В доме моего детства в шкафу на верхней полке лежали два театральных бинокля: один красивый с перламутром, а другой, в который хорошо видно. Я время от времени их таскала для игры, и было одинаково занятно смотреть и так, как надо, когда ветка далекого дерева становилась по-приятельски близкой, и наоборот, когда вся улица съеживалась в кукольное царство.

Сегодня мне грустно подумалось, что, кроме всем известного зеркала троллей из «Снежной королевы» и его осколков, у бесов есть и гораздо более изощренная и тонкая оптика. А точнее, не в сложности оптических приборов дело, а в том, что нам вовремя приставляют к глазу увеличительное или, напротив, уменьшающее стеклышко. Никакой неправды нам не предлагают, настоящую ложь мы бы, пожалуй, легче раскусили: просто то, что есть, меняет свои истинные размеры. Например, ленивая и вяло тянущаяся по жизни женщина зарабатывает гипертонию, потому что на грехи мужа неотрывно смотрит в лупу и страдает, страдает… Ее собственная лень и избыточный аппетит кажутся ей мелочью, а напрасно.

Преуспевающий предприниматель в увеличительное стекло смотрит на свое дело, на свою ответственность и благотворительность. А мучительные проблемы его семьи — маленькие, с пуговицу. «Кто там кричит из пуговицы? Возьмите себя в руки, без истерик, я занят».

Очень страшно о стеклышках пишет Гофман. «Песочный человек» — одна из самых жутких книг, которые я читала. Гофман — великолепный мастер раздваивать действительность на утрированную обыденность, заметную большинству, и волшебную глубину, которая открывается Мари в «Щелкунчике», студенту Ансельму в «Золотом горшке». У читателей Гофмана всегда остается возможность принять любую версию: Мари расколдовала Щелкунчика — или приехал племянник господина Дроссельмеера, а связка корон мышиного короля — изящный брелок, подаренный крестным. В «Песочном человеке» верный себе Гофман показывает нам то ли впавшего в безумие студента Натаниэля, то ли козни против него страшного колдуна, являющегося под видом изготовителя и продавца оптики. Подзорная труба его работы приводит Натаниэля к гибели.

Я вспоминаю Гофмана, потому что мне и впрямь небезопасной игрушкой показалась «подзорная труба», которой мы удобно для себя вертим, превращая сучки в бревна и бревна в сучки и все более теряя здоровое зрение.

О поврежденности человеческого «зрения» знают христиане. Строгим и целительным недоверием к себе отличается православие, и я хочу сейчас предложить вам то лекарство, которое православные употребляют в дни Великого поста. Я имею в виду молитву преподобного Ефрема Сирина*.

* «Господи и Владыко живота моего, дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми. Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любве даруй ми, рабу Твоему. Ей, Господи, Царю, даруй ми зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего, яко благословен еси во веки веков, аминь».

Об этой молитве написал Пушкин и пересказал ее в своих стихах. Прежде чем напомнить вам Пушкина, переведу с церковнославянского слово «любоначалие». Слово это обозначает властолюбие, и, как вы понимаете, чтобы злоупотреблять им не обязательно обладать империей, сгодится любой подвернувшийся ближний.

Отцы пустынники и жены непорочны.
Чтоб сердцем возлетать во области заочны.
Чтоб укреплять его средь дольных бурь и битв.
Сложили множество божественных молитв;
Но ни одна из них меня не умиляет.
Как та, которую священник повторяет
Во дни печальные Великого поста;
Все чаще мне она приходит на уста
И падшего крепит неведомою силой:
Владыко дней моих! дух праздности унылой.
Любоначалия, змеи сокрытой сей.
И празднословия не дай душе моей.
Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья.
Да брат мой от меня не примет осужденья.
И дух смирения, терпения, любви
И целомудрия мне в сердце оживи.