенно массовое «паломничество» сюда начиналось сразу после ледохода — когда Днепр разливался и покрывал острова с левобережными слободками до самого горизонта. Вид этого грандиозного зрелища с Владимирской горки стал своеобразной киевской достопримечательностью, сезонным чудом, которое нельзя было пропустить, на которое специально приезжали из других городов. «Весна в Киеве начиналась с разлива Днепра с Владимирской горки», — отмечал как самое яркое воспоминание своего детства Константин Паустовский.
Кокоревская беседка, дрентельнов обелиск
Покорили виды заднепровских далей, открывающиеся с Владимирской горки, и одного нижегородского купца — Василия Кокорева. В порыве благодарности предприниматель в 1863 году подарил киевским властям средства для обустройства беседки на верхнем обрыве горки. Деньги временно положили в банк и… благополучно забыли о них. Лишь на исходе века вклад обнаружили (при этом за счет процентов сумма выросла почти в четыре раза). Тогда, наконец, и были построены две «кокоревские» беседки, существующие и поныне, — на Владимирской горке и под Андреевской церковью. После этого уже с начала ХХ века «верхняя» кокоревская беседка становится любимым местом молодежных встреч и свиданий.
А еще в 1888 году Владимирская горка принимала гостей со всей России: в Киеве отмечалось 900-летие Крещения Руси. В день святого Владимира у памятника «герою праздника» происходил водосвятный молебен, а на террасе над ним — военный парад. Однако тогдашнее торжество омрачилось странным и трагическим происшествием.
Проезжая перед войсками, киевский генерал-губернатор Александр Дрентельн внезапно покачнулся в седле и… всей своей богатырской массой рухнул с коня. Прибывшие врачи констатировали летальный исход от апоплексического удара. Загадочная смерть «хозяина половины Украины» на Владимирской горке в самом эпицентре светлого всероссийского праздника обросла предположениями и легендами, порой самыми нелепыми.
А вскоре на месте кончины генерал-губернатора поставили «дрентельнов обелиск», полвека служивший киевлянам и гостям столицы особенно ярким напоминанием о бренности земной жизни.
«Электрическая горка»
В 1890-х годах с распространением электричества киевские садоводы и предприниматели осуществили одну из интереснейших иллюминационных идей. На кресте памятника св. Владимиру укрепили серию ламп — и теперь каждую ночь огромный крест ярко сиял в темном небе.
Это сияние стало одной из самых символичных картин булгаковской «Белой гвардии»: «Лучше всего сверкал электрический белый крест в руках громаднейшего Владимира на Владимирской горке, и был он виден далеко, и часто летом, в черной мгле, в путаных заводях и изгибах старика-реки, из ивняка, лодки видели его и находили по его свету водяной путь на Город, к его пристаням».
В 1900-х годах Владимирская горка украсилась еще одним цивилизационным новшеством — Михайловским электрическим подъемником. Впрочем, это официальное наименование не прижилось: наклонную дорогу, построенную европейскими предпринимателями, поначалу называли на английский манер «элеватор». А потом утвердилось и вовсе страннозвучное латинско-французское заимствование «фуникулер».
Первые десятилетия своего существования Михайловский подъемник был не развлечением, а важной частью транспортной системы. Линии трамвая подходили прямо ко входным дверям верхнего и нижнего павильонов фуникулера — пассажиры просто на пять минут пересаживались с «горизонтальной» линии в «наклонную», чтобы потом опять продолжать путь в обычных трамваях.
Небольшое отступление: после революции говорили о постройке в разных местах Киева еще четырех фуникулеров. А гетман Павло Скоропадский, планировавший возвести новый правительственный и общественный центр возле Ионинского монастыря на Зверинце, обещал киевлянам провести туда целых два фуникулера. Они должны были курсировать от Выдубицкого монастыря, близ которого замысливалось открыть огромный порт, рынок и даже вокзал. Впрочем, сбыться этим масштабным планам было не суждено, и подъемник на Владимирской горке остался единственным живым памятником технической мысли начала ХХ века.
Двести лет здесь все на свете…
Одной из «достопримечательностей» Владимирской горки в начале ХХ века был седовласый старик, по которому можно было сверять часы. В течение десятилетий ежедневно в два часа дня он выходил из своей усадьбы с пасекой и ставком (возле нынешней станции метро «Театральная»), медленно поднимался к Оперному Театру, откуда долго шел по Владимирской улице на Владимирскую горку. Там сидел в созерцании ровно до шести часов, а потом тем же путем возвращался в свою «садыбу».
Звали пунктуального киевского чудака Иван Нечуй-Левицкий. Отработав многие годы учителем в провинции, пожилой писатель вернулся в город своей семинаристской юности. И спустя полвека после описанных в его «Хмарах» гуляний он вернулся к той же теме и создал лирический очерк, который так и называется: «Вечір на Владимирській горі». Это настоящее признание в любви одному отдельно взятому месту мира.
И еще тысячи киевлян и визитеров города на протяжении многих десятилетий манила атмосфера этого парка. Как пел бард Владимир Каденко, Горку держали на примете и гимназисты, и старушки, и пионеры, и юнкера, белошвейки, шофера… Поэт-гитарист объяснял это тем, что «двести лет здесь все на свете объясняется в любви».
Не вертеть бы головою,
Не ловить бы этот взор,
Не следить, как меж листвою
Проплывет фуникулер.
Он скользит все мимо, мимо -
Показался и исчез.
Лишь любовью объяснимо
Ожидание чудес.
Да, именно ожидание чудес переполняет приходящих на Владимирскую горку. И чудеса происходят на этой земле, где, по ахматовскому намеку, и холмы, и деревья, и звезды обращены к их Создателю. Возвышающее душу звездное небо, эти философские звезды, изумляющие не меньше, чем нравственный закон — они сияют и в финале булгаковского романа о Городе. Его картиной мы и завершим свой рассказ:
«Над Днепром с грешной и окровавленной и снежной земли поднимался в черную, мрачную высь полночный крест Владимира. Издали казалось, что поперечная перекладина исчезла — слилась с вертикалью, и от этого крест превратился в угрожающий острый меч.
Но он не страшен. Все пройдет. Страдания, муки, кровь, голод и мор. Меч исчезнет, а вот звезды останутся, когда и тени наших тел и дел не останется на земле. Нет ни одного человека, который бы этого не знал. Так почему же мы не хотим обратить свой взгляд на них? Почему?»
«Сады стояли безмолвные и спокойные»
Первые «прогулочные» парки на Руси появились в послепетровское время. Но располагались они поначалу только в дворянских поместьях и предназначались «для частного пользования».
В городах же для публичных променадов начали появляться аллеи-бульвары. Например, в Киеве ХVIII века бульвар был на Подоле, вдоль речки Глубочицы — там, где нынешние улицы Верхний вал и Нижний вал.
Однако бульвар больше годился, чтобы «на других посмотреть и себя показать», чем для романтического уединения. А в ту эпоху романтическое созерцание воспевалось, культивировалось, стало не только модой, но и настоящим психологическим «поветрием». Все большие слои городского населения воспитывались так, что по-настоящему нуждались в прогулках под луной, созерцании завораживающих видов природы, философских беседах на ее фоне.
А города тем временем росли, становились все дальше от окружающей природной жизни. Вобщем, городской парк был необходим.
Правда, Киев тут имел значительное преимущество перед другими городами. Его сложнейший, еще не «распрямленный» рельеф не позволял застраивать кварталы вплотную. Между домами на склонах возникали принадлежащие их владельцам огромные плодовые сады или просто рощи. Они лепились по таким холмам, что на них долго не посягали другие застройщики.
Часто бывало, что новые домовладельцы отказывались от ухода за садом, сад дичал и превращался в настоящий холмистый островок уединения. Прямо «за спинами» жилых домов, за старыми ветхими заборами, выходящими на важнейшие киевские улицы, простирались романтически-запущенные «горно-лесные» оазисы. Это и были те самые «сказочные, таинственные, многоярусные сады» Киева, воспетые Михаилом Булгаковым.
А когда в городе появились первые регулярные городские парки, их тоже по привычке стали называть садами. Вплоть до советской эпохи «петербуржских» слов-англицизмов «парк» и «сквер» киевляне не употребляли. Любые островки зелени в старом Киеве именовались садами.
Три с половиной века назад разбег этому изобилию садов задал Печерский монастырь — до сих пор названия «Липки», «улица Шелковичная», «Виноградный переулок» напоминают нам о местах произрастания соответствующих растений в лаврских садах. Те необъятные печерские сады, бывшие здесь со времен свт. Петра Могилы, просуществовали больше полутора веков, постарели и были вырублены. Но тут же вместо них возникли «внутренние» сады буквально в каждом втором квартале Киева («и было садов в Городе так много, как ни в одном городе мира»). Еще через век-полтора, в советское время, почти все старые внутренние сады были застроены. Но снова эстафету от них переняли «дикие» парки на крутогорьях над Днепром.
Так, словно феникс из пепла, сквозь брусчатку и асфальт прорывалась неистребимая природа днепровских гор.