Каждый из нас вглядывается в таинственный сумрак грядущего. Кто с надеждой на лучшую, счастливую жизнь, кто робко, с опасением. Но для истинного христианина в любую эпоху земная жизнь — время радости и совершенства.
Однажды я вынужденно слушала в троллейбусе беседу двух православных пожилых женщин. Мы не были знакомы, но только что вместе вышли из храма после воскресной литургии. Город был вымыт душистым весенним дождём, а женщины говорили о последних временах, о том, что им жаль нынешних детей, которым суждены катастрофы и ранняя смерть. И было в их речах какое-то унылое самодовольство, невысказанная радость от того, что уж они-то пусть и не особо празднично, но пожили на свете, да и спасены уж они-то, паломницы и молитвенницы, будут непременно.
Мимо по улице шёл с папой малыш лет четырёх, и ещё многие люди. Видеть в них представителей греховной цивилизации, на которых закончится мир, я никак не хотела. Внутренний протест вызвали у меня апокалиптически настроенные христианки...
Прошло лет десять, и я неожиданно вспомнила этих женщин.
Я проводила факультативное занятие по пушкинским «маленьким трагедиям» с восьмиклассниками. Дошли до «Каменного гостя» и говорили о том, как кощунственно и цинично ведёт себя Дон Гуан, когда на могиле убитого им командора не только добивается свидания с его вдовой, но и приглашает статую командора постоять у дверей во время этого свидания.
Занятно, что поступку Дона Гуана замечательно соответствует не существовавшее во времена Пушкина современное словечко «прикол». И вот я говорю о том, что ещё несколько поколений назад страшно было, когда говорили о человеке «ничего святого». Понятно было, что беда приключилась с ним, а теперь у нас времена, когда «ничего святого» — норма для многих людей, и поэтому времена наши — страшные. А дети мне отвечают: «Хорошие времена».
Главными моими оппонентами были два мальчика. Один — племянник священника. Он говорил, как свободно сейчас людям верить. А другой просто убеждённо сказал: «Но ведь мы не такие, как Дон Гуан». Я посмотрела на сидящих передо мной ясноглазых восьмиклассников и почувствовала себя вдруг похожей на тех женщин в троллейбусе, которые мне так не понравились. Сидели передо мной хорошие дети, которые собирались прожить счастливую и вовсе не подлую жизнь. Я вспомнила, как год назад они увлечённо играли в рыцарей и прекрасных дам на турнире, учинённом нами после изучения романа «Айвенго». Очень многие тяжёлые неприглядности жизни они не пустят в себя, и, таким образом, их время будет другим, не тем, которое лезет из телевизора.
Так же в другом, нестрашном времени живёт моя семидесятилетняя тётушка. Недавно, приехав во Львов из Подмосковья, она с подружкой сфотографировалась у памятника Мазоху, уверенная, что если стоит памятник — значит, хорошему человеку. В её времени нет ни извращенцев, ни тех, кто ставит извращенцам памятники.
И ещё один отрадный повод для размышлений дала мне моя работа. Я работаю в «трудном» одиннадцатом классе. Классная руководительница предложила мне поехать с ними на экскурсию «Гумилёв и Ахматова в Киеве». Я согласилась, но, поскольку хороший экскурсовод ищет как можно больше фактов, связывающих известную личность и город, в ход пошли сведения, без которых лучше было бы обойтись, которые, скорее, разрушали отстоявшиеся во времени образы поэтов с облетевшею шелухою ошибок и неудач. И хотя город наполнялся историей культуры, во мне нарастало разочарование, и я внутренне согласилась с тем, что ответил на вопрос, понравилось ли ему, толковый гуманитарного склада мальчик: «Так себе. Показывать-то было особо нечего. Я же не фанат Ахматовой, чтобы радоваться, что здесь она ходила».
И захотелось мне пройтись с этим 11 А по следам тех, мысль о которых вызывает радость и трепет, знакомство с которыми может быть живительной помощью. И пошли мы в Киево-Печерскую Лавру. И вот в Лавре эти школьники оказались не «трудными», а хорошими, внимательными, думающими, тёплыми. И я с отрадою подумала о той очевидной вещи, что люди не перестают быть любимы Господом во все времена, и если в советские времена поколения пробивались к жизни духа через культуру, то в наше время путь может просто оказаться прямее. Значит ли это, что стоит «сбросить с парохода современности» Ахматову и Гумилёва? Нет, конечно. Просто не надо творить кумиров. А ценить в них лучшее, и знать, и радоваться, и назидаться — стоит.
Можно с прискорбием отметить, как соответствует наше время антиутопии Бредбери. Инспектор Битти в повести «451 градус по Фаренгейту» говорит: «Темп ускоряется. Книги уменьшаются в объёме. Сокращённое издание. Пересказ. Экстракт. Не размазывать! Скорее к развязке! Клик! Пик! Флик! Сюда, туда, живей, быстрей, так, этак, вверх, вниз! Кто, что, где, как, почему? Эх! Ух! Бах, трах, хлоп, шлёп! Дзинь! Бом! Бум! Сокращайте, ужимайте! Пересказ пересказа! Экстракт из пересказа пересказов!..»
Можно справедливо и обоснованно сокрушаться, а можно поступить иначе, и тем, кто любит, скажем, Тургенева или Хемингуэя или Андрея Тарковского, честно спросить себя, способны ли они врачевать бессонницу Гомером и «список кораблей прочесть до середины», как делал это Мандельштам в Коктебеле? «Перечень кораблей» — это вторая из двадцати четырёх песней «Илиады». А если открыть описание щита Ахилла в восемнадцатой песни, которое занимает три страницы? Многие ли из самых начитанных наших современников одолеют эти страницы с удовольствием?
Для того чтобы любить пространные описания, нужна в жизни продолжительная тишина, голод по слову, по впечатлениям, чтобы изо дня в день только волны или только ветер в кронах, и чтобы «золотистого мёда струя из бутылки текла тягуче и долго...»
Подобного голода в нашей жизни нет и не будет. И не будут «Четьи Минеи» единственным домашним чтением, и красны девицы не будут вышивать шелками в теремах и потуплять очи. И всё же мы живём в хорошее время, чудесное время, потому что люди Господом любимы не менее, чем во все времена прежние. «Времена не выбирают. В них живут и умирают. Большей пошлости на свете нет, чем клянчить и пенять, будто можно те на эти, как на рынке, обменять»*.
* А. Кушнер «Времена не выбирают».